***
На следующий день Хрум очнулся. Спина больше не кровоточила, но дракон понимал, что не сможет нормально посрать как минимум ближайшую неделю. Совунья мирно спала рядом с ним, держа в одном крыле плётку, а в другой — анальные бусы. Теперь они уже не блестели: каждый шар был покрыт слоем потемневшей крови, смешанной с фекалиями. Действия совы окончательно убедили Хрума в необходимость оставить свою пещеру и бежать. Точнее лететь. Дракон на протяжении всей недели пытался перегрызть верёвки, которыми его связали, но Совунья каждый день меняла их. Каждый день, кроме вчерашнего. Сова испытала оргазм такой силы, что практически сразу вырубилась, ни о чём не думая. Хрум вцепился зубами в одну из верёвок и очень мотивировано рвал, рвал, рвал — и водоросль поддалась. Дракон не стал мешкать и выбежал из пещеры. Он почувствовал странное шевеление в своей прямой кишке, но не предал этому значения после вчерашнего. Хрум оказался на пляже и сразу же взлетел, но его что-то остановило — дракон повалился в воду, и море обожгло солью раны на его теле. Хрум обернулся и увидел на пляже сову. — Доброе утро, Филя, — начала та. — Я проснулась и хотела сделать тебе ещё один подарок (тебе ведь так понравился предыдущий), но не нашла тебя рядом. Вижу, ты уже сам опробовал свой новый анальный поводок. Хрум посмотрел между своих ног и увидел, что из его клоаки до крыла Совуньи тянется верёвка, которая и не давала ему сбежать. — Наверное, ты уже хотел отправится в колхоз, — продолжала сова, медленно заходя в воду и за верёвку притягивая к себе дракона. — Но не забывай, что я в своём возрасте уже не так хорошо летаю. Хрум пытался сопротивляться движению в сторону птицы, но бесполезно: ягодицами вперёд он приближался к Совунье. — И потому ты, как настоящий джентльмен, повезёшь меня домой верхом на себе. — После этих слов птица бесцеремонно уселась на дракона. Хрум не ожидал такого поворота событий. Сова была гораздо больше и тяжелее его, поэтому дракона сразу прижало ко дну задницей Совуньи. Хрум барахтался, пытался всплыть, но всё было тщетно. — Ну же, лети, милый! — Слова птицы еле доходили до рептилии, и дракон подумал, что они станут последним, что он услышит. — Почему ты не летишь?! Мне что, нужно помочь тебе хлыстом?! Хрум не слышал этих упрёков и не чувствовал последовавших за ними ударов: вода наполнила легкие дракона, и он потерял сознание, благодаря вселенную за то, что она принесла ему избавление от страданий.Хрум (? –2023)
🕯Помним, любим, скорбим🕯
Шутка. Хрум ещё не отмучился. Совунья, заметив отсутствие реакции на удары хлыста, слезла с дракона. Его бездыханное тело всплыло на поверхность воды, и птица потянула его за поводок к берегу. — Мог бы и постараться ради меня, Филя. Ужас какой-то! — говорила сова телу Хрума. — Раз уж ты такой негодяй, потренируемся сначала на суше. С этими словами птица запрыгнула на дракона. От давления ягодиц Совуньи вода начала выходить из Хрума, и он очнулся. «Боже, почему ты не дал мне просто умереть?» — подумал бы дракон, умей он думать. Хрум пытался ползти по песку, таща на себе сову, но безуспешно. Очередные удары плётки также не помогли. — Ты меня разочаровал, — словно оглашая приговор, отрезала птица. — Сбежал из пещеры, не разбудив меня; отказываешься везти меня в колхоз — придётся тебя наказать. Совунья наказывала Хрума следующие полгода. Шесть месяцев птица беспрерывно ломала личность дракона с помощью новых и новых изощрённых «игрушек», избиений и изнасилований. Каждый день сова взбиралась, запрыгивала на рептилию, пытаясь заставить её лететь. Спустя тридцать дней Хрум уже не пытался бежать. Спустя шестьдесят — его клоака уже не закрывалась. Девяносто — и он уже мог перенести Совунью на пару метров. На сто восьмидесятый день дракон спокойно перевозил сову на больши́е расстояния, не оказывая при этом никакого сопротивления. Всё было готово для возвращения Совуньи в колхоз.***
Покрасневшие от зимнего мороза Нюша и Карыч вошли в дом. — Тебе не стоит так долго находится на холоде, моя сладкая свинья, — обратилась птица к млекопитающей. — Подумай о наших детках! — Не душни, душа моя, — отвечала Нюша, всем своим видом показывая раздражения от замечания ворона. — По-моему, им даже нравится: они пинаются. Хочешь потрогать? Карыч протянул крыло к животу свиньи, как бы невзначай затрагивая все соски́ зверя. — Как думаешь, сколько у нас будет свиноворонов и вороносвинов? — спросила Нюша, краснея теперь не от мороза, а от прикосновений любовника. — Не могу и предположить, солнце, — отвечал ворон, всё больше возбуждаясь. — Но я точно знаю, что сейчас у нас будет крутое спаривание. Свинья, не сказав ни слова, начала сбрасывать с себя зимнюю одежду, и совсем скоро вторичноротые стояли полностью голые. Нюша сделала шаг в сторону кровати, но случайно наступила в лужицу снега и поскользнулась; а когда встала, то заметила, что под ней теперь не только талая вода, но и её собственные воды. — Вот сейчас мы и узнаем, сколько у меня свиноворонов и вороносвинов, — проорала млекопитающая, рожая. — А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А! Карыч не сразу понял, что происходит. Птичий член упал, ворон осознал происходящее и подбежал к Нюше, но так же, как она, поскользнулся на смеси вод. — А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А! — продолжала оря рожать свинья. Не обращая внимания на слипшиеся перья, Карыч взял Нюшу в крылья и положил её на кровать. «Придётся побыть акушером», — подумал ворон, как вдруг ему в клюв влетел первый ребёнок. «М-м-м, выкидыш, — с осознанием этого зрачки птицы расширились, и Карыч начал получать удовольствие от процесса. — Лучший выкидыш, которого я когда-либо пробовал». — А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А! Вылюнь, блять, ребёнка, милый! — провизжала свинья. Но Карыча уже было не остановить: один за одним свиновороны и вороносвины погружались в пучины организма птицы. «О-о-о, кайф. Надо будет нескольких закатать на потом», — думал ворон, будто опьянённый. — Убери клюв от моей пизды, сука, любимый. Ты роды принимаешь, а не кунилингус мне делаешь! — пыталась вразумить Карыча Нюша. — А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А! Свинья поняла, что, если она не хочет потерять всех своих отпрысков, ей нужно действовать решительно. Нюша героически зарядила ворону копытцем в глаз, что на какое-то время ослепило птицу, встала и направилась к роялю. Несмотря на продолжающиеся схватки, млекопитающая напряглась и подняла крышку музыкального инструмента. От этого ещё один ребёнок вывалился из неё, и она, обливаясь слезами, пнула его в сторону Карыча. «Прости меня» — думала Нюша, забираясь внутрь рояля и слыша, как пробуждается Карыч. — Где же моя любимая выкидышная машина? — разочаровано проговорил ещё не пришедший в себя ворон. — О, ещё один выкидыш. Птица направилась к ребёнку. Нюша услышала только хруст маленьких косточек. «Прости меня, — продолжала думать свинья всё оставшееся время родов. — Ты умер, чтобы жили другие». — Думаю, Нюшушка пошла к Совунье, чтобы засолить выкидыши, — предположил Карыч. — Тогда я пойду посплю. «Грустно, но вкусно, — пронеслась в голове млекопитающей мысль, когда из свиньи вышел последний ребёнок. — Моё солнце и звёзды наелся и спит, а мне что делать?» Нюша и десять её выживших детей провели всю ночь в рояле, опасаясь пробуждения ещё не опохмелившегося от выкидышей Карыча. Утром следующего дня ворон проснулся. — Что же вчера произошло? Ничего не помню после того, как мы с Нюшечкой зашли домой. А голова-то как болит — ужас! Но если мы с Нюшушкой зашли домой, то почему она сейчас не со мной? — Я здесь, любовь моя, — выглянула свинья из рояля, позволяя ворону увидеть свиноворонов и вороносвинов. — Как дела? — Уже родила. — Правда? — смотря на детей уже не голодным, а любящим взглядом, сказала птица. — Видимо я так переволновался, что ничего не помню. — Ничего не помнишь?! Солнце, ты сожрал половину детей! Жрал детей. Это словосочетание погрузило Карыча в пучину болезненных воспоминаний. — Я не буду его есть! — истошно кричал Карыч, когда рядом разорвался очередной снаряд. — Я не могу! — Ты умрёшь с голоду, дурень! — пытался вразумить ворона Копатыч. — Ты так исхудал, что уже не можешь сам рожать выкидышей. — Лучше уж я погибну здесь! Я не стану есть чужих детей! — не унимался Карыч, когда рядом кого-то застрелили. — Подумай о Совунье! Ты нужен ей живым! А этот микрошар всё равно здесь погибнет. — Медведь взял в лапы выкидыш, разломил его пополам и дал половину ворону. — Ешь! — Я нужен, нужен ей! — Обливаясь слезами, Карыч положил полвыкидыша в клюв. — М-м-м, это вкуснее, чем я думал. — Советую тебе найти хорошего адвоката! — прорвался из реальности голос Нюши, не сумев, однако, остановить вьетнамские флешбэки. Карыч с Копатычем стояли посреди окровавленного поля, заваленного трупами неприятелей. — Ты был ультрамегахорош, укуси меня пчела, — сказал медведь. — Мы победили? — Ворон будто не слышал его, очнувшись ото сна. — Да! И всё благодаря тебе! — Я съел чужого ребёнка, — опохмелившийся Карыч не мог принять этого. — И тебе понравилось! — не подумав о последствиях своих слов, произнёс Копатыч. — Нет… Нет! Я не мог так поступить! Мне не могло ЭТО понравиться! — ворон отрицал всё, постепенно оседая на землю и слабея, и в конце концов провалился в небытие. Очнулся Карыч уже у себя дома. — Я заставлю тебя платить алименты! — орала свинья на ворона. — И за живых детей, и за тех, что ты сожрал! — Я должен был сказать тебе, милая. — «Не уж-то я сейчас снова лишусь самого дорогого мне животного?» — Я совсем позабыл про мою слабость к выкидышам после травмирующих событий, связанных с ней, солнце. — Позабыл? Нет! Ты предал меня! Ты просто издевался надо мной: я бы ушла от тебя хоть к Копатычу! Я не хочу больше и видеть тебя! — Карыч вспомнил, что слышал такие же слова от Совуньи, перед тем, как она покинула колхоз. — Не уезжай, любимая! Я не переживу ещё одной потери! — отчаявшись, прокричала птица. — Никакая я тебе не любимая, не милая и не солнце! — прокричала в ответ Нюша. — И не собираюсь я никуда уезжать, я же не сумасшедшая сова. — Не смей так говорить о Совунье! — Карыч заметно обиделся. — Ну и не буду! Ноги моей в этом доме больше не будет! — Свинья напрвилась к выходу, за ней проследовали дети. Млекопитающая взяла шапку, засунула в неё свиноворонов и вороносвинов в несколько слоёв, чтобы они не замёрзли, и покинула дом Карыча. Внимание ворона было направлено не на Нюшу, а на головной убор, набитый его отпрысками. «Дети… Пусть идут: я могу быть опасен для них», — подумал он. «Что же мне делать? Я второй раз теряю свою любовь, но теперь моя репутация будет окончательно разрушена, и никто больше не захочет быть со мной. Мне суждено умереть в одиночестве. — С этими мыслями Карыч подошёл к шкафу, полному разных сувениров, напоминающих о юности ворона, и достал оттуда револьвер. — Если так, то зачем мне медлить со своей смертью?» — птица поднесла оружие к виску и спустила курок. Осечка. «Дети! Я должен жить ради детей! — осенило Карыча. — Ради оставшихся детей. Как я смогу смотреть в их маленькие глаза после того, что натворил?.. Захотят ли они видеть меня, когда вырастут и осознают, что я сделал? Но я всё равно буду их любить… Я должен!» С такими мыслями стоял ворон, ненавидимый и презираемый всеми и каждым в колхозе, но, несмотря на это, любящий его и его жителей.***
Совунья летала верхом на Хруме над бесконечной водной гладью. Это был уже не тренировочный полёт — животные направлялись в колхоз. Сова засунула в багажник рептилии — так она назвала прямую кишку дракона — все свои вещи, в основном «игрушки». Наконец на горизонте показались очертания Ромашковой долины. — Ах, Филя, был бы ты дракон, я бы сказала «дракарис» и сожгла бы этот колхоз к вороновой бабушке. Хрум с Совуньей на борту приземлился на песчаном берегу долины. Рептилия выглядела явно уставшей и изнеможённой — Открывай багажник, милый. — С этими словами птица начала копаться в клоаке дракона. Она доставала одну вещь за другой: анальные бусы, с которых всё началось, анальный поводок, фаллоимитаторы всевозможных форм и размеров, еду на первое время, ну и некоторые вещи по хозяйству. Достав из жопы лосося, Совунья ужаснулась: за время поездки рыба протухла. — Ах ты дрянь! — Сова повалила дракона наземь и начала пинать его, отчего из анального отверстия стали разлетаться по округе ещё не вытащенные вещи. — Лосось был температуры 15 градусов! Почему он так нагрелся в тебе?! Ты что не мог включить режим заморозки?! Хрум лежал на песке, не чувствуя боль, пока из него продолжали выходить одна вещь за другой. Но рептилия была сосредоточена на на своей 15-сантиметровой дыре, а на высоком, бесконечно высоком небе. «Как я не видел прежде этого высокого неба? Всё было пустое. Всё было обманом. Всё, кроме бесконечного неба над головой», — мог бы подумать Хрум. В небе проплыло облако-дракон. Такой же, как Хрум, но белоснежный — и свободный. И так обнадёжили рептилию эти пенистые бугры, что в ней проснулась какая-то древняя, животная тяга к свободе. Из его ноздрей, от уголков его губ устремились наверх тонкие струйки дыма. — Я что утюг не выключила перед тем, как в багажник положить? — Лапа Совуньи замерла возле бока дракона, не нанеся удар. — Да нет, утюг я уже вытащила: вон он валяется. Хрум сделал глубокий вдох, задержал дыхание, собрал последние силы и встал прямо перед Совуньей. Миг — и струя пламени устремилась прямо в лицевой кружочек птицы. — А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А! — закричала сова прямо в пламя, которое было настолько сильным, что сбило её в море. — А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-буль-буль-буль, — продолжала кричать Совунья, погружаясь под воду. От неистового жара, верёвки, связывающие рептилию, лопнули, и она впервые за многие месяцы почувствовала свободу. Хрум расправил свои крылья, взмыл в воздух и улетел восвояси. В тот же день Карыч намеревался написать морской пейзаж. С холстом и красками в крыльях он поднялся на холм, с которого открывался прекрасный вид на залив, и заметил на песке странный фиолетовый шар. Ворон был настолько увлечён творчеством, что не придал необычному объекту значения. Птица упорно пыталась воссоздать оттенок странной сферы, но у неё ничего не получалось. «Хм-м-м, цвет так похож на Совунью. Была б она здесь, я б повырывал ей пёрышки, чтобы идеально воссоздать сферу», — подумал Карыч, когда из его крыла выпала кисточка. Ворон нагнулся подобрать инструмент, но тут его спина заклинила. — Ай, старый дурень! Совсем позабыл, что мне нужно нагибать других, а не нагибаться самому. — Подул лёгкий ветерок, и наспех поставленный в порыве творчества мольберт повалился прямо на спину птицы. — Ай, незадача! — выкрикнул Карыч, покатившись с холма в сторону моря. Докатившись до пляжа, ворон остановился и встал. «Зато спину расклинило», — подумал он, отказавшись совсем рядом с загадочной сферой. «А ведь всё это произошло из-за этого шара», — птица подошла к нему совсем близко и заметила на нём хвост. «Цвет так похож на Совунью». — Совунья! — Карыч прикоснулся к промокшему оперенью и перевернул сову. — А-А-А-А-А-А-А-А-А! ЧТО ЭТО ТАКОЕ?! — Карыч не мог поверить своим глазам. Задняя половина совы не пострадала от огня дракона, но лицевая была полностью лысой. Только местами из розовой пупырчатой кожи торчали обугленные остатки перьев. Один глаз, не выдержав жара, вытек; второй тоже выглядел не очень хорошо. Клюв почернел, и нижняя его половина отвалилась, верхняя же едва держалась, но было понятно, что ей осталось недолго. С одним крылом всё было более-менее нормально, но другое можно было подавать в KFC: судя по всему, Совунья прикрывалась им от пламени. От криков Карыча сова очнулась: — Хе я? — пыталась что-то сказать птица, но слова не могли сформироваться в отсутствие клюва. — Не говори ничего, Совунья. — успокаивал сову ворон. — Ты дома, и я помогу тебе: отнесу тебя к себе. Карыч с Совуньей шли к домику ворона молча. Только один раз тишину нарушил звук наконец отвалившегося крыла. — Ну вот мы и дошли. Всё будет хорошо, я верю, — сказал ворон, открывая дверь. — Что?! Нюша, ты не ушла?! В доме на кровати сидела свинья, а от крика птицы многие дети заплакали. — Ах, значит я должна была уйти?! — закричала млекопитающая в ответ. — Сегодня дети должны были встретиться с тобой! Это вообще-то наши свиновороны и вороносвины, а не только мои. — Хо хё э́хо ха́хих? — попыталась сказать Совунья. — Ха́хых, хо э́хо? Хы хихехя́х хе? — Совунья, ты не так всё поняла! — Хех, я хё ха́хихьхо хохяха́! — это было что-то похожее на крик. — А, хо э́хо? А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А! — Ну и скотина же ты, Карыч. — продолжила Нюша. — Детям и полугода нет, а ты уже притащил кого-то домой, — Свинья расплакалась. — Я ухожу. И больше ты не увидишь моих детей. — А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А! — кричала параллельно сова. — Что с тобой, Совунья? Нюша, не уходи! — разрывался Карыч, но свинья уже ушла, а сова продолжала кричать. Тут из Совуньи вывалилось яйцо; упав на бетонное крыльцо, оно разбилось. — Ты рожаешь? — недоумевал ворон. — Но от кого? — Хахо́е хехе́ хе́хо хо э́хохо, ху́хехь? Хохи́ яйха, хяхь! После всех этих событий удалось спастись пяти яйцам, но не психике Кар-Карыча. — Облегчите свою душу, друг мой каннибалистический, — начал Лосяш, выступающий в роли психолога, пока Совунья была в декрете. — Здесь — четыре стены доверия, никакого осуждения не последует. — Я люблю Нюшу. Я люблю Совунью. Но я же гей! — говорил Карыч, пока его глаз дёргался. — Да, правильно… Я люблю Нюшовунью… Нюшовунью-мужчину. — Достаточно, всё понято. Не волнуйтесь, вам помогут. — Лось подозвал Биби. — Ассистент, отведите пациента в палату, пожалуйста. — Робот приблизился к ворону. — Куда меня ведут? — недоумевал Карыч. — К Нюшовунию, к Нюшовунию, — продолжал Лосяш, пока Биби вкалывал птице снотворное. — Вы сможете встретиться, — Карыч перестал двигаться, — в моём подвале.***
Железная няня кружила Биби на руках, влюблённо смотря на серебристо-жёлтого робота. — Пи-пи-пи пи-пи-пип, — пропищал сын Пина, не отводя глаз от больши́х, слегка заржавевших форм Няни. — Мой сын вырости, — сказал Пин, наблюдая эту картину из окна. — Как же прекрасно есть любовь. Любовь… А я никого не иметь любимым и любящим. Никогда, — пингвин вздохнул, призадумавшись. — Или иметь? Я создать Биби, чтобы любить, и Няня, чтобы быть любимый. Но я сделать их сам, они есть моё отражение, продолжение моего одиночество и не более. — Холодные губы Биби и Няни соприкоснулись, и Пин отвернулся от парочки, чтобы не смущать их и не смущаться самому. Его взгляд пересёк лагуну и упал сначала на дом Ёжика, затем на дома Кроша, Копатыча, Нюши и других — вся долина была перед ним. — Колхоз! Я любить его — любить весь: горы, леса и колхозошары (кроме Карыча, старого извращенца). Но любить ли Колхоз меня? Сейчас — да. Но будет ли любить после того, что Лосяш иметь задуманным? Колхоз — возможно, колхозосферы — вряд ли. А что значить любовь Колхоза без любви колхозокругов? Ничего, — Пин принял окончательное решение. — Ничего. От стука в дверь упали рога, висящие выше неё. «Дурной знак», — подумал Лосяш, но произнёс лишь: — Кто это? — Это есть Пин, открывай, — раздался голос с улицы. — Друг мой рогосбивательный, — сказал Лось, открывая дверь, — в следующий раз будьте осторожнее. — Следующий раз не будет. По крайней мера, не в такой формат. — Что вы имеете в виду, друг мой загадочный? — Армия имеется готовой. Пора начинать.