Квадратная пуля

Пробуждение как всегда произошло быстро. Вечность и мгновение назад Гарри увязал в болоте утренних кошмаров, слишком коротких, чтобы их помнить. Мгновение, и рубильник сознания сомкнул цепь внешней реальности. Воды внутренних морей отступили. Вернулись ощущения. Боль в изогнутой шее и вывернутом позвоночнике. Плотное объятие повязки на плече. Клубок одеяла рядом. Все еще теплый. Гарри провел ладонью. Она нащупала лишь край дивана, за terra incognito которого ниспадала сбившаяся простыня. Каждый раз, просыпаясь, он знал, что окажется один. Но не переставал надеяться, что однажды Ким «Жаворонок» Кицураги проснется позже или просто решит поваляться рядом подольше. Несбыточно. Гарри глубоко вдохнул и открыл глаза. Диспозиция оказалась редчайшей — проснулся на своем месте, и даже головой на подушке. Незначительным исключением была рука, закинутая на вторую половину дивана, но если сравнивать с обычным положением дел — пробуждение ногами в подушках, по диагонали или вообще поперек, — это можно было назвать «правильным» положением. В съемном жилье так проснуться было невозможно, полуторная кровать не поддерживала возможность перемещений в горизонтальной плоскости. Только вокруг своей оси, наматывая на себя постельное белье. И с полуторки он падал — сползал, перетекал, телепортировался, — на пол во сне чаще. В прозрачной от утренней свежести комнате было тихо и пусто. Тянуло из форточки в щель под закрытой дверью. В окно виднелись сосны, кусочек крыши соседнего дома и клочок жемчужно-пасмурного неба. На часах молчаливо трепетало время — совсем немного оставалось до семи утра. Сев, Гарри пережил краткий, в несколько ударов сердца, удар темноты. К голове прилила и отлила кровь, оставив за собой глухую, тяжелую муть. Боль в теле — шее, плече, — отступила и затаилась. Крашеные доски холодили подошвы ног. Перед глазами плясали, складываясь воедино, узоры на лакированной дверце шкафа. Когда все сложилось воедино, мужчина нашел силы встать на ноги и отправиться в ванную. Там находилась единственная вещь в этой квартире, принадлежащая ему на постоянной основе — зубная щетка. С кухни шептало радио, и он пошел на звук. На запах утреннего кофе. На ощущение нового дня и новых надежд. Кружка кофе на столе была ополовинена. Кастрюля из-под риса соседствовала в раковине с пустой тарелкой, а вторая тарелка, на которой еще обреталась еда, уже поджидала мужчину напротив пустого стула. Там же стоял бокал с водой. Кицураги, в домашних майке и штанах — встал лишь немногим ранее, — поднял взгляд от раскрытой перед ним «Мнемотехники А6». Он немного хмурился — на записи, не на вошедшего, — но взгляд был безмятежен. — Доброе утро, Гарри. Дюбуа опустился на стул. Пошевелил губами, проверяя их готовность к разговорам. — Доброе, Ким, — осторожно ответил он, убеждаясь, что речевой аппарат функционирует исправно. — Уже в работе? — кивнул на журнал. Насколько он помнил, открытым оставалось только одно дело. Вялотекущее с зимы, глухое и непонятное. Абсолютная загадка, над которой можно поломать голову с утра, полезная альтернатива кроссвордам и многажды перечитанным книгам. — Пытаюсь сложить все воедино. Пока что недостаточно информации, — разворот был сплошь размечен исписанными блоками, которые соединяли линии с подписями. — И места. Хозяин квартиры не разрешает вешать схемы на стенах, а в этом деле без хорошей схемы не обойтись. Ох уж эта мозговая деятельность, вынесенная на бумагу. Гарри бы не хватило никаких поверхностей для схем, разве что бы ему отдали под это дело все стены целиком. Но рот, который он обычно использовал для разворачивания словесного полотна, был занят холодным, слипшимся рисом. Так что Дюбуа только издал сочувственный звук. — Ты просил напомнить, — Ким отвлекся от схемы в блокноте. — Поговорить с голосом. При свете дня фраза звучала нереально. Но Гарри вспомнил. Этот двадцать пятый хрен, певший соловьем про то, какой он неудачник. Такое забудешь. — Мгм, точно. — И что? Когда поговоришь? — Кицураги смотрел исподлобья. Ему было смешно, но он тщательно это скрывал. А вот Дюбуа было не смешно. Ни капли. Самодовольные, презрительные, полные лживого сочувствия глаза до сих пор смотрели на него с собственного лица, явившегося во сне. — Поговорил уже. Морду ему набил, — мрачно отрезал Гарри и вернулся к поглощению еды. Краем глаза уловил, как изменился в лице Ким — едва заметная тень улыбки сбежала с лица. Больше комментариев не последовало. Может, напарнику нечего было сказать. Может, он решил не углубляться в странную тему, к которой Дюбуа подошёл с неожиданной серьёзностью. Гарри же хотел забыть кошмар как можно скорее, и отсутствие комментариев приветствовал. Радио шептало, и в его шепоте слышались напористость выступающего, четкая дикция, говорившая, как он привык к прямому эфиру: — …продолжаем следить за ситуацией в портовых районах. С нами был специальный корреспондент Гийом Беви с прямым репортажем из пятьдесят седьмого участка. Тот самый пронырливый ищейка, о котором с такой тоской отзывался Жан, который работал с 41-м участком — а теперь где-то еще. До безумия полезный, энергичный блондин, которого сама судьба оберегала от покушений — а разок спас и сам Дюбуа, в честь чего Гийом и согласился работать с ними. Ужасно неохотно, но согласился же, обещал… Смутное чувство раздражения было столь же мимолетным, как и затихший отзвук чужого голоса. — Спасибо, Гийом, — подхватил эстафету второй голос, звонче и моложе. — Это было «Криминальное утро» на восьмом канале! Далее в эфире: о погоде! Ревашоль, готовься — на улице двадцать градусов по Цельсию, ветер до пяти метров в секунду, в течение дня ожидается стабильная, облачная… Кицураги взялся за ручку радиоприемника и принялся ловить волну. — Что было в портовых районах? — поинтересовался Гарри, с некоторым усилием запихивая в себя еще одну ложку риса. — На причале затонула грузовая баржа, — светским тоном ответил Ким, переключая волну с гнусавых гороскопов на монотонную анодную музыку. И дальше. Гарри в безмятежность не смог и поперхнулся. Прокашлялся. Глотнул из бокала с водой. — Баржа? — осипшим голосом переспросил он. — А РГМ тут причем? — Беви и некоторые офицеры участка считают, что к делу причастны местные наркокартели. Официальная позиция — судно было изношено, вот и затонуло, — Кицураги прокрутил весь диапазон волн и, ни на чем не остановившись дольше пары секунд, выключил приемник. Детектив проглотил следующий вопрос — что могло наркокартелям не понравиться в барже? — вместе с рисом. Это было очевидно. Некоторые любовники предпочитают сминать губы, которые нельзя поцеловать, ударом кулака. Наркокартели же предпочитают топить наркотики, которые принадлежат не им. А принадлежали они… — Баржа шла в Мартинез? — в горле все еще хрипело. Дюбуа залпом опустошил бокал. — Да, но в ревашольском грузовом обязательна промежуточная проверка. В этот момент и произошло затопление. Жертв не было, так что пятьдесят седьмому не за что взяться. На самом деле, случай рядовой, не первый. — Не первый случай, когда баржа, груженая наркотиками, тонет на пути к Мартинезу? — уточнил Гарри. Неуютное чувство пустоты свернулось под желудком. Взгляд Кицураги из-за очков приобрел снисходительный оттенок. — Во-первых, о наркотиках на борту речи не было. Во-вторых нет, это не первый раз, когда что-то «тонет» в наших портах. Официально утилизировать судно дорого. Проще отправить в нейтральные воды и пустить на дно. Или поставить в ревашольском грузовом или Мартинезе на якорь, пока не сгниют кингстоны. У нас дешевая стоянка, штрафы символические. Администрации остается только подождать, когда остов растащат на металлолом. — Даже из-под воды? — У нас целая группировка «Ихтиандрес», которые этим живут, — кивнул напарник. Замялся и уточнил: — У них, в пятьдесят седьмом. Гарри пропустил поправку мимо ушей. Перед его глазами разворачивался целый мир морского права, о котором он до сей поры даже не задумывался. Но теперь, когда занавес на миг приоткрылся, он прикинул масштабы и оторопел. В голове прояснилось, от возбуждения мозг заработал в полную мощность. — Это еще одна баржа на утилизацию, — заключил Кицураги. — Владельцы недооценили ее изношенность и не успели разобраться с грузом до затопления. Версия о причастности наркокартелей тут явно притянута. Журналисты часто преувеличивают значимость произошедшего, — поставив точку в умозаключении, он парой глотков допил кофе. «Только не Гийом, ты его не знаешь», — пробормотала та самая нехорошая пустота под желудком, на которую Дюбуа уже не обращал внимания. — Расскажи еще, — вырвалось у него искренне и прямолинейно. — А? — Кицураги, потянувшийся к раковине, чтобы опустить туда пустую кружку, удивленно обернулся. — О чем? — О работе в порту. Там точно было целое море интересных дел. Ни капли в этом не сомневался. Достаточно представить какую-нибудь банальную кражу. Как она выглядит на суше, представление имелось. А там? В открытом океане, где Серость так близка и поет по приемнику чужие чувства. Чем становится присвоение собственности там? Происходит ли вообще? Или на судне царит вынужденное равенство в условиях ограниченных ресурсов? Что мое — твое, и наоборот. Ни суша, ни зеркальное от нее небо. Целый другой мир, третье измерение, законов которого он не знал. Преступлений которого не раскрывал. — Нет. Там было целое «море» просроченных лицензий, неправильно оформленной документации и безбилетников, — каламбур Кицураги уловил, за что получил в мысленном рейтинге еще один балл. — Не уверен, что это можно назвать интересными делами в твоем представлении. В интонации промелькнуло нечто нехарактерное для него. Настолько инородное и тщательно скрытое, что Гарри едва не упустил. Поймав же, не понял и списал интонацию как неверно опознанную. У него в голове не укладывалось, что Ким бы стал расстраиваться из-за скучности дел. — Это ты так говоришь, — заявил он. — А все же расскажи. Уверен, там было не так скучно, как тебе кажется. Пауза в секунду, задержанное дыхание и сомнение в ответном взгляде. Колебание натянутой нити, ветер в иголках сосен за окном. Еще чуть-чуть, буквально самую малость… — В другой раз, — Ким захлопнул «Мнемотехнику» и выглянул в окно. — Нам пора в участок. Мгновенное разочарование сменилось растерянностью. Как, уже? — Но еще рано, — удалось скрыть умоляющую интонацию, за что Гарри отдельно себя поздравил. Едва ли начало восьмого — так сказали часы в комнате. Можно провести наедине еще почти целый час, общаясь на «ты», прежде чем начнется «вы»-день. К чему спешить? — Я обычно выхожу в это время, — Кицураги поднялся из-за стола. Гарри невольно повторил движение. — Пропускаю час пик в транспорте. — Я еду с тобой. Поверь, место найдется. Показалось, или это была почти улыбка? Но мимика потерялась в неверном утреннем свете и движениях: кухня была настолько маленькой, что Кицураги не составило труда отправить пустые бокал и тарелку в раковину, не сходя с места. Он подхватил блокнот: — Верю. Но все равно предпочел бы добираться до участка с большим комфортом. Казалось бы — не беда. Они же напарники, и так весь день колесят вместе. Никакой трагедии в том, что наступал рабочий день, не было. Точно так же, как не было трагедии в том, что каждый день солнце тонуло за горизонтом. Это читалось в движениях напарника и его интонациях, и если бы был задан прямой вопрос, озвучена жалобная просьба, именно так он бы ответил. Для Кима не было разницы, в какой роли быть рядом. Гарри не знал, как к этому относиться. Он не хотел задумываться, опасаясь, что выкопает себе этим фактом столь глубокую яму, что будет лететь в нее еще несколько лет. Куда приятнее наслаждаться сегодняшним днем и жить во мгновении, где они рядом, и неважно, почему. И прямо сейчас он хотел продлить момент, где идет общение на «ты», и где существует хотя бы микроскопический шанс найти что-то личное, откровенное. То, от чего из невозмутимого профессионала, как из непрозрачной фотопленки, проявляется человек, такой же, как сам Дюбуа. Можно было поймать такой момент и в рабочем процессе, но с несоизмеримо меньшим шансом. Как, как можно объяснить, насколько это важно? Не скатываясь в сентиментальный бред и шизофреническую поэзию, чем неизбежно стало бы любое объяснение чувств, заключающихся более чем в одном порыве… — Я пройду? — осведомился Ким. Узкое пространство между столом и тумбой, ведущее прочь из кухни, практически целиком занимал Дюбуа, и обойти его было невозможно. Разве что вспрыгнув на стол и пройдя по нему, либо проползя под столешницей, но лейтенант такой чушью не занимался. Он менял мир под себя, а не прогибался под него. Мгновение ускользало. Слов не нашлось. Гарри пошел va banque. — Нет, — ответил он и сделал шаг вперед. Возможно, существовал более изящный, красноречивый способ убеждения. Но чем объяснять и перечислять, чего не хватает при взаимодействии в рабочее время, и почему он хотел бы задержаться здесь, было проще и быстрее показать. Была важна точность в касании пальцев к шее, чтобы слегка изменить наклон вскинутого навстречу лица. Была важна скорость приближения — не слишком медленно, не слишком быстро. Короткое, плавное движение, несмотря на краткость, стало его маленьким личным шедевром. Как солийский мастер всю жизнь учится и вкладывает все таланты и умения в один многослойный шар из кости, являя миру чудо, так и сейчас потребовалось вложить все имеющиеся внимание и аккуратность — да и всю смелость, — без остатка, чтобы обычное прикосновение губ стало поцелуем. Кожа под пальцами излучала слабое тепло. Сделав вдох, Гарри едва не потерялся — хвойная горечь одеколона, сладость кофе и почти неуловимый запах самой кожи. Они одурманивали и набегающей волной стирали мысли. Каким-то чудом удержался на грани, потеряв лишь контроль над углом наклона и второй ладонью, до того держащейся за край тумбы, а теперь лежащей на чужом плече. Под бровь уткнулась рамка оправы. Очки напомнили, что угол соприкосновения критически важен. У него была цель, и эту цель он бросать не собирался. Он собирался кое-что рассказать. Рассказать, как ему дороги эти короткие моменты наедине. Когда можно вести большим пальцем вдоль скулы, а прочими пробежаться по острым кончикам волос и остановиться, закрыв ладонью пульс в ямке под ухом — в такие моменты он хотел бы остаться и никуда не уходить. Поведать, что у него просто не получится уйти раньше. Что ради таких моментов — дыхание на губах и стук сердца под ладонью, — он бы сделал что угодно. Ответ последовал после недолгого — но исчислить в секундах бы все равно не вышло, — промедления. Невозможно было сделать происходящее лучше, но Ким смог. Он сделал вдох и склонил голову, углубляя поцелуй. Теперь это был диалог. Ладонь медленно вела вверх от бедра, по пояснице, за нее, чтобы вжать пальцы в спину, в широчайшую мышцу, стесняя дыхание, прижимая ближе, — если это не эхо безмолвного признания, не зеркальный ответ, то грош цена ему и его пониманию происходящего. Так что Гарри продолжил объяснение. Изначальная четкость изложения, отточенность и осторожность движений сменились жаром в груди и вкусом на губах и языке. Давлением. Настойчивостью. Только ими можно было объяснить — это другой способ узнать тебя, и его не заменит ничто, буквально ничто. Когда двухмерный призрак на сетчатке, одинокие молекулы запаха и звуковые волны вдруг становятся объемом, плотностью и твердостью — движением грудной клетки под ладонью, — это ошеломляет. Таким чувством не передашь словами, не поделишься в дружеской беседе. Его можно передать только как огонь в ладони — прикосновением. Легкий флирт, который можно было с оглядкой позволить на работе, не шел ни в какое сравнение с тем, чего Гарри по-настоящему хотел. Он хотел всего и без остатка. Осязать больше, пробовать на вкус не только губы, но и подбородок, шею, дернувшийся кадык, мочку уха и его жесткую хрящевую дугу. Ему позволяли, его поощряли и тянули на себя, ближе. От этого кружило голову и было хорошо, слишком хорошо, чтобы останавливаться. От этого голоса в голове сливались в песнь, а почти незаметная боль в напрягшемся плече становилась удовольствием. Настоящим ответом в вязкой от ударов сердца тишине стал низкий короткий стон на выдохе. Ответ: да, мне тоже хорошо, и незачем останавливаться. Ровно один звук, но он заключал в себе многое. В первую очередь разрешение. Позволение обнять крепче и развернуться в узости кухни так, чтобы вжать спиной в кухонную тумбу — с достаточно крепкой, как подумалось, столешницей. В тыл ладони, обернувшей затылок, впился углом навесной ящик, но это неудобство едва промелькнуло на периферии сознания. Сознание было занято миллионом других важных вещей: вкусом его рта, впивающимися меж лопаток пальцами, ускользающей границей между майкой и штанами, до сих пор крепко, до белизны костяшек, зажатой в руке «Мнемотехникой»… До сих пор? Он недостаточно постарался донести, что работа подождет? Значит, недостаточно. И Гарри удвоил усилия, а заодно надавил всем телом, сильнее, обвив рукой повыше поясницы, чтобы усадить на столешницу и оказаться меж раздвинутых коленей. Отличная позиция для всего на свете. Оставалось решить, куда повести дальше. Он был готов прислушаться к пожеланиям. Возможно, из-за глухого биения пульса у висков и собственного хриплого дыхания будет сложно, но он постарается понять или сам с удовольствием решит, что делать. Пальцы — те самые, что находились в опасной близости от перебинтованного плеча, — двинулись выше и запутались в волосах. Сжались — острым током пробежало предвкушение, ближе или вниз? — и медленно, уверенно… Оттянули прочь. Возникшее расстояние было небольшим, но ощущалось как целая пропасть. Больше не чувствовался слабейший запах кофе, не было излучаемого кожей тепла. Ладони, впрочем, до сих пор касались тела Кицураги — одна на бедре, другая на пояснице, — но дыхание больше не было единым, наполняющим легкие незримым свечением. Лицо овеял только остаточный тяжелый выдох, и Ким взял дыхание под контроль. Из-за чуть съехавших очков смотрели темные, полные зеркально отраженного жара глаза. До дрожи острый взгляд, в котором читалась железная воля. Она подавляла. — Мы едем в участок, — членораздельно, едва ли не по слогам сообщил Ким. Рука, до этого крепко державшая за волосы, опустилась на перебинтованное плечо — достаточно осторожно, чтобы рана не заявила о себе. — Мы выходим прямо сейчас. Гарри понятия не имел, какое у него сейчас выражение лица — разочарованное? ошеломленное? глупое? — равно как и не совсем понимал, что именно чувствует. Но точно знал, что спорить не собирался. Это «нет» было достаточно четким и категоричным, чтобы и думать забыть о любом продолжении или — нет уж, он до этого не опустится, не опустится же? — уговорах. Это была не женщина, не двуличная обманщица, говорящая «нет», но позже исходящая сладострастными вздохами без намека на протест. Это был равный ему, знающий, чего хочет. И прямо сейчас Кицураги, черт его дери, хотел ехать в участок, а не уделять полчаса — или пятнадцать минут… да хоть бы десять, разве кто-то умрет от десяти минут?! — на то, чтобы дослушать до конца. Но, скорее всего, он ничего не услышал. Ведь слов не было. Дюбуа все-таки скатился в бред, да еще преобразовал его в жесты. Конечно, такое не расшифруешь. Ожидаемо. — Выходим, — мужчина отступил вглубь кухни, освобождая проход к коридору. Исчезли все точки соприкосновения. Стало свободно, холодно и пусто. Не оглядываясь, Ким вышел с кухни. Стукнула, закрываясь, дверь в комнату. Дюбуа так и стоял, дурак дураком, один. И тишина была не молчанием, а белым шумом из всех голосов сразу, говорящих так громко, что он не мог разобрать ни один. Постепенно через тишину пробился самый тихий и уверенный из них. Тебе же сказали, что едем в участок. Так что ты стоишь? Что делаешь — ничего? А должен готовиться к выходу. Вперед, лейтенант — дважды ефрейтор, хвост пистолетом, нос по ветру и прекратите унизительный скулеж в голове. Он вам не поможет. «А что поможет?» — уныло спросил Гарри у голоса. Но ответил себе сам — холодная вода. И зеркало. Чтобы привести себя в порядок, у него должно быть зеркало. В ванной он нашел искомое и увидел себя. Посторонний наблюдатель сказал бы, что лицо ничего не выражает, разве что выглядит несколько напряженным. Но Дюбуа знал свое лицо лучше, чем какой-нибудь посторонний наблюдатель, и лабиринте морщинок и едва заметной ассиметрии он видел, что на самом деле его перекосило. Исказило непониманием и обидой. Увидев это, он даже поморщиться не смог — мимические мышцы застыли и замерзли. Их свело спазмом, почти как в тот раз, когда он впервые смотрел на себя в зеркало. Но та гримаса была куда устойчивее, она сидела на лице десятилетиями, и все равно он от нее избавился. И от этой бульдожьей морды тоже избавится. Холодная вода помогла. Теперь лицо выражало то, что он хотел, превратившись из зеркала души обратно в удобный и верный инструмент. На пробу Гарри растянул губы, вытаращил глаза, сжал челюсти, смежил веки. Да, лицо снова беспрекословно подчинялось ему. В глубине зрачков пряталась все та же подавленная грусть, но зрительным нервом он управлять еще не научился. Это был бы высший пилотаж. Еще высшим пилотажем было бы разгрести то, что творилось в голове — ха! мечта! — но время поджимало. На полу у сумки с вещами до сих пор валялся смятый, источающий запах машинного масла комок одежды — то, что он сбросил с себя вчера и так и не донес Эльер. Гарри ногой отодвинул комок в сторону и принялся копаться в чистых вещах. Их было достаточно, чтобы сконструировать достойный внешний вид. Из-за двери в комнату тоже доносился шорох. На ней не было защелки, но само ее состояние — закрыта, — лишало доступа получше любого замка. Обычно Киму не было дела до того, видят ли его в процессе переодевания. Так же стоически он игнорировал этот процесс в исполнении Дюбуа — ну, разве что временами игнорировал с двойным усилием, когда «сочетание» вещей могло отправить в нокаут чье-нибудь чувство вкуса. Но в этот раз Ким предпочел закрыть дверь. Возможно, ему тоже было нужно привести свои мысли в порядок. Хотя, в смысле? У этого человека точно в мыслях всегда был порядок. Скорее, он не хотел дальнейших провокаций и предпочел минимизировать их вероятность. Ладно, ладно, он уже понял, не нужно повторять и подчеркивать закрытыми дверями. Они едут в участок. Прямо сейчас. Настроения прихорашиваться не было, так что Гарри напялил на себя то, что первым попалось под руку: ярко-зеленые хлопчатобумажные штаны с бледными от потертостей коленями и самую что ни на есть банальную белую рубашку. Эта вещь, найденная на просторе Мартинеза вместе со многими прочими, до сих пор служила верой и правдой. Ее не брали ни уличная грязь, ни ржавая вода в общественных прачечных. Она сияла. Что ж, если у него нет возможности посверкать легкими, так пусть светится хотя бы рубашка. Рассудив так и закончив со сменой одежды, Гарри постучался в комнату. — Минуту, — прозвучало из-за двери. — Успею спуститься к Эльер? Забыл отнести ей вещи после возвращения. — Я отнесу вечером, оставь, — распорядился голос. В груди шевельнулось странное чувство. Оно было теплым и немного развеяло стылую пустоту, которая до того была на его месте. Обещанной минуты как раз хватило, чтобы разобраться, что это за чувство, развинтить его по составляющим, разложить на гормоны и мысленные ниточки, уходившие в воспоминания. Ему, кажется, уже целую вечность никто не говорил, что отнесет вещи в стирку. Это откровение маленьким огоньком мерцало в мыслях, и от него стало так приятно, что Гарри даже беззвучно усмехнулся. Мелочь, но было в ней нечто близкое и домашнее. «Ох, ты жалок», — язвительно сплюнуло что-то огромное и больное, притаившееся. — «Проверь, у тебя яйца еще не отсохли?» Мысль отравила ощущение ядовитым послевкусием. Неужели нельзя погреться в тепле одной короткой фразы? Даже не самой фразы, а реакции на нее. «Приручен, на цепи, не кусается. Еще пара косточек, и хвост тобой завиляет». Это была та часть, которая не признавала «нет» в качестве ответа. Безусловно, полезная, когда речь шла о работе. Но не сейчас, не здесь. А ей хотелось пошипеть и поскандалить, что не пошло бы на пользу решительно никому. Дюбуа глубоко вдохнул, выдохнул и усилием воли переключился на анализ обувной полки. Ботинки и только ботинки, три пары. Ким их обожал. Он явно тяготел к их высокой подошве, и ухаживал за обувью так же тщательно, как и за всем гардеробом, а потому было сложно сказать, сколько с ним уже эти пары. Судя по следам ремонта, лет пять, не меньше. Массовое производство, не на заказ, но подобраны с педантичной тщательностью, местами подработаны под себя и разношены до бесшумности. Верные друзья полицейского, в погоне и в засаде. Нет, это все давно обнаружено, рассмотрено и обдумано. Требовалось отвлечься чем-то еще от бурления в голове. Оно было невыносимым. Его спасла открывшаяся дверь. — Готовы? — поинтересовался напарник. Гарри с сожалением отметил смену риторики — добро пожаловать в рабочий день. — Готов. Дюбуа взвалил сумку на плечо и вышел в подъезд, чтобы не мешаться в узком коридоре. На лестнице было светло и тихо. Они вышли и влились в редкий поток людей на узкой улице. По лицу Кима нельзя было ничего прочитать. Как всегда. Спрашивать напрямую тоже не хотелось: прохожих было значительно меньше, чем вчера, но они были, и чего им не недоставало для бодрости с утра, так это мужелюбских препирательств. Гарри решился лишь на одну колкую реплику: — Не думал, что ты настолько ненавидишь час пик. В голове она звучала лучше. В реальности вышло хмурое бурчание. Но как получилось, так получилось, Дюбуа не стал ничего исправлять. Он высказался, хоть и не полностью, и был готов закрыть вопрос. Его никогда раньше не осаживали с такой резкостью. С другой стороны, он никогда раньше и не пытался встать у Кима на пути. В чем-то это было даже здорово. Новый опыт, новая грань личности, о которую можно невзначай порезаться. Но теперь он о ней знал и больше не собирался трогать. Или, может быть, потрогал бы — в корнях волос до сих пор сохранялось слабое, тянущее ощущение, — но в другой раз. Они успели пройти целый квартал, прежде чем прозвучала ответная реплика: — Как уже говорил — предпочитаю больший комфорт. Она была настолько оторванной от происходящего — переход к трамвайной остановке, красный свет, юноша в лицейской форме, нетерпеливо переминающийся на противоположной стороне, — что Гарри сначала даже не понял, к чему это сказано. Когда же понял, загорелся зеленый, и момент для реакции был упущен. Фраза была двоякой. В прошлый раз Кицураги говорил о толкотне в трамвае — его правда, подъехавшие вагоны были полупустыми, — но в этот раз ее не упомянул. Поди разберись, что он имел в виду: отвращение к интиму на кухонной столешнице, нежелание смотреть при этом на часы или же, придуши наконец свою озабоченность, Дюбуа, по-прежнему наличие свободных мест в трамвае, которые они успели занять. Что ж, ничего непоправимого не произошло. Пора было отодвинуть произошедшее куда-нибудь поглубже в память, отвлечься. Гарри поставил сумку с вещами сбоку от сиденья, откинулся на деревянную спинку. Беглым взглядом детектив прошелся по пассажирам. Его внимание ничего не привлекло, кроме, разве что, одной пожилой леди, которую он узнал — видел вчера на этом же маршруте. Пожилая, довольная прожитой жизнью, нажившая за сидячей работой — учитель? секретарша? нет, больше похожа на лаборанта в химической лаборатории при заводе, ногти и зубы съедены кислотами, — варикозные звездочки, рассыпанные по колоннообразным ногам. В группе детей, столпившихся в голове вагона, мелькали цветные пряди волос — подновленные, свежие, яркие. Где-то на Буги созревал очередной музыкально-наркотический фестиваль. Коротко стриженная макушка напротив принадлежала Киму. И в кои-то веки Гарри решил на нее не смотреть. Он уставился в окно. Зрелище настраивало на рабочий лад. Мейн-стрит вытекла с холмов и коротким, грохочущим лязгом колес перебежала через мост над рекой-каналом. Вокруг гнил Джемрок. За кричащими вывесками на фасаде скрывалось самое прекрасное — разрушение. Вместе с людьми здесь жила пустота, в которой эхом отзывались их мысли. Мелькнула надпись на торце здания: «La fin est proche!». Она отдалась согласным резонансом глубоко в душе Гарри — верно, конец близок. Он всегда рядом. И когда на лице-фасаде написана жизнь, за спиной, в следах твоих шагов вскипает Серость. Она вьется следом и густеет за закрытыми дверями пустых комнат, мерцает пылью в заброшенных складах. Взять хоть бы вот это окно, отлично видимое с места, где трамвай приостановился на светофоре при перекрестке. Вот этот ряд окон на последнем, втором этаже. За ними кто-то жил, держал в граненом стакане зубные щетки и зевал в кроссворды на кухне. Жил, пока окна, вылизанные пламенем, не брызнули изнутри раскаленным стеклом, а дым не окружил рамы траурно-черными наличниками. Пожарище и всхлипы обгоревших до угля, обнаженных перекрытий. На первом этаже — магазин радиодеталей и обувная лавка. «Открыто». Джемрок кричал в лицо своей бедностью, истекал кровью и, невзирая ни на что, жил, жил напропалую. У него истекало время. Смутное ощущение тикающего таймера преследовало Гарри. Тихо обреталось на границе разума, всплывая лишь временами. Но когда оно появлялось, все вдруг становилось предельно четким, и лишь одно становилось важным — успеть. Он не забыл — Ревашоль, его великая Ревашоль просила о помощи. Она затаилась, едва дыша, едва решаясь шепнуть ему на ухо о лицах, что больше не выглянут в провалы сгоревших окон. Все верно. Ему следует сосредоточиться на деле. Он единственный, кто может ее защитить. Осознание облекало его разум надежной керамической броней. Все становилось ясным. Трое мертвецов стояли перед мысленным взором. Хельга, обглоданный крысами череп вместо лица. Размытая из-за зернистости снимка Валери — ее скулами можно распарывать ткань пространства и времени. Красавец Антонио в бежевом пальто. Каждому — по квадратной пуле, точно в голову. Почти в голову в случае Антонио. Он был высоким. «LES TRAÎTRES», — отдалось в голове невыносимо печальное эхо. Они все были мертвы по одной причине. Они предали ее. Гарри цеплялся за ускользающее предчувствие, пытаясь понять, из чего оно родилось. Но, как и любое эхо, оно оказалось слишком мимолетным, оставив за собой лишь глубокую грусть. Ярко-алый ларек за окном трамвая выжег зрение и выбил из задумчивости — шаурменная Куклова, почти на месте. Трамвай замедлял ход. — Пора выходить, детектив, — Ким поднялся с места. — Вижу, — Дюбуа взялся за сумку. Они вышли на перекрестке с Пердишен и направились по ней к участку. Предстоял последний утомительный реверанс — не заходить одновременно. Сделать хотя бы вид, что они не проводят выходные вместе. Каждые, почти каждые выходные. Конечно, чушь это была знатная. Вон, Торсон с Честером даже не скрывали, что тусят вдвоем сутками, не разлей вода. Но попробуй их кто-нибудь назвать педиками, даже по приколу, обоссут в ответ так, что захлебнешься. Гарри бы так не смог. Он опасался, что правда выльется из него как вода из разбитого кувшина — свободно и бесследно. После чего перестанет быть правдой и станет воспоминанием. Подходящая причина нашлась быстро — она оттягивала плечо. — Я заброшу вещи в «Кинему»? Подвезешь после работы? Так и разделились. Гарри не рассчитывал встретить кого-либо в гараже кроме молчащих мотокарет да, быть может, патрульной двойки. Но мотокарета патруля, готовая к выезду, стояла снаружи, пустая. Ворота гаража были открыты, а рядом с залатанной «Купри-40» стояла Жюдит Мино с закатанными по локоть рукавами. Она как раз медленно, почти нежно опускала крышку капота. Опустив же до конца, с силой надавила сверху. Щелкнули замки. — Привет, Жюдит, — окликнул Гарри, открывая шкафчик с ключами. — Готовишься к выезду? — О, Гарри, — женщина бросила на него взгляд из-за плеча и улыбнулась. — Да. Проверяла двигатель. Она с силой ударила кулаком по выпирающему краю капота. Щелкнул последний замок, и корпус «Купри» вновь стал единым целым. — И как, поедет? — выудив ключи от «Кинемы», Дюбуа захлопнул шкафчик и направился к соседней мотокарете. — Поедет, — уверенно кивнула женщина и оглядела ладони. Внимательно и поочередно — тыльную сторону, внутреннюю. Едва заметно пожала плечами и отошла к ящикам у стены, где всегда лежало немного относительно чистых тряпок для обтирания рук. Эта женщина с непривлекательным лошадиным лицом — слишком классическим, вытянутым и с выступающим подбородком, — была единственным полевым офицером женского пола на участке. И она держалась за должность с тихой решимостью, невзирая ни на что: адский график, мизерную зарплату и, мягко говоря, кошмарные условия труда. Когда Мино пришла к ним после обучения, далеко не юная, с двумя детьми и мужем, ее никто не воспринял всерьез. В ней не было огня и агрессии Бердяевой, она не была похожа на того, кто продержится в РГМ хотя бы два-три серьезных дежурства с разборками на улицах, стрельбой и трупами. Но Жюдит держалась и справлялась с обязанностями достойно, четко в соответствии с внутренним распорядком милиции. Она была из тех, кого называют «рабочими лошадками». Не блистала физической формой и гениальными планами, зато всегда оказывалась там, где в ней нуждались, а в ее отчетной документации царил порядок. По-настоящему Мино оценили после смерти ее напарника, Миллса. Она не только пыталась защитить его, но и сама пережила стычку с бандитами, прикончившими неосмотрительного детектива. Раненая рука зажила, и женщина вернулась в строй без малейшей жалобы. Короче говоря, она была тем напарником, в котором нуждался Жан. Надежное плечо, никаких выкрутасов с пьянством и посыланием нахуй в самый ответственный момент. Никакой гениальности с голосами в голове и «деревьями» реплик в разговоре. — Вы вчера отлично поработали, — похвалила Жюдит, обтирая руки. — Я и не думала, что «Купри» можно починить так быстро. Особенно из того состояния. Еще она была фонарем, который светил ровным и спокойным светом в самую мрачную ночь даже таким падшим людям как Дюбуа. Необъяснимым образом Жюдит могла вызвать приязнь и расположение к себе практически в любом человеке. И, в отличие от Гарри, который добивался доверия виртуозной игрой, она делала это от чистого сердца. Что роднило ее с Эмилем, который тоже верил в лучшее начало в каждом. Хотелось надеяться, что она, в отличие от Моллинса, не получит в награду за это топором по голове. — Хм, да, спасибо, Жюдит, — похвала была искренней до смущения. — Только покрасить не успели. — Сделаем, — ободряюще откликнулась Мино. Она отложила тряпку и вернулась к «Купри». Гарри отпер «Кинему» и пропихнул сумку с вещами в ноги заднего сиденья. От неудобной позы и нагрузки на руку кольнуло плечо. Оно, а также ссадины на ладонях, царапина на голове и куча синяков все еще побаливали. Но уже ощущалось лучше, чем вчера. Хотелось надеяться, что за неделю заживет хотя бы до такой степени, что перестанет отвлекать. Если он не покроется вторым слоем ранений за эту самую неделю… Рядом взревела «Купри-40». Знакомый, ровный и гневный тон мотора сказал Гарри, что он прощен, с мотокаретой все в порядке и она не винит его. Что с Мино и Викмаром, которые сегодня выедут на ней в город, все будет хорошо, и «Купри» не даст их в обиду. На душе полегчало. Гарри захлопнул дверь «Кинемы» и запер ее. Мино заглушила мотор и вышла из мотокареты. Женское лицо излучало удовлетворенное спокойствие. Она не спешила никуда уходить, только бросила взгляд на наручные часы — тонкий кожаный ремешок, цветочная гравировка, подарок мужа, — сверяясь со временем. — Слушай, Жюдит, — начал было Гарри, но помедлил. Как стоило сформулировать? — Слушаю, — Мино взглянула в ответ. Ее нельзя было назвать близкой подругой. Скорее, старшей сестрой — нравственно, не по возрасту, по возрасту она годилась в младшие сестры, — которая помогала. И которой Гарри тоже бы всегда помог и защитил при необходимости. К примеру, от Викмара, который вчера огрызнулся на него, и при этом мог случайно оскорбить Жюдит. «Это мое дело». Будто бы напарница была штабной крысой, а не полноправным членом двойки, делающим немалый вклад в разбор каждого дела. Жюдит была достаточно устойчивой личностью, ее практически невозможно было вывести из себя. Женщина стойко игнорировала бытовых скандалистов, грозящих пытками бандитов и острые подначки Честера. Но она не должна была становиться крайней в чужом конфликте, и это Дюбуа считал нужным донести. — Не слушай Жана, когда он начинает на меня орать, — формулировка была далека от четкости, так что Гарри продолжил объяснение: — Вчера вечером, когда он меня отшил, мог тебя задеть. Ну, что это «его» дело, а не «ваше». Не воспринимай близко к сердцу. Мино, сдвинувшая брови на первой фразе, подавила улыбку. — Не воспринимаю. Очень заботливо с твоей стороны. Сентиментальщина, от которой Дюбуа отмахнулся. Прикинул — пора бы в участок? Он вроде достаточно промедлил, чтобы не заходить туда с Кимом одновременно и создать видимость того, что они пришли порознь. — В свою очередь, — неожиданно продолжила Жюдит, и мужчина снова перевел на нее взгляд, — я хотела бы сказать тебе: Жан не станет отказываться от помощи без причины. Никто из нас так не сделает. Она смотрела серьезно, и произнесла с расстановкой, как нечто очень важное: — Мы на твоей стороне. Всего лишь несколько негромких слов, но от них стало… надежно. Словно бы спиной к спине рядом с ним стояли товарищи — незримые, будто призраки, готовые возникнуть по первому знаку, прийти по первому зову. Это ощущение было теплым и отдавало смешанным запахом множества сигарет — «Астра», «RepUblica», «Друин»… — Я, следует отметить, не отказалась бы от помощи, — добавила Жюдит уже обычным тоном. — Жан взялся за непростые вопросы. Но он считает, что тебя лучше держать в стороне, и я думаю, ему виднее. Не обижайся, хорошо? Он просто не знает, как донести это правильно, чтобы ты не вмешивался. «Он привык, что ты общался с ним как с тупым куском дерьма, и возвращает сторицей, — расшифровал для себя Гарри. — Считает, что человеческую речь ты не поймешь, поэтому использует пинки». Но, что скрывать, слова женщины его тронули. Он чуть склонился вперед и приложил ладонь к губам, словно бы защищая слова от посторонних ушей: — Ты обращайся, если что. И он был совершенно искренен. Если он мог чем-то помочь Жюдит — той, кто бескорыстно поддерживал его даже в момент, когда он только отдаленно напоминал человека, — то помог бы. Всем, чем мог. Впрочем, как и прочим братьям с участка. Может, поиздевался бы попутно над Торсоном и не стал бы откровенничать с кем-то вроде Маккоя, но помог бы. — Обязательно, — кивнула Мино. — А еще следи, чтобы этот засранец обедал вовремя. Просьба сама прыгнула ему на язык — полузабытая галочка из мысленного списка парой дней ранее. Жюдит удивленно распахнула глаза, а потом рассмеялась: — Конечно! — Ты его не спрашивай, а просто суй еду под нос. Он иначе ее не видит, пока не начинает падать в голодный обморок. — Верно говоришь. Морщинки у глаз сказали ему больше, чем общая фраза. Жюдит заботилась о напарнике и собиралась применить предложенную тактику в самое скорое время, уже сегодня. Ей тоже не улыбалась перспектива язвы желудка у начальника. — О, чуть не забыла, — вдруг спохватилась женщина. — Гарри, какие у тебя планы на завтрашний вечер? Планы? Вечер? Он так давно не слышал этих слов от Жюдит, что внутри затрепетало. Наверное, последние месяц-полтора она не устраивала квартирников. Но не стоило торопиться с выводами. Вдруг речь о внеочередной облаве? Впрочем, не хуже. — Пока отсутствуют. — Хочу пригласить тебя на карточный вечер у меня дома. Я сумела позвать туда кое-каких полезных для твоего дела личностей. Не ручаюсь, что все придут, но думаю… — Я буду! — да, детка, это все-таки квартирник! Радость так и рвалась наружу. Компания и общение — это дело! — Хорошо. Заходи после работы. — Добавила после секундной паузы: — Если Кицураги захочет, то пусть тоже присоединяется. Я не против. — Да, я передам, — великолепно, ее даже не потребовалось окольными путями уламывать на то, чтобы к компании присоединился элемент интерьера, под который Ким мимикрировал в большой компании. — Спасибо, Жюдит. — Не за что. Эти небольшие посиделки, которые временами устраивала женщина среди приятелей и их знакомых, всегда проходили в дружеской атмосфере. Было в них что-то неуловимо аристократическое — салонные вечера, где гости играли в карты без серьезных ставок, азарта ради, в несложные настольные игры или читали стихи, свои и любимых поэтов. Подготовиться не помешало. Собрать в голове набор тем, которые он может павлиньим хвостом раскинуть перед зрителями. А чтобы зрители обратили на них взгляд, нужно было знать, какие слова и цвета им близки. — Ты сказала что-то о «полезных личностях». Кто они? Однако Жюдит не успела ответить. Со стороны участка донеслись звук хлопнувшей входной двери и приближающийся стук подошв по асфальту. — Джулс, все готово? — раздался голос со двора. Мино бросила в сторону детектива быструю, извиняющуюся улыбку и отвернулась. — Готово, можем выезжать. — И ты здесь, — буркнул Викмар, зайдя в гараж. — В такую рань. — И тебе хорошего дня, Жан, — Дюбуа отошел в сторону. В его понимании «не трогай — вонять не будет» было наилучшей стратегией в текущей ситуации. К удивлению Гарри, бывший напарник притормозил рядом. — Можешь приступать к работе, я накидал тебе дел, — сообщил Викмар. Если бы Гарри чуть больше верил в способность Жана чувствовать вину, — перед кем? перед ним? — то понял бы, что слышит некое извинение в его словах. Но он не верил, так что списал непривычную интонацию на проявление утренней хмурости и торопливости. — Кицураги уже пришел, ждет тебя в участке. — Что за дела? — Сам увидишь. Нет времени, — буркнул лейтенант и снова поспешил к мотокарете. — Ты все взяла? — Да, Жан. — Тогда едем. Гарри проводил стартовавшую «Купри-40» взглядом и закрыл за ней ворота гаража. Внутри него все пело в приятном предвкушении. Карточный вечер — вечеринка! — завтра! — У меня отличные новости! — заорал Дюбуа, едва переступив порог. Кицураги нависал над своим столом и рассматривал что-то, разложенное на нем — дела, дела он рассматривал, гадать не нужно. Дернулся: — Не вопите. Уильямс и Фишер спят на кухне. Соснуть на диванчике или в мотокарете во время суточной смены, особенно если труба не зовет — Гарри и сам таким занимался, пока отрабатывал в патруле. Что-что, а потребность во сне он уважал. И сбавил тон. — Привет, Олдбой, — поздоровался в полголоса, проходя мимо комнатушки связного, откуда веяло сигаретным дымом. Пидье, впадавший под утро смены в каталептическое состояние и отвечавший лишь на звонки, не отреагировал. — Короче, Ким! Ты приглашен. — Куда? — Карточный вечер у Мино завтра, после работы. Ты вроде у нее еще ни разу не был, да? В прошлые пару раз, когда Жюдит устраивала подобные вечера после перевода Кицураги из пятьдесят седьмого, лейтенант успешно слезал с темы. То у него планы были, то с «Кинемой» внеочередная возня, то вообще отсыпался перед сменой. А может, догнала Гарри мысль, он на самом деле такие посиделки не любит? Одно дело — «Тип-Топ», бильярд, бои на ринге, на которые как-то зазвал Торсон — чуть не задавило в толпе, но весело, несмотря на вездесущий запах пролитого пива. И совсем другое — пинбол с малолетками, душная атмосфера салонных сплетен… — Если не хочешь, то без проблем, — добавил Дюбуа. Не удержался: — Она сказала, что могут прийти личности, ценные для нашего расследования… — Ну, раз так, — с сомнением протянул Ким. — Пойду. Гарри не смог, да и не стал давить довольную ухмылку. Он как раз обходил край стола, когда дверь с кухни распахнулась, и оттуда высунулся Уильямс. Он же Мишель, он же «Эльф» — с таким хрупким телосложением и тонкими чертами лица ему бы в проституты, а не в полицию. И прямо сейчас лицо с изящными бровями, острым кончиком носа и узким подбородком опухло от недосыпа. Ботинки на босую ногу, выпущенная поверх форменных штанов нательная рубашка — все говорило о том, что Уильямс едва-едва поднялся с дивана. Темноволосое каре пушилось вокруг головы мягким ореолом. — Что за крик? — едва шевеля губами, буркнул парень. — Сколько времени? — Без двадцати восемь, — бросив быстрый взгляд на наручные часы, ответил Кицураги. Гарри, неловко ухмыляясь, приветственно махнул рукой. Мишель завис, болезненно хмурясь и смотря на Дюбуа. По глазам было видно, что в его голове шел знакомый каждому и столь сложный спросонья расчет — поспать еще или привести себя в порядок. — Zut, — наконец мрачно выдохнул он. «Эльф» окончательно выполз с кухни, но дверь за собой прикрыл очень тихо — Фишер отличался более крепким сном, у него еще была возможность ухватить от сна пятнадцать-двадцать минут. Затем Мишель направился к душевой. Гарри отвел глаза от коллеги и столкнулся со взглядом Кицураги. Тот смотрел с неприкрытой укоризной. — Я ж не знал, — буквально одними губами оправдался Дюбуа. Самая приятная часть утра закончилась. Пора было приступать к делам — может, там найдется, чем еще себя порадовать? Что-нибудь запутанное и насыщенное конфликтом, острое, как островалийская кухня.  — Итак, что у нас здесь? — сказал уже в полный голос, кивнув на разложенные по столу бумаги. Он и так видел — новые дела. Вот те, что приняли и записали Уильямс с Фишером — поперек строк, на каких-то рваных, мятых клочках и даже на бумажной обертке из-под шаурмы. Вот четкий, угловатый, полный стенографических сокращений почерк Пидье. А одно из дел зафиксировала вчера Мино — округлые, летящие буквы покрывали листы бумаги, умещаясь ровно в межстрочное пространство. — Убийство, хищение особо ценного имущества, — стал перечислять Ким, — домашнее насилие, несанкционированная свалка, мошенничество… — Свалка, серьезно? — И пара мелких хищений. Да, серьезно, детектив. — Дай-ка мне убийство. Это оно? — Гарри схватил обертку из-под шаурмы и расправил. От нее до сих пор пахло луком и майонезным соусом. — Это домашнее насилие. Вот убийство. — Определенно, насилие, — буркнул Дюбуа, откладывая обертку и принимая другой клочок бумаги. — Столько лука. Он вгляделся в кривые буквы, густо покрывающие бумажный клочок. Почерк Мишеля был столь же ужасен, сколь был красив его владелец. Чтобы понять написанное, потребовалось около двадцати секунд. Еще секунд пять картинка складывалась в голове. Перед глазами возникла сцена. И от этой сцены остатки довольной ухмылки сползли с лица. Смерть, представшая перед внутренним взором, была долгой и одинокой. Как зима. В ней не было ничего захватывающего, лишь холодная тоска. — Это не убийство, Ким. — Позвольте, — нахмурившись, напарник поправил очки и выудил клочок бумаги из рук. Вперился взглядом в идущие вкривь и вкось строки. У него это тоже заняло не более минуты. В то время как Гарри пытался перестать это видеть. И ощущать. Он откуда-то знал, каково это. Сначала — колотящая дрожь во всем теле, потом — легкая паника, от которой ты не знаешь, что делать, и делаешь что угодно. Ломаешь вещи, бьешься в стены, расшвыриваешь бумаги. После подступает приятная сонливость, и неожиданно становится тепло, до жара. Хочется снять с себя лишнее, лечь и уснуть, свернувшись калачиком — где-нибудь в безопасном углу, среди наломанного тобою хлама. — Есть пара сомнительных моментов, — задумчиво произнес напарник. — Я бы все-таки съездил на место и осмотрел его. — Зачем терять время? — вздохнул Дюбуа. Чего ему не хотелось — так это увидеть произошедшее. Он боялся, что тогда точно не сможет выкинуть зрелище из головы. — Мы можем уточнить у Мишеля. Эй, Мишель! Иди сюда. «Эльф» как раз выходил из душевой. С длинных, до подбородка волос капала вода, а не вытертое лицо выглядело чуть живее, чем до умывания. В глазах появилась жизнь. — Чего? — парень неохотно свернул к ним. Одной рукой он разминал мышцы шеи. — Этой ночью дело появилось. Ваше? — Гарри ткнул пальцем в сторону листка с «убийством». — Частный дом, внутри беспорядок, одинокий пожилой мужчина, мертв примерно пару суток. — Да, я описывал, — зевнул Мишель. — Его почтальон вечером нашел. Мы осмотрели место происшествия, оклеили все лентой, ничего не трогали… — Только ленту зря перевели, — буркнул себе под нос Дюбуа. — Что? — Есть пара вопросов по тому, что вы видели, — вступил в дело Кицураги. — Разбитые окна. Снаружи от них были какие-нибудь заросли? — Хм… Там был палисадник. Вроде как, яблони росли. — Близко к окнам? — Да, ветки в окна залезали, — кивнул «Эльф». — Слушайте, вы бы сами съездили… — Почтальон, который нашел тело, сказал что-нибудь про личность мужчины? — Кицураги не дал перехватить инициативу. — Имя назвал и говорил, что у него с головой не в порядке, — нетерпеливо отозвался Мишель, — имена путал, одежду не застегивал. Слушайте, ну я же и так все написал. Давайте дальше сами, убийства — это по части вашего отдела, а не патруля. — Да не убийство это, — не выдержал Гарри. — Серьезно, тебя ничего не смутило? Ни то, что он лежал голым, ни отсутствие следов насилия? Ни даже два — еще раз, два, — разбитых окна из четырех? Расслабленное выражение на изящном лице сменилось угрюмым. — А что это, по-твоему? — поинтересовался Уильямс в ответ. В голове проступили агрессивно-оборонительные нотки. — Несчастный случай? Он сам перевернул все дома вверх дном, а потом разделся, забился в угол и умер? — Да! Наступило молчание. Брови «Эльфа» ползли вверх, недовольство в глазах сменялось удивлением. С его лица до сих пор сбегали капли. Гарри не хотел объяснять. Он и так, фактически, уже все объяснил. И если продолжит, то мертвец обретет голос и будет шаркать за спиной весь день… — Смерть от переохлаждения, — смилостивился Кицураги. «Эльф» ничего не ответил, лишь перевел вопрошающий взгляд. — Три дня назад была гроза. Из-за сильного ветра и ударов ветвями разбились окна. Дом охладился. Старик в связи со своим ментальным состоянием не понимал, как согреться, и замерз насмерть. Такое случается, Мишель. — В десять-то градусов?.. Ну, ладно. Но разве он стал бы раздеваться, пока замерзал? А что с беспорядком в доме? Больше похоже на бандитское ограбление, они же иногда раздевают жертв… Ким вдохнул поглубже, но Гарри не дал ответить: — Как ты там сказал — это наше дело, а не патруля? Ну так вот. Нам виднее, почему это не ограбление. Впредь будь внимательнее, ага? Иди уже, не знаю, лицо вытри, что ли. — Почему это было не ограбление? — не отставал Мишель. Задетый за живое, он завелся и не желал ставить точку, пока ему не объяснят до конца. Гарри махнул рукой и снова взял со стола пахнущее луком домашнее насилие. Попытался углубиться в него, заякориться, как в надежном илистом дне, пока напарник снизошел до рассказа о том, как выглядит смерть от переохлаждения от первого лица и со стороны. С его слов это звучало сухо, почти скучно. — …полевой осмотр ничего не покажет на третьи сутки, но судмедэксперт может найти специфические язвы в желудке. Теперь вам понятно, Мишель? — Угу, так намного понятнее, — укол в сторону Дюбуа, но тот ухом не повел. — Спасибо, лейтенант. — Остроухий! — донеслось с кухни, приглушенно из-за закрытой двери. Похоже, Сандэнса все же разбудила их возня в главном зале. — Время? — Без десяти, — сверившись с часами, сообщил Кицураги Мишелю. — Без десяти! — крикнул тот. Последовавшее бормотание можно было расшифровать как смесь ругательств со словами «и чего ты меня не разбудил». — Мотокарету помыл? — раздались первые четкие слова из потока звуков. Уильямс изменился в лице. — Merde, — шепотом выдохнул он. Снова крикнул, более уверенно: — Конечно! Еще по приезде! Бормотание приобрело довольную интонацию и стихло, в то время как «Эльф», так и не приведя себя в нормальный вид и толком не закончив разговор, рванул на выход и исчез за дверью. — Что будем делать? — Кицурги разгладил листок ладонями. Бережно. — Насилие явно в приоритете, так что поедем на него. Потом, может, займемся хищением, а затем уже… — Нет, я про это дело. Про замерзшего. Будь это настоящим делом, Дюбуа дал бы ему именно такое титулярное название. Но это было не дело. Это был несчастный, одинокий старик, который не мог наколоть дров и разжечь камин. Как он пережил зиму? Возможно, рядом был кто-то из родственников. Уставшая от присмотра дочь, ежедневно мотавшаяся к нему или вовсе жившая на кухне, пока в единственной комнате гнездилось безумие — Альцгеймер, деменция, маразм, любой из старческих демонов. Или сын в возрасте, не позволявший старику наделать глупостей. Или младший брат, сестра, немолодая, но достаточно светлая умом, чтобы присматривать за стариком, забывшим, как застегивать одежду. Однако Кицураги говорил о другом. Он говорил о распределении ответственности и том, кто закроет вопрос с лежащим на другом конце города телом. Технически, они могли откатить дело обратно на патруль. Но смена Фишера и Уильямса подошла к концу, а значит, проблема ляжет на плечи Тиллбрука и Моллинса. Пока те разберутся, пока еще раз поспорят с детективной двойкой, что это убийство, — нет, не поспорят, Тиллбрук бы тоже прочитал произошедшее с первого взгляда, — и оформят бумаги… Была и еще одна причина оформлять все самим — плюс раскрытое дело в личные показатели. Но Гарри мотивировало закрыть дело поскорее и не объяснять про переохлаждение по второму кругу. Он и так уже знал, что увидит следующей ночью. — Позвоним в труповозку, — вывел детектив, — и свяжемся с родственниками. Здесь есть имя и адрес, можно пробить их через Бюро. Взгляды скрестились. — Кто звонит родственникам? — спросил Ким. Дюбуа протянул навстречу сжатый кулак. Напарник повторил его действие. Они трижды тряхнули кулаками, и ножницы сломались о камень. Гарри перешел за свой стол и по черному, витому шнуру нашел, где в бумажно-мусорных залежах спрятался телефон. По памяти набрал номер — увы, они все, от патрульных и до самой Бердяевой, знали его наизусть. Гудки были недолгими. — Здравствуйте, это трупохранилище! — голос, прервавший гудки, лучился энтузиазмом. Ложным энтузиазмом. Такой бывает после бессонной ночи, в которой отдых случался урывками, и в момент, когда ты собираешься провалиться в долгожданную передышку, звонит еще какой-то дятел. Почти точно попутавший номер. — Чем могу помочь? Удивительно, но Гарри узнал этот голос. — Ну привет, кардиолог на стажировке, — поздоровался он. — Как поживает твой маникюр? На проводе был парнишка, которому он помогал таскать трупы позапрошлой ночью, в bloc obscur у перевернутой «Купри». — Что, простите? — смешался отвечающий. Но почти сразу воскликнул: — Ах, это вы, лейтенант! Лейтенант Дюбуа, верно же? Знаете, плохо он поживает. Весь обломался без вашей помощи. Ой, отстань, Кельвин! Ты хоть знаешь, сколько такое стоит? И напарник его тоже где-то там рядом, смотрит на дежурного по телефону так же удивленно, как Кицураги, едва взявшийся за трубку за своим столом. — Вы сами-то как? — сочувственно поинтересовался голос. — Вы очень плохо тогда выглядели, знаете ли. Я даже думал подвезти вас до больницы. — Живее всех живых, спасибо! — бодро отбил Дюбуа и откинулся на спинку стула. — Уж извини, но я к тебе с трупом, — он протянул руку к соседнему столу и почти мгновенно ощутил хруст бумаги в пальцах. Глянул на верхнюю строчку. — Имя: Патрик Девилль. Адрес: Южный Джемрок, Сильвер-стрит, дом сорок девять, литера А. — …литера А, — пробубнил санитар. — Ух и глушь, все колеса поломаем… Вы сейчас там? — Нет. — Жаль, — цокнул языком санитар, и Гарри заморгал от неожиданности. Парень деловито продолжил: — А еще кто из живых? — Только он один. Дом огорожен полицейской лентой. — Куда его, к судмедам в Фобур? — Нет, можно в общее, несчастный случай. Если найдем родственников, пришлем к вам. — Принято! — бодро отрапортовал голос. — Ну, до свидания, лейтенант Дюбуа. — До свидания. Опуская трубку, Гарри поймал краем уха исчезающий отголосок: «Иди за руль, сонный ты…». За соседним столом Ким наговаривал по телефону: — …проживающем по адресу, — он щелкнул пальцами, привлекая внимание к протянутой ладони. Гарри передал клочок бумаги обратно. — Сильвер-стрит, сорок девять, а. Нам необходимы контакты родственников, будьте так добры. Перезвоните в сорок первый участок, попросите связать с лейтенантом Кицураги. Да, спасибо. Трубка опустилась на рычаг. — Ну что, Ким, перейдем к домашнему насилию? Ким искоса глянул в ответ: — Вы настаиваете? — А чем еще тут заниматься, не свалкой же. Кицураги лишь заметным усилием воли сохранил невозмутимый вид. — Предлагаю вернуться к этому вопросу позже, — прохладно отозвался он. — Давайте лучше выедем на дело, — выделил маленькое, но ключевое слово интонацией, — о домашнем насилии. В нескольких метрах от них в каморке медитировал над радиощитком ждущий сменщицу Пидье, выбирался, отчаянно зевая, с кухни Сандэнс Фишер, и разносился над двором трубный голос Тиллбрука, ругавшегося на кровь в салоне патрульной «Купри Спид». Здесь, в оке зарождающейся ежедневной бури, Ким нашел в себе смелость едко пошутить над игрой слов. Разве день не обещал быть замечательным?