***
За несколько дней до Рождества Эмиль заехал за вещами. Открыв дверь, он споткнулся о мусорный мешок и растянулся на полу. Разбуженный шумом Йоханнес вышел в прихожую, наткнулся на плотоядный взгляд растянувшегося на коврике бывшего и умчался одеваться. — Ой, что я там не видел… — с тихим смешком Иверсен открыл мешок. — А что тары по приличнее не нашлось? Клэбо молча вернулся в прихожую. Эмиль впился вожделенным взглядом в нежную кожу, попутно отметил сошедшие отметины на запястьях и шеи. Раз их нет, значит, там тоже все в порядке. — Забирай и проваливай, — потребовал Йоханнес и переместился к противоположной стене, поближе к столику со стеклянной вазой. Угадав мысли, Иверсен усмехнулся. — Ну, нет. Сначала я проверю, все ли здесь в целости и сохранности. Он копался в мешке, нарочно медленно перебирал одежду, обувь, нижнее белье, спортивные и туалетные принадлежности… Аккуратист и чистюля Клэбо покидал все как попало. Любимый парфюм пролился на любимые носки, но это было неважно… Йоханнес с опаской держался у стены. Он нервничал, теребил ворот растянутой футболки, заправлял за уши пряди и перекладывал предметы на столике с места на место. Эмиль осмотрел очередную футболку и швырнул обратно. Он пошел по второму кругу, но какая разница, если он видит Клэбо. Нечесанный, неумытый, одетый в мешковатые тряпки Йоханнес нравился ему еще больше. Опустившийся золотой мальчик. Клэбо никогда не позволял себе так отвратительно выглядеть. Он не делал ничего, чтобы быть привлекательным, всем своим видом вызывал отвращение, но… Утренний нежно-розовый румянец шел Йоханнесу, как и ему, больше ярко-алого, горящего на щеках после гонок. Заспанные светло-синие глаза без вычурного блеска и звездной заносчивости напоминали его, бледно-голубые, прозрачные, как стекло. Растрепанные пушистые волосы Иверсен любил больше прилизанных, склеенных прядка к прядке средством для укладки — он ненавидел прически и предпочитал художественный беспорядок. Из общего у них было только желание побеждать. Эмиль их не сравнивал, разводил, разделял, как мог. Они жили отдельно друг от друга — один в постели, другой — в сердце, но неожиданно соединились, слились в одного человека в воспаленной голове. Иверсен по-хозяйски осмотрел дом, вытянул шею, открывая обзор на залу. — Спишь у камина и представляешь, как он тебя трахает? Мило. — Не твое дело! — ответил Йоханнес. — Оставь ключи на полке и убирайся! Эмиль по-своему истолковал бурную реакцию и продолжил издеваться: — Слушай, мне самому интересно, когда он тебе вставит? Прелюдию на три года растянул. Даже для тебя это неприлично долго. На его месте, я бы тебя давно трахнул. — Ты уже был на его месте, мне не понравилось. Особенно в последний раз. Эмиль завязал мешок узлом и в полушутливой манере сказал: — Каюсь, в душевой сотворил дерьмо. Ты и твой недоумок меня спровоцировали, вот я и не сдержался… Глаза Йоханнеса потемнели до угольно-синего — взгляд дикой злости и дикого возбуждения. — Какая же ты мразь! — выплюнул Клэбо и поднял черные, горящие лютой ненавистью глаза. — Ты четыре года творил дерьмо и смеешь меня в чем-то упрекать! Холодное бешенство в памятных словах ошпарило кипятком. Эмиль вздрогнул, страшась звонкого, режущего голоса и осязаемого кожей канадского ветерка. Йоханнеса трясло. Хотелось поддаться ярости, подчиниться беспросветной манящей тьме, которая стучала в душу. Страх ушел, уступил место безудержной злости и желанию отомстить за боль и унижение, заставить страдать и беситься, растоптать последнее, что осталось. — А твой обожаемый Устюгов не приветствовал кровь вместо смазки? — ехидно спросил Клэбо, с нескрываемой радостью наблюдая за замешательством. — Тебе бы понравилось. Ты у нас любишь боль. Хотел бы я увидеть, как ты ползаешь перед ним на коленках, берешь в рот, как послушная собачонка, а он кончает тебе в глотку с рыком: «Глотай!». Ты же умеешь глотать, правда? — Вспомнил, где твое место, Клэбо? — с издевкой ответил Эмиль и поднялся с пола. Йоханнес расхохотался. Оказывается, приятно причинять боль, упиваться страданиями, контролировать и держать на коротком поводке. Иверсен, словно раненый зверь, тревожно ожидал атаки, готовился к последнему прыжку. Клэбо с жестокой улыбкой прыгнул. — Знаешь, какой день я бы хотел прожить? День, когда ты облажался и все потерял. Жаль, я не бежал мас-старт в Квебеке в две тысячи четырнадцатом… Я ненавижу проигрывать, но с радостью проиграл бы вам обоим, чтобы увидеть, как ты сменил коридор, как сломалась палка, как бешенство изуродовало его лицо, как исказилось твое лицо от боли и непонимания, когда в зачуханной статейке ты прочел, что он женится. С каким бы удовольствием я наблюдал за твоими страданиями… Эмиль побледнел, отступил на пару шагов и уперся в дверь. Слова просверлили в голове множество дыр, и воспоминания обрушились ледяным потоком. Йоханнес ни черта не знал, но каждое слово попало в цель, словно он и вправду был там. — Знаешь, почему тебе столько лет хреново? — громко и требовательно спросил Клэбо. — Смотри мне в глаза! Будь ты виноват, тебя бы уже отпустило. Но ему ты ничего не докажешь. Слишком поздно, мой дорогой! Все надо делать вовремя. Вжавшись в дверь, Эмиль закрыл глаза и заткнул уши. В пору было бежать без оглядки. Йоханнес всмотрелся в жалкое, подрагивающее лицо и понял, что мало. Иверсен еще жив. Иверсен дышит и чувствует. В душевой было больнее. — А что с лицом? — засмеялся Клэбо и сверкнул чернущими глазами. — Больно, да? Ну, ничего потерпишь. Я же терпел, правда? Интересно, когда он перестанет беситься? Шестой год тебя ненавидит. Неприлично долго для такой мрази, как ты. На его месте, я бы простил. — Вот как… — прохрипел Эмиль и открыл воспаленные от подступивших слез глаза. — А что бы ты сделал на моем месте? Сердце забилось в рваном нечетком ритме, горло обожгла удушливая волна, словно Йоханнес задыхался, бежал на пределе пятьдесят километров по таявшему на солнце снегу. Отогнав нехорошее предчувствие, он с жаром, будто и вправду рассказывал о себе, ответил: — Я бы боролся за него до конца, заставил бы выслушать, говорил бы до тех пор, пока он не поверит и не примет правду. Я бы ни за что на свете не позволил ему уйти. Иверсен покачал головой. — Он все равно от тебя уйдет. — Да пусть только попробует! — взорвался Клэбо. — Если бы он бросил меня и женился, я бы поступил умнее, чем ты. Я бы не скакал по чужим койкам, не раздавал интервью, не издевался над соперниками, привлекая его внимание… Я бы мстил не целому миру, а ему одному. Я бы каждую гонку унижал его на лыжне. Оставил бы ни с чем. До конца карьеры он не поднимется на верхнюю ступеньку пьедестала, забудет о Глобусах и медалях. Всю жизнь будет вспоминать, как целовал меня, прикасался ко мне, любил меня. Я бы не позволил ему забыть и отпустить. Он будет спать с ней, жить с ней, воспитывать детей, но любить меня. Всегда только меня! Всю жизнь меня одного, ясно тебе?! Йоханнес сорвал голос и замолчал. Коснулся щеки, размазал горячую влагу. Он сделал больно Эмилю и еще больнее себе. Они молча разглядывали друг друга, словно из прошлого к будущему протянулась невидимая нить. Не выдержав сводящей с ума тишины, Йоханнес тихо, беззвучно процедил: — Убирайся. Иверсен швырнул ключи на полку, схватил мешок и выскочил за дверь. Подавленный Клэбо в отчаянии запустил ему вслед стеклянную вазу. Брызги осколков разлетелись в стороны. Под невыносимый звон Йоханнес сполз на пол и закрыл лицо руками. Он впервые видел, чтобы Эмиль Иверсен плакал.***
В Швейцарии по-зимнему много снега, сияющее холодное солнце и полупрозрачные голубые ели, цепляющие вершины гор. Тур де Ски открывал пятнадцатикилометровый мас-старт. Пропуск Словенского этапа пошел на пользу. Саша отдохнул, успокоился и наконец обрел форму. Ушли страхи и сомнения, остались в прошлом разочарование в себе и глупые ошибки в тактике. Он больше жизни любил скрип снега под лыжами, клацание палок, сумасшедшую скорость на спусках, обжигающий легкие воздух и шумное дыхание бегущего рядом Йоханнеса. Норвежская звезда была в порядке — яркая, амбициозная, непостижимая и…желанная. Чертовски сильно желанная. Звезда вела гонку в своем стиле — играюче летела по трассе, чуть касаясь лыжни и паря над швейцарскими снегами. Красиво, как и всегда. За очки бонусного спринта Йоханнес и Саша боролись вдвоем, в очном противостоянии друг с другом. Остались позади разбежавшийся к многодневке Устюгов, лидировавший Холунн, классист Нисканен, проявивший себя в коньке… Поведение соперников — загадка для Саши. Они с Йоханнесом недосягаемы? Им сдаются без боя? Или соперники уступают нарочно, не желают ввязываться в жаркое, отчаянное противостояние? Противостояние, о котором ничего не знают. Как не знают о чувствах двух лучших лыжников мира друг к другу. Перед отметкой Саша ускорился, отдавая все силы борьбе; Йоханнес, напротив, притормозил, подразнил близким и недостижимым. Большунов уступил малость, какие-то миллиметры, ей-Богу. Что ж… Наверное, слишком упирался, слишком старался. Повторить бы совместную тренировку, чтобы вспомнить азы. Шанс есть, нужно выиграть многодневку, потому что, если проиграть… Саша ушел в тень, пропустил Устюгова. Йоханнес последовал примеру и отдал лидерство Иверсену. Сергея гнала вперед дикая, необузданная агрессия. Рядом с ним Эмиль менялся на глазах — рвал и метал, делал скоростные протяжки, усердствовал на подъемах и безумно расталкивался на спусках. Оживал. Вернулись забытый кайф от приевшегося за годы соперничества, радость от обыденной борьбы и азарт. Саша смотрел и не мог насмотреться на слаженную работу любовников, притершихся друг к другу давным-давно. Больше, чем когда-либо, он видел в них себя и Йоханнеса, видел будущее. Сердце провалилось вниз да там и осталось. Саша до безумия захотел увидеть Клэбо, посмотреть в глаза, понять — не думает ли он о том же. Они бежали неутомимой четверкой, сменяли друг друга на лидирующих позициях, копались в прошлом и настоящем, искали выход из лабиринта, но снова и снова упирались в невидимый тупик. За полтора километра до финиша Сергей возглавил пелотон, в несколько отталкиваний ушел в отрыв. Саша бросился следом, но нагнать не успел. На финишную прямую Устюгов выкатился с заметным преимуществом, а его самого настиг Йоханнес. Финишных разборок не было с прошлого года. Стадион ревел, скучал по их соперничеству не меньше, чем скучали они. Коридоры были тесными и неудобными. Хотелось пересечь их, сместиться, финишировать по диагонали, приблизиться друг к другу, соприкоснуться лыжами, палками, телами. В похожих алых комбинезонах они действовали как единый организм, зеркалили друг друга, бессовестно воровали технику, тактику, движения, вдохи и выдохи, мысли и желания. Саша умрет, если однажды лишится этого. Он не хочет, чтобы напряжение между ними спало и когда-то было по-другому. Он не умеет жить без Йоханнеса и, как огня, боится времени, когда безграничная эйфория закончится. Они оба (или один из них) ослабеют и потащатся по лыжне, проигрывая всем подряд. Спад неизбежен. Саша мечтает, чтобы кризис настиг их одновременно, чтобы они вместе ушли, и место на финишной прямой рядом с Йоханнесом осталось за ним навечно. В далеком будущем он не хочет соперничать с другими. До последнего дня карьеры он будет представлять Клэбо на месте любого, думать о нем, обыгрывая остальных. Они одновременно пересекли черту и уставились на ботинки друг друга, пытаясь понять, кто победил. Третий… Чуть-чуть не хватило, но это не главное. Они в порядке, и оба в игре. На фотосессии Клэбо не улыбался. Он ненавидел проигрывать. Лучше прибежать последним, сойти или не стартовать, чем подняться на вторую ступеньку пьедестала, еще более унизительную, чем третья. Саша расстроен, что не выиграл. Хотелось занять место в центре, прижать Йоханнеса к себе, обнять за плечо, лаская кончиками пальцев прощупывающиеся под комбинезоном косточки… Нет, нельзя. Пока он не расстанется с Аней, ничего нельзя. Йоханнес бросил на соперника робкий вопросительный взгляд, прочитал ответ, вспыхнул и ушел, не сказав ни слова. Саша неприлично долго рассматривал удаляющуюся фигурку. Тонкая ткань манила, открывала взгляду больше, чем следовало. — Ахуенно красивый… — сказал Сергей, провожая норвежца восхищенным взглядом. — Сзади особенно хорош. Саша развернулся, вцепился в ткань на груди и рявкнул: — Он мой. Только мой. Не смей пялиться на него! Тревожно озираясь по сторонам, Сергей отцепил руку и ответил: — Да тише ты, тише… Не заводись. Я же не претендую. Просто констатирую факт. Саша умерил пыл, снял лыжи и отправился в раздевалку, попутно раздевая взглядом дающего интервью Йоханнеса. Устюгов увязался следом. — Сань, ну, не пялься ты так! Ей-Богу, спалишься. — Да не могу я… — Большунов замедлил шаг, вслушался в тихий, необычайно мягкий голос и уставился совсем уж откровенно. — Он такой… — Блять… — выругался Сергей, схватил за локоть и утащил в раздевалку, подальше от источника раздражения. — У вас было? Саша покачал головой, и Устюгов заржал. — А я гадаю, что это он, злой, как черт, вернулся через полчаса, не поделился впечатлениями и отказался убирать разгромленный номер. Теперь ясно… — Хватит ржать! — Сань, да ты садист. Он трясется как осиновый лист, звезды видит, когда ты пялишься. Боюсь представить, что с ним творится, когда ты его лапаешь… Саша улыбнулся. Йоханнес воспламенялся от ласк, как бензин от брошенной спички, терял голову, ориентацию в пространстве и остатки гордости, забывал, где он, кто он и как его зовут. — У парня недотрах десятой степени и нервное перенапряжение. Сань, так тоже нельзя. Он живой человек. За что ты его так мучаешь? И себя заодно. — Так вышло, — буркнул Саша. — Сочувствую… У тебя не встал, да? — с преувеличенной заботой спросил Сергей. — У него? У обоих? Так сильно хотели, что спустили в штаны? — Лучше заткнись, — огрызнулся Большунов и толкнул дверь раздевалки. Переодевались молча. Саша неаккуратно кидал вещи в сумку, хотя обычно складывал шовчик к шовчику, бубнил что-то себе под нос и, очевидно, думал о Йоханнесе. — Сань… — осторожно позвал Серега. — Проехали, а? Что бы там ни было, забей и все. Трахнешь его в другой раз, никуда он от тебя не денется. Вжикнув молнией, Большунов бросил сумку на пол, взглянул на часы и плюхнулся на лавку. — Ты не понимаешь. Я не есть, не спать не могу. У меня уже месяц не встает на Аню. Я вынужден врать, что устаю на тренировках и под вечер уже не до секса. У меня рука в мозолях от мыслей о нем. Мне постоянно хреново, если его нет рядом. В последнее время жизнь вообще кажется беспросветным дерьмом. Сергей сглотнул, присел рядом. — Ты хоть понимаешь, что это значит? — Да уж не вчера родился, — сквозь зубы ответил Большунов. Устюгов молчал, хмурился. Саша давно уже не видел друга таким задумчивым. — Не вздумай спать с ним. Стиснув зубы, перетерпи. — Да не могу я уже терпеть! — заорал Саша и с досады пнул сумку. — Я только и делаю, что терплю. Сдерживаюсь из последних сил, чтобы не сорваться и не наброситься на него. — Трахнешь его, и назад пути не будет. Большунов вскочил на ноги и врезал кулаком в шкафчик. — Да плевать! Заебали эти запреты! Уясни, наконец, мы все равно с ним сойдемся. Йоханнес будет моим, и мне плевать, как все это выглядит! — Тебе настолько сорвало, что ты готов забить на нормальную жизнь? — Отец ненавидит Йоханнеса, мать требует внуков, невеста пилит и дает бесполезные советы. В моей жизни нет ничего нормального, — грубо ответил Саша и психанул: — Да ты его глаза видел?! Тут бы любому сорвало! Образ норвежца пощекотал память, и Сергей согласился. У половины пелотона в присутствии Клэбо шалил пульс. Не будь жены, дочки и вечного табу на норвежцев, он бы тоже не удержался, но Большунову знать об этом не нужно. — Да знаю я все… — отмахнулся он. — Ну, и что ты собираешься делать? — Расстанусь с Аней. Не могу больше жить во вранье. Сергей потер переносицу, помрачнел еще больше. — Сань, а ты хорошо подумал? Оно тебе надо, а? Ты понятия не имеешь, что это за отношения. — Нормальные отношения, — неуверенно ответил Большунов. — Как у всех. Устюгов усмехнулся, но о скулы можно было разбивать камни. — Ну, ну. И на сколько вас хватит? А я скажу тебе — неделя, максимум, месяц. Или на лыжне вы не соперники? — Причем тут это? Устюгов хлопнул по коленям, поднялся с лавки. — Знаешь, в чем проблема любить кого-то, кто на тебя похож? Быстро приедается. Ты словно смотришься в зеркало: видишь недостатки и не замечаешь достоинства. Нихрена не выйдет. И больше не спрашивай, почему. — Потому что у тебя не вышло, — твердо ответил Саша. — Тебе достался мудак-психопат, с которым не построить нормальных отношений. Останься палка цела, ты бы все равно сбежал от него. Сергей молчал. Разговор тяготил, уходил не туда, возвращал в то время, которое он вычеркнул из памяти. Вместе с отношениями. — Ты прав, — глухо ответил он. — При любом раскладе я бы ушел от него. Саша ждал подробностей, но Устюгов словно воды в рот набрал. — А тебе бы хотелось вернуться? — неожиданно спросил Большунов, и невыносимая тоска сжала сердце, словно он задал вопрос самому себе. — Ты бы вернулся, если бы он до сих пор тебя любил? Картинки прошлого замелькали перед глазами. Последний разговор Эмиль закончил ударом в скулу. Запрокинулась голова, дернулось тело, на щеке остался уродливый след, а на сердце — шрам. Сергей потряс головой, схватил Сашу за грудки и рявкнул: — Он мне нахуй не нужен. До Клэбо он скакал по чужим койкам, и все у него было заебись. Пусть скачет дальше. В моей постели места для него нет. Больше такую хуйню не спрашивай! — Прости, — буркнул Саша и опустил глаза. — Скажу один раз и повторять не буду. Если на лыжне ты выделяешь одного, это самая большая слабость. Я знаю, о чем говорю. Ты думаешь, что знаешь о нем все, знаешь сильные и слабые стороны. Знаешь, на каком километре он устает, на каком задыхается, знаешь скорость на спуске и количество прыжков на подъеме… Ты думаешь, что знаешь его максимум, знаешь предел возможностей, ты же так хорошо его знаешь… Ты и не заметишь, как другие станут сильнее, как он станет сильнее. Изменения пройдут мимо тебя, пока не станут свершившимся фактом. Он тебя обгонит в гонке, где у него нет шансов. Обгонит на твоей территории, в день твоего триумфа. Ты вспомнишь наш разговор и поймешь, почему я тебя отговаривал. Но будет поздно. Сергей всмотрелся в задумчивое лицо и понял, что друг слушал, но не слышал. Дернув Сашу за плечи, он грубо встряхнул его и жалким, просящим голосом сказал: — Он тебе не нужен, слышишь? Это не любовь, Сань. Тебе только кажется. Большунов смотрел непробиваемым взглядом. Стряхнув, как мусор, последние аргументы, он сказал: — Я все решил и отговаривать меня бесполезно. Устюгов вздрогнул, отскочил. В глазах замелькали кадры из прошлого. Усилием воли он нажал «стоп». — Поступай, как знаешь. Сергей вышел из раздевалки и нос к носу столкнулся с Иверсеном. Эмиль смотрел без ехидства и надменности, с внутренним надрывом, словно вот-вот должна была лопнуть натянутая до предела струна. Вот так — осмысленно, искренне, красноречиво — он последний раз смотрел в две тысячи четырнадцатом, когда… Хлопнула дверь, и Эмиль тут же скрылся в толпе. Обменявшись вопросительными взглядами, Устюгов и Большунов в прескверном настроении отправились на церемонию. Сергей мрачнел все больше. На пути друг к другу Йоханнес и Саша рушили границы дозволенного, причиняли боль, ворошили мертвый груз, который шесть лет лежал в закромах памяти. Сергей взъерошил волосы, прогнал настырные флэшбэки. Он тоже вспомнил.