В мае Саша приехал в Подывотье. Надежда привести в порядок мысли и остудить разрывающий грудную клетку жар не оправдалась. Покоя он не нашел. Разговор с отцом не заладился, и мысль о возможных переменах изжила себя.
— Канадский выродок сломал тебе палку! — гневался Александр-старший за семейным ужином. — Эти гниды боятся тебя, потому что ты русский! Весь мир ненавидит Россию!
— Чушь! — возразил Саша. — Полно адекватных соперников. Те же норвежцы…
— Норвежцы? И слышать не желаю! Ненавижу норвежцев! Самая мерзкая команда на свете. Стая голодных волков с хлюпиком вместо вожака. Пляшут под дудку Клэбо, а тот и рад.
Отставив тарелку с супом, Саша исподлобья взглянул на отца и закипел.
— Ты не знаешь Йоханнеса.
— Зато ты, я погляжу, успел хорошо его узнать.
Двусмысленный намек с плохо скрываемым презрением разозлил, но Большунов сдержался и объяснился.
— Мы иногда общаемся после гонок. Не вижу ничего плохого.
— Нашел, с кем дружбу водить! Он полез к тебе, потому что разглядел угрозу лидерству. План у него простой — втереться в доверие и растоптать. Самый гнилой лыжник у норгов.
Слушать бредни и оскорбления было невыносимо. Саша не ждал ничего хорошего, но неприкрытая ненависть пугала. Вскочив с места, он воскликнул:
— Не смей так про него!
Помалкивавшая Светлана испугалась бурной реакции и впервые за ужин подала голос.
— Сынок, успокойся, — она придвинула тарелку с супом. — Сядь, пожалуйста, и поешь. Давайте сменим тему.
— И не подумаю! — бушевал Саша. — Пусть извинится за свои слова!
Характер был отцовский — вспыльчивый, по-ослиному упрямый и самый, что ни на есть, боевой.
Александр пришел в ярость, покрылся пятнами нездорового румянца и заорал:
— Совсем из ума выжил! Ишь чего захотел, щенок малолетний! После мас-старта твой Клэбо висел на канадце, наверняка благодарил за подлянку. Глаза раскрой: он пешком прошел последнюю гонку, дождался тебя и унизил на глазах болельщиков. Поздравляю, сынок, ты сделал отличный выбор!
Воспоминания остудили пыл, и Саша замялся:
— Мы поговорили, и он мне все объяснил.
— Интересно, интересно… И что сучонок пропищал в свое оправдание?
— Прекрати его оскорблять! Мне нравится общаться с Йоханнесом, и я буду с ним общаться. У меня с ним больше общего, чем с тобой, ясно? Думай, что хочешь. Мое мнение ты не изменишь.
Александр помрачнел, выпил водки, закусил и сказал:
— Ты хоть в курсе, какие слухи про него ходят? Он извращенец, трахается с другим мужиком, недавно жить с ним начал. — Потрясенный взгляд воодушевил, и Александр торжествующе хмыкнул. — Да ты, я погляжу, новости не читаешь. Где это видано, чтобы мужик с мужиком жил? Больные ублюдки в этой Европе, тьфу на них. Клэбо трахается с одним, обжимается с другим. Норги эту лыжную потаскуху поди по кругу пускают. То-то на гонках все под него, как подстилки, стелются.
Раздираемый яростью, отчаянием и желанием ударить отца, Большунов прошел к двери, спешно оделся. Стоило уехать немедленно, но возвращаться к Ане в душную Москву хотелось меньше всего.
— Саш, ты куда? — окликнула Светлана.
— Сядь за стол, кому сказано! — рявкнул багровый, залитый бешенством Александр. — Совсем от рук отбился!
— На пробежку, — буркнул Саша, игнорируя вопли отца. — Давно не тренировался.
До леса было рукой подать. Он выбрал пятнадцатикилометровый круг и побежал. Судорога прокатилась по неразогретым мышцам, в сухожилиях неприятно потянуло. По-хорошему нужно было остановиться и размяться, но Саша игнорировал сигналы тела. Риск получить растяжение или травму пугал меньше страсти к главному сопернику.
Отношения с Йоханнесом запутались окончательно. Они ходили по тонкому льду, балансировали на грани, разрывались между чувствами и разумом, «хочу» и «нельзя». «Хочу» победило: пальцы нетерпеливо расстегивали пуговицы на белоснежной рубашке, губы жадно целовали горячую нежную кожу. Вспоминая, Саша отдавал себе отчет, что, не открой Клэбо рот и не признайся, все бы случилось.
Большунов проклинал дурацкий разговор. К черту разговоры! Они не умеют договариваться, но безошибочно чувствуют друг друга на лыжне и в постели — идеальные соперники и любовники. Йоханнес остановил, наговорил гадостей и прогнал. Они словно поменялись местами, и Саша почувствовал, каково это — быть отвергнутым, оставленным, морально уничтоженным жестокими словами, но из любви к человеку не ответить на грубость.
Возбуждение еще не остыло, а Клэбо уже целовал другого и картинно стонал от прикосновений к чувствительным местечкам, где пятью минутами ранее его ласкали любимые, по собственному признанию, губы. Талантливо разыгранный спектакль взбесил как никогда. Большунов сотню раз видел их вместе, ревновал, но держался, убеждал внутреннее «я», что Клэбо не мог в него влюбиться.
И вдруг Йоханнес сказал, что любит. Доведенный до отчаяния, он выкрикнул признание — страстное, искреннее, настойчивое. Норвежец требовал ответить, а он не мог.
Три слова изменили отношение к происходящему. Свои прикосновения казались уместными и правильными, а ласки Иверсена — верхом кощунства. Любимый человек позволял ласкать себя чужим губам и рукам, перекрывал желанные прикосновения нежеланными ему на зло.
Пришлось по-детски обиженно хлопнуть дверью и ответить зеркально— обнять Аню в надежде, что спектакль произвел столь же сильное впечатление.
Саша перешел на шаг и наконец остановился. Он пробежал всего ничего, но усталость (больше моральная, чем физическая) вынудила забросить тренировку. Большунов свалился в траву, слушая болезненный стук сердца. После физических нагрузок не стоит лежать, но он махнул рукой и на это. Какая разница, если нарушил принципы и перешел границы? Клокочущее сердце обиженно стукнуло, не согласилось с легкомысленным решением. Саша пожелал ему остановиться. Ей-Богу надоело. Все лучше, чем так болеть.
Вернулся он мрачнее, чем уходил. Мама налила чаю, достала банки с земляничным и черничным вареньем. Детские воспоминания о грибах и ягодах, запахе леса и прекрасных отношениях с отцом потопили идущее ко дну хладнокровие. Саша не отказался бы перенестись на десяток лет, когда и думать не думал о титулах и наградах. В детстве блеск золота не ослеплял, поражения не ломали, соперничество не искушало. Не было лыжных гонок, побед и Йоханнеса Клэбо.
— Не злись на него, — попросила Светлана, осторожно дотронувшись до руки. — Он переживает за тебя и терпеть не может, когда ты проигрываешь.
— Знаю, но так, как он, тоже нельзя. Он думает, вокруг России заговор, и придумывает мне новых и новых врагов.
Саша окинул взглядом темный угол, где стояла кровать. После водки отец спал мертвецким сном, пыхтел и храпел, как паровоз.
— Часто он так?
— В последнее время чаще… — не скрывала Светлана, ловко виляя между темами. — Может, он не так уж не прав? У тебя ведь был шанс победить, правда?
— Да. Но мне всегда чего-то не хватает. Йоханнес сильнее, и отрицать это глупо.
Саша снова заговорил про него, произнес проклятое имя слишком уж мягко. С материнской проницательностью Светлана вгляделось в нервное, опасливо вздрогнувшее лицо.
— И часто ты думаешь о нем?
— Я не думаю о нем, — буркнул Саша и опустил ложку в банку с вареньем.
Светлана пристально всмотрелась в сына, побледнела и торопливо залепетала:
— Вы с Анечкой давно вместе, пора сделать предложение. Я не настаиваю, но мне хочется внуков.
Папа хотел побед, мама хотела внуков, и оба хотели, чтобы он забыл о Йоханнесе навсегда. Мысль, что родители узнают, докопаются до постыдной правды, ужаснула настолько, что несколько минут Саша боялся думать о норвежце. Залпом допив чай, он проглотил две ложки варенья и сухо ответил:
— Пока не до этого. Позже.
— Когда? — допытывалась Светлана.
— Не знаю. Не будем об этом.
В родительском доме Большунов засыпал мгновенно, но этой ночью ворочался в постели, не в силах отделаться от навязчивых мыслей.
Инстаграм Йоханнеса пестрел фотографиями откровенного характера. Саша чудом не разнес комнату и не переломал мебель в порыве бешеной, несвойственной ему ревности, ставшей неотъемлемой частью жизни.
Новость о переезде Иверсена пришибла, лишила надежды на продолжение. Раз Клэбо решился на последний шаг, значит, чувства, если были, прошли, и он ему больше не нужен. Все кончено. Впрочем, не может кончиться то, что не начиналось.
На следующий день Саша вернулся в Москву, купил в ювелирном первое попавшееся кольцо и сделал Ане предложение. Девушка радостно визжала, он с улыбкой кружил ее в воздухе и притворялся счастливым. После секса Саша заперся в ванной, вспоминал запах его кожи, тепло губ, шелк волос и занимался самоудовлетворением, пытаясь не стонать его имя.
Йоханнес снился ему каждую ночь. Утром Саша с трудом открывал глаза и возвращался в мир, где его нет рядом. Они бежали какие-то гонки, обнимались, стояли на верхней ступеньки пьедестала, катались на лыжах, гуляли… Каждый сон с маленьким сюжетом заканчивался сексом, и придуманная больным воображением близость была мучительно-сладкой. Желание накрывало в самый неподходящий момент, они не справлялись с ним и срывались.
Саша просыпался возбужденным и неудовлетворенным, занимался с Аней торопливым сексом, быстро кончал и уходил. Он тренировался, пока не затрещат кости, до режущей боли и полуобморочной усталости. Нагрузки и истощение помогали переключиться и ненадолго забыть о главном сопернике.
Аня не упрекнула за связь с Йоханнесом, стала добрее, нежнее, ласковее. В навязчивых заботе и внимании Саша усмотрел желание обезволить его, затянуть петлю на шее. Сердце воротило от идеальности, притворной отзывчивости, уступчивости в постели и фальшивых, невозбуждающих стонов.
Спать с Аней — все равно, что спать с тысячелетней иссохшей мумией, — бескровной, пустой, холодной, без чувств и эмоций. Как бы она ни пыталась изогнуться, какое бы белье не надевала, какую бы позу не принимала, Саша ее не хотел.
Измаявшись, он предложил анальный секс, и она с брезгливостью согласилась. Ей было хорошо, а вот ему — ни капли. Он думал о другом от первой до последней секунды и, кончая, стискивал зубы. Проклятое «Йоханнес» так и рвалось из души. Больше они таким не занимались.
После оргазма Аня прижималась липким телом, терлась сухими, тонкими волосами, целовала искусственными губами и признавалась в любви. Большунов отвечал на признание, представлял вместо тусклых зеленых глаз дерзкие синие и отворачивался к стене, четко осознавая, что за ночь с Йоханнесом продал бы душу дьяволу.
***
Скиатлон в норвежском Лиллехаммере ожидали трепетно и нетерпеливо. Болельщики заполонили стадион, выстроились вдоль трассы, примостились на занесенной снегом обочине; самые расторопные разместились ближе к лесу, на высоких сугробах.
На гонку Саша вышел не в лучшем состоянии. Организм запускался хуже барахлящего двигателя, не слушался, изнуренный тренировками последних месяцев. Ругаясь сам на себя, Большунов пожинал плоды легкомыслия.
Норвежцы, к счастью, мысли не читали. При поддержке Устюгова Саша держался за ними, контролировал Иверсена и сменяющих лидера Холунна и Крюгера.
Позиция «рюкзака» была в новинку. Саша привык мчаться, задавать темп, бездумно рвать без оглядки на соперников, растворяясь в гонке.
Бессилие открыло преимущества тактики Йоханнеса. Перед Сашей развернулась карта тактических перестроений норвежцев. Читая ее, он предугадывал следующего лидера, держался за ним и экономил силы. Пытливый взгляд уследил за тем, что блестящие умы прятали от посторонних глаз.
Иверсен лидировал, Устюгов замыкал. Держась на расстоянии, они избегали взаимодействия, дергались во время перестроений, вынуждающих менять лыжню и идти на сближение, и расходились при первой же возможности — один возвращался в голову, другой — в хвост. Оба демонстрировали отстраненность, холодность и невыносимость соседства друг с другом.
Клэбо вел себя тихо: кружил над лидирующей группой, бежал то вторым-третьим, то предпоследним, но неизменно возвращался на соседнюю с Сашиной лыжню, трусил впереди или позади соперника.
Йоханнесу нравилось бежать рядом. Дыхание выравнивалось, резкие и вымученные движения сменялись плавными и грациозными. Клэбо подпитывался близостью, и Большунов, которого соседство приободряло, черпал силы в неожиданном единении. Непроходящая усталость отпускала, мышцы расслаблялись, голова светлела. Соперники помогали друг другу обменом энергии на трассе.
На коньковой части Ханс поднял темп и сбежал вместе с Иверсеном. В голове всплыл злосчастный марафон, и Саша рванул следом, желая взять реванш на родной земле. Пятнадцать километров в высоком темпе не шутка, но он решил попытаться, зайти дальше первого ощущения усталости.
Километры сменяли друг друга под хруст снега и клацание палок. Эмиль отсиживался за Хансом, дожидался финишной развязки, в которой был на порядок сильнее. Саша разглядывал надоевшую спину, работал на износ и не отставал: только бы не уступить проходимцу больше того, что уступил.
Мысль о «награде», которую Йоханнес вручит победителю, вырвала боль из натруженных мышц. На очередном спуске Саша обогнал соперника, с трудом вписавшись в поворот. Чудом устояв на ногах, Эмиль выругался на норвежском, но позицию уступил. Маневр вышел спорным и некрасивым, но Большунову было не до разбора полетов и дискуссий с совестью. Он предпочел бы сдохнуть от усталости, чем позволить Иверсену опередить себя. Йоханнес должен знать, что счел ничтожеством ни того лыжника.
За километр до финиша Эмиль отстал. Избавившись от надоедливого норвежца, Саша вздохнул полной грудью, собрал силы на долгожданный рывок и под возмущенный свист норвежских тренеров обогнал Ханса на заключительном подъеме. Поприветствовав болельщиков, Саша первым пересек черту, за ним с достоинством финишировал расстроенный Холунн и докатил обессиленный Иверсен, свалившийся на снег возле рекламных щитов.
***
Йоханнес обогнал Сундбю и финишировал четвертым. На фоне предыдущих результатов на тридцатке почти минутное отставание от победителя выглядело некритично. Он бы заикнулся о небольшом прогрессе, если бы Большунов вышел на пик формы. Самочувствие главного соперника оставляло желать лучшего, заставляло злиться и психовать. Саша в разобранном состоянии выиграл гонку, а он, готовый куда лучше, столько проиграл, да еще у себя дома!
Картинка на финише стерла нервную систему норвежца в порошок. Эмиль, увязавшийся за Хансом, позорно валялся на снегу не в силах отдышаться, а сам беглец тепло поздравлял Сашу с победой. Мгновенно потеряв голову от ревности, Йоханнес быстро снял лыжи и направился с претензиями к товарищу по команде.
Счастливый Саша пожал руку Холунну и удалился, улыбнувшись болельщикам. Засмотревшись, Клэбо запнулся о выдохшегося Эмиля, чуть не упал и громко выругался на норвежском, чего раньше себе не позволял. Иверсен, не шевельнувшись, растекся по снегу морской звездой.
— Ничтожество!
Йоханнес перешагнул через любовника и подошел к довольному Хансу.
— Что это было? — он с вызовом посмотрел сокоманднику в глаза.
— Ты о чем?
— О твоем рывке! То, что ты сделал, подло. Я мог быть выше сегодня.
Холунн смерил обнаглевшего мальчишку пренебрежительным взглядом, покачал головой и съязвил:
— По-твоему, я должен тащить тебя на своем горбе пятнадцать километров, чтобы ты отнял у меня или у него, — Ханс кивнул в сторону Саши, — заслуженное золото? С какой стати я должен это делать?
Йоханнес смутился. А, действительно, почему, кто-то должен ему уступать.
— Я думал…
— Что ты думал? В прошлом году мы работали на тебя, и с горем пополам ты выиграл Глобус. Если нужно будет помочь команде, я это сделаю, но отказываться от медалей и отдавать их тебе на дистанциях не собираюсь. Я тренерируюсь не для того, чтобы соревноваться со спринтером. Я тренируюсь, чтобы побеждать лучших, — таких, как он.
Очередное «спринтер» ударило по самолюбию Йоханнеса меньше, чем угроза принципиальному соперничеству с Большуновым. Ханс поставил себя на одну ступень с Сашей, а его, лучшего лыжника мира, задвинул. Клэбо вцепился сокоманднику в плечо и прошипел:
— На твоем месте должен быть я.
Ханс пренебрежительно сбросил руку и усмехнулся.
— Ты и рядом с ним не стоишь. Он заслуживает лучшего соперника.
— И это я! — теряя терпение, воскликнул Клэбо. — Я его лучший соперник!
— Не смеши меня! Думаешь, только тебе он нужен? Эйрик поет ему дифирамбы, Мартин им восхищается, мы с Сименом пытаемся чему-то у него научиться, Эмиль в кое-то веке трудится в поте лица. Болельщики сравнивают его с Нортугом, журналисты бегают за ним и попрошайничают. А где твое место, Йоханнес? — издевательски спросил Ханс. — Уж точно не рядом с ним.
Холунн ушел, оставив Клэбо почву для размышлений.
Наговорившись с болельщиками, Саша перехватил испытывающий взгляд ярко-синих глаз и шагнул навстречу. Норвежец ответил тем же. Миновав последние метры, они пожали друг другу руки.
— Поздравляю, — Йоханнес пробежал кончиками пальцев по чужой ладони.
Саша дернулся, несильно потянул его на себя и прошептал:
— Спасибо.
Они застряли в пограничном состоянии: больше, чем соперники, но меньше, чем любовники. Между губами остался сантиметр, а между телами — свободное пространство.
Саша опомнился, отпустил руку и отступил, но Йоханнес схватил его за локоть.
— Я не считаю тебя ничтожеством.
Большунов всмотрелся в манящую синеву уже не раз обманувших глаз.
— Незачем менять мнение из-за одной гонки. Завтра я проиграю, и ты возьмёшь слова обратно.
— И не подумаю.
— И часто ты говоришь не то, что думаешь?
Клэбо отвел взгляд. Не признаваться же, сколько он держит в себе, недоговаривает, сколько не в силах объяснить.
— Я ждал не для того, чтобы унизить на лыжне, — признался он, возобновив зрительный контакт. — Я хотел вернуть шанс, который отнял Алекс. В Пхенхчане ты сделал для меня то же самое. Командник, помнишь? Я вернул долг.
Воспоминания об Олимпиаде были полустертыми, расплывчатыми и выцветшими, но еще слишком болезненными, чтобы отпустить. Стало не по себе, и Саша недовольно ответил:
— Я тебя об этом не просил.
— Я поступил так, как хотел. Будь это кто-то другой, я бы по лыжне не тащился и приблизиться не позволил. Это только для тебя. Надеюсь, хоть теперь понятно, насколько мне на тебя не плевать! — воскликнул Йоханннес. Не одна и не две любопытные пары глаз уставились на них, привлеченные криком. — Проклятье! Давай сделаем вид, что разговора не было.
Просьба норвежца рассмешила. Пусть запоздало, но Саша понял: как бы они ни старались, нельзя отменить прошлое, забыть и сделать вид, что ничего не было. Самообман — скользкая дорожка, на которой поскользнуться раз плюнуть. Большунов отцепил руку от локтя и твердо сказал:
— Последний год мы только и делаем вид, что между нами ничего не происходит, постоянно что-то доказываем и обещаем, срываемся и начинаем по-новой доказывать и обещать. Я устал.
— Я тоже, — согласился Йоханнес. — Ты не представляешь, как я от тебя устал. Просто смертельно.
Неприятно удивленный, Саша с мрачным видом подвел черту.
— Раз все настолько плохо, незачем больше общаться. Разговоры запутывают еще больше. По-моему, соперничество — единственный способ общения, который нам удается. Захочешь что-то сказать — «говори» на лыжне. Этот язык мы с тобой оба понимаем.
Можно было согласиться, уступить, смириться, забыть, отпустить, принять чужой выбор и позволить решить за себя, но в этот раз Йоханнес хотел быть эгоистом.
— Сходи со мной на вечернюю тренировку, — улыбнулся он. — Там у нас будет достаточно времени для общения.
