***
Эмиль до красноты растер точку между бровями, надеясь, что головная боль пройдет. До ужина оставался час, а у него уже сводило зубы от мельтешившего Клэбо, который не пожелал сегодня свалить на вечернюю тренировку и быть вылизанным Большуновым с ног до головы. Блеск в синих глазах, блаженную улыбку и зацелованную шею заметить было нетрудно, и Эмиль с садистским удовольствием ждал случая, чтобы слить Носсуму правду о похождениях псевдо-звезды. Несмотря на обновленный пару часов назад антирекорд на лыжне, Йоханнес был в прекрасном расположении духа. Норвежец больше часа просидел в ванной, напевая ванильную чепуху, дольше обычного крутился перед зеркалом, рассматривал чуть ли не под лупой идеальную кожу и с мечтательной улыбкой прикасался к припухшим губам. Закончив прихорашиваться, Клэбо напялил свободные джинсы и футболку, достал из сумки блендер, из холодильника — фрукты и ягоды, нацедил полный стакан смузи и с жадностью выпил. От вида отвратительной пюреобразной жижи Иверсена передернуло. Он на дух не переносил эту бурду из шпината, авокадо, яблочного сока и ягод годжи, которую Йоханнес готовил каждый день и регулярно пил за час до ужина в течение последних трех лет. Рецепторы на кончике языка мстительно напомнили о дне, когда Эмиль попробовал сладкую дрянь, и желудок скрутило. Иверсен дотянулся до стакана с водой и прочистил горло. Большунов — чертов везунчик, если до сих пор не пробовал эту амброзию, в которую Йоханнес время от времени добавлял новые ягоды и сухофрукты. Специфические вкусы Клэбо простирались от еды до секса. Эмиль терпел капризы четыре года и недоумевал, как необузданный, хамоватый деревенщина-Большунов мирится с запросами норвежской неженки. Йоханнес между тем выпил второй стакан смузи и взялся за укладку волос. Развалившись поперек кресла, Эмиль наблюдал за Клэбо. Тот пригладил непослушные пряди, приподнял у корней и зачесал на левую сторону. Йоханнесу невероятно шло, и Иверсен, залюбовавшись, на мгновение позавидовал Большунову и не удержался от комплимента: — Ты раньше не так носил челку… Но тебе очень идет. Клэбо опасливо всмотрелся в силуэт за спиной. Спокойный, непривычно холодный взгляд насторожил, и парень отошел от зеркала, боясь спровоцировать. — Забавно… У русского есть вкус. Может, он не такой уж и кретин… Сто раз говорил, без геля лучше. Очевидно, у нас с ним больше общего, чем ты думаешь. — Ты и рядом с ним не стоишь. Особенно, на лыжне. Эмиль хмыкнул. Свесив ноги с подлокотника, он с удовольствием разглядывал Клэбо. Взгляд задерживался не на подтянутых ягодицах и стойных ногах, а на облике в целом, домашнем и недостижимом, так не вовремя всплывшем в воспаленной памяти. — Ах, да! Он у нас любит падать на коленки и брать в рот… — Дело не в сексе! — обернулся Йоханнес. — Обо мне заботятся и меня любят. Любят, — повторил он, — а не позволяют себя любить. Эмиль отбил призрачную атаку заливистым смехом. — Боже, Клэбо, ты начитался лирики? То, что ты не применяешь рот по назначению, — еще не значит, что тебя любят. Готов поспорить, он не дает отсосать, потому что у него едет крыша от ревности. Вдруг ты вспомнишь меня и получишь еще одну психологическую травму. Хотя куда уж больше… Ты и так безнадежно ебнутый. Йоханнес сник, и Эмиль, впитывая чужое сожаление и непонимание, взорвался диким хохотом. — Так я прав? На четвереньках он тебя тоже не трахает? Какие вы нудные… Йоханнеса передернуло от тошнотворных, неостывших воспоминаний, мешающих жить. Он не мог заниматься любовью на животе из страха, что с Сашей почувствует то же, что с ним, — унижение и боль. Большунов с понимаем относился к проблеме и не настаивал, но Клэбо все равно винил себя, винил каждый раз, когда из-за проклятого прошлого отказывал Саше и себе. Болтающий ногами, беспечно ржущий Эмиль вывел Йоханнеса из себя, и он подошел к краю. — Свадебное фото Устюгова прелесть! Особенно невеста хороша… Белое ей к лицу. Ты в белом выглядишь дермово. Я бы тоже женился на ней, а не на тебе. Ноги больше не рисовали сальто в воздухе. Иверсен сложил их ножницами и сказал: — Копался в телефоне по старой памяти? — Не льсти себе. Пароль подошел, и я подумал, почему бы и нет? Если хочешь знать мое мнение… — Мне плевать на твое мнение! — заорал Эмиль и вскочил с кресла. — Оно всегда было мне безразлично. — Знаю. Но раз уж ты копаешься в моей голове, я имею право залезть в твою. У него жена и ребенок. Ваши пути разошлись, и никакая любовь не заставит его вернуться больше, чем на одну ночь. Это все, что тебе светит. Много это или мало — решать тебе, но, на твоем месте, я бы шанс не упустил. Иверсен чувствовал себя пилотом, попавшим в зону турбулентности. Отчаяние и безнадежность сгущали сознание, желание наброситься и растерзать больше не бежало горьким ядом по венам, не требовало кровавую дань. Хотелось сию минуту остаться одному, резаться об осколки прошлого, рыдать и умолять, чтобы отпустило. Пусть выспится хоть одну бесконечно длинную ночь. — Уходи, — прохрипел Эмиль, борясь с очередным приступом неисчерпаемой боли. — Я хочу, чтобы ты ушел. Немедленно. Взглянув в дергающийся, рассеченный на две половинки зрачок, Йоханнес нервно кивнул, схватил карточку и выскользнул за дверь. Клэбо без приключений поднялся на этаж выше и в пустом коридоре нечаянно врезался в лохматого, дымящего, как после пожара, Устюгова. Йоханнес пошатнулся, завалился назад, но Сергей под аккомпанемент отборного русского мата дернул за футболку и не дал шлепнуться на пол. — Спасибо, — выдохнул Клэбо с благодарностью и облегчением. Устюгов оттолкнул его, освободил проход, но в последний момент передумал, схватил за плечо и рявкнул: — В каком номере ты живешь? Перепуганный Йоханнес отдышался и на ломаном английском назвал цифры, этаж и для верности — указал на лестницу и лифт. Он только что заметил синяк и, догадавшись, чья эта работа, запаниковал пуще прежнего. Сергей с брезгливостью и отвращением выдержал пытливый взгляд, и Йоханнес смущенно сказал: — У тебя на щеке… — Без тебя знаю. Устюгов грубо подвинул Клэбо, и они разошлись. Русский поспешил к лестнице, а норвежец — в противоположную сторону.***
Йоханнес втирал мазь в покрасневшие костяшки Сашиных пальцев и молча слушал перемежающийся русскими ругательствами монолог. Потрясенный поступком друга, разгневанный оскорблениями в адрес любимого и расстроенный внезапным уходом, пробившим в целостном внутреннем мире непреходящую брешь, Саша, опустив голову, сидел на постели и не отзывался на прикосновения ласковых рук. Закончив с лечебными процедурами, Йоханнес привстал с колен и спросил: — Было очень больно? — Что? Нет… Оставь, само заживет, — рассеянно ответил Саша и кинул тюбик на тумбочку. — Не стоило этого делать. Все-таки он твой друг… — Бывший друг! Не будем о нем говорить. Ушел и скатертью дорога. Сердце ликующе стукнуло в груди, Йоханнес грациозно опустился на пол, между Сашиных ног, и поднял глаза. Посмотрел невозможно синими, как сердце океана, глазами, и этого хватило. Как и всегда. — До вылета пять часов, — отговаривал Большунов сам себя. — Серега может вернуться… Подушечки пальцев по-кошачьи мягко крались к бедру, ступали тихо и осторожно, оставляли неуловимые отпечатки там, где желаннее всего, и Саша, очарованный игрой, поддался. — Он не вернется, — ответил Клэбо и кокетливо потянул узел на штанах. — Ты должен мне верить, потому что сегодня я люблю тебя еще больше. И Большунов верил, позволял вести. Йоханнес теребил завязки ненавистных штанов, цеплял ногтями, и Саша не знал, отчего умрет скорее — от ладони, оглаживающей эфемерно и пылко, ясности глаз, тепла губ и тела, щекочущего шею дыхания или прорезавшейся в душном номере сладости, его сладости, заставляющей терять голову. Большунов уже не помнил, как вскочил на ноги и разорвал почти развязанный узелок, послав к черту нервную кропотливую работу любимого. Раздосадованный Йоханнес никогда не раздевал его так быстро, не толкал на кровать так нетерпеливо, не жаждал лидерства в постели — здесь и сейчас — так отчаянно, что Саша, обомлев от напора, позволил то, что никогда не сделал бы на лыжне, — отдал контроль и сдался. Йоханнес скользнул телом по телу, прижался кожей к коже, губами к губам, сердцем к сердцу, умоляя подчиниться, позволить хотя бы раз. Сопротивление рассыпалось в щепки, вспыхнуло и сгорело, как только дьявольское синее пламя оказалось чарующе близко от Сашиных глаз, а нежные губы, ни за что не отпускающие ключицу, наконец разомкнулись и нашли приют на соске. Йоханнес ласкал так же, как бежал по лыжне — азартно и избирательно, предпринимал точечные атаки в нужных местах и вырывал победу, отвоевывал новые и новые участки тела и ревностно целовал — так, как хотел уже давно. Большунов торопил стонами, шепотом, признаниями в любви на трех языках, жарким «Йоханнес». Вредничая, Клэбо взял его за руку, скользнул губами по кубикам пресса и лизнул языком перегородки. Взвыв от удовольствия, Саша схватил любимого за волосы, потянул вниз, и этот откровенный, полный отчаянной мольбы жест был красноречивее «прошу» и «пожалуйста» вместе взятых. — Смотри на меня, — потребовал Йоханнес, устроившись между ног. — Хочу, чтобы ты запомнил, как сильно я люблю тебя. Клэбо прикоснулся лишь однажды, и Саша едва не сломал ему пальцы, порывисто и восторженно застонав. Внутри загорелась иллюминация, зазвенела тонкая трель. Внимая подсказкам, Йоханнес повторил раз, другой, третий, вкладывая в движения губ и языка столько недосказанного, что Большунов не сводил глаз, принимая первозданную искренность. Йоханнес увлекался все больше, брал глубже и чаще, объединял желания в сомкнутых пальцах, и Саша, теребя волосы на затылке и очерчивая лоск на скулах, стонал на все квадратные метры, чего не позволял себе даже с ним — особенно с ним. Нежась в его несдержанности, Клэбо игриво прошелся по всей длине, причмокнул и погладил вспотевшую обессиленную ладонь. — Она тебе такого не сделает. Громко застонав, Большунов вспомнил, почему отнимал у любимого инициативу в постели — чтобы не было вот так, чтобы не выпивали поцелуями душу и не вырывали ласками сердце. Йоханнес кружил языком с таким изяществом, что Саша забывался в фантастическом безрассудном вальсе и ревновал тем сильнее, чем красивее был танец. Хватая за волосы, он поддавливал и требовал все, что требовал Иверсен, желал знать, где предел, где черта, переходить которую нельзя, что еще он умеет и как… Клэбо не возражал, но ласкал все равно по-своему: эмоционально и трепетно, не сводя сияющих глаз. Давление стало невыносимым, и Йоханнес мягко убрал руку любимого с затылка. — Саш, я не думаю о нем, когда ласкаю тебя. Незачем так… — Откуда ты… Прости, — шепнул невменяемый Большунов. И уже нежнее сжал у корней светлые пряди. Йоханнес чувствовал, что они близки, они уже очень близки. Сжав Сашину руку так же крепко, как после гонок, он одним касанием вывел любимого на финишную прямую, еще одним подвел к черте и на третьем они финишировали — почти одновременно, как и всегда. Сглотнув струю удовольствия, Йоханнес мурлыкнул, улегся на Сашу и обессиленно прижался к губам. Доставлять удовольствие любимому было так же потрясающе, как соперничать с ним, разве что наградой была не медаль на ленточке, а нечто такое, что ощущалось ярче и прекраснее холода металла на шее. Руки скользили по обнаженной спине, щекотно перебирали позвонки, играющие под кожей… Йоханнес сладко зевнул, потянулся и проморгал момент, когда Саша захватил лидерство, прижал к постели и шепнул: — Моя очередь… Дерзость и самоуверенность рассыпались. Норвежец отпустил нить контроля, с нежной улыбкой зевнул и прикрыл глаза. Саша обожал его такого — послушного, ласкового, тянущегося за поцелуями, совершенно безобидного и сводящего с ума глазами и сахарным вкусом. Большунов не спеша наслаждался любимым, до слезной мольбы зацеловывал теплый бархат кожи, собирал летучие сладкие пары, вылизывал родинки и гнал мысль, что может быть у Йоханнеса не единственным. Внутри по-прежнему было горячо, нежно и узко. Лаская восхитительный шелк, Саша наконец успокоился — к лучшему лыжнику мира никто не прикасается, кроме него. Надрывающийся, изогнувшийся по диагонали Йоханнес дернулся, отчего-то вспомнив бывшего. Эмиль проникал быстро и болезненно, словно прокручивал шестеренки в сломанных часах, и никогда не ласкал там, где тревожно замерли подушечки Сашиных пальцев. — Что такое? Больно? — Войди… войди, пожалуйста… — умолял Йоханнес, задыхаясь от теплых, расходящихся, как круги на воде, касаний. — Потерпи еще чуть-чуть. Саша отговаривал больше себя. Разглядев нестерпимую жажду в бисеринках на висках, морщинке между бровей, в слишком зеленых глазах, Йоханнес потянул любимого за руку и заставил выскользнуть из тела. — Я умру, если ты еще хоть раз до меня дотронешься, — простонал он на последнем издыхании. — Пожалуйста… Хочу, чтобы ты меня любил. И Саша не выдержал: легонько дернул за бедра, поцеловал нежную, гладкую коленку и, жалея, что не произнес слов на Альпе Чермис, прошептал: — Расслабься… Больно не будет. Йоханнес нашел его руку, и в миг, когда они соединились, ему и вправду не было больно. Они занимались любовью так, словно вечность не были вдвоем, словно однажды потеряли друг друга, обрели вновь и теперь насыщались близостью. — Наконец-то мы снова вместе… Сашин голос утонул в ямочке под ключицей, разлился по ребрам, скатился вниз протяжным, дремлющим под сердцем эхом… Пряча улыбку, Йоханнес приник к краешку ушной раковины, шепнул три слова, надеясь, что признание шумящим океаном останется там навечно, царапнул плечо, и любимый будто обезумел. Саша без конца целовал его пальцы, целовал его губы, шептал про умопомрачительный запах и сладость кожи… Покачиваясь на волнах удовольствия, Йоханнес ловил учащающиеся приливы и отливы, глотал слова, отвечал на них журчащим под ласками жаром, протяжными стонами и впервые — не просящим взглядом, а страстными прикосновениями. У них словно был еще один первый раз, но теперь они стали ревнивее и неправильнее, запрещали друг другу всех, кроме себя, и разрешали в постели все — и яркие капли крови на спине, и скользящий по простыне затылок, и хруст шеи, и поцелуи под каждый, еще более глубокий толчок, и даже… Йоханнес перевернулся, с улыбкой развел ноги, соблазнительно прогнулся на собранных гармошкой простынях. Накрыв тело своим, Саша поцеловал трепещущие лопатки — по губам забегали мурашки, он мгновенно остыл и отстранился. — Нет. — Почему?.. — Хочу видеть твое лицо. Отчаявшись найти слова сильнее, признаться в чем-то большем, чем уже признался, Йоханнес разбудил стихию одним своим: — Докажи. Саша развернул любимого, подхватил под бедра и взял так, как не брал ни разу — молотящими без остановки толчками. — Меня достали твои сомнения! Замолчи на секунду! — приказал он, загоняя удовольствие в глубокие недра. — Хочу слышать, как ты стонешь, и больше ничего. Лежащий под ним Йоханнес пискнул, закрыл рот и через пару движений завыл от удовольствия. Отнюдь не нежные толчки массировали воронку наслаждения внутри него с таким остервенением, что она расширилась до немыслимых пределов, поглотила капризы и сомнения и едва не лопнула, когда Саша, вытряхивая остатки гордости, прижал коленки к груди, вцепился в плечи и поцеловал. Тело сложилось пополам, два полудиких, обожающих взгляда встретились. Саша подавился рвущимся из груди теплом и усмирил бушующее цунами. Громкие стоны сменились ласковым мурчанием, и задыхающийся Йоханнес спустил ногу на простынь и раскрылся навстречу. Саша поцеловал любимого в подмышку и немного понежил медленными толчками, наслаждаясь ослепительной покорностью в синих глазах. Йоханнес отдышался, закусил губу и кокетливо приподнял скользящее по влажной ткани бедро… Дикость любимого зажгла тело, и захотелось подчиниться, отдаться так, чтобы из глаз посыпалась звездная пыль. — Возьми меня так, чтобы мы увидели звезды… — искушающе шепнул он. — Давай же… Я весь твой. Дьявольская улыбочка, возмутительно-соблазнительный взгляд, требующий продолжения, и пухлая, искусанная губа вырвали проросшие зерна терпения. Саша припечатал одну коленку к груди, другую — к простыне и задвигался быстрее и жарче прежнего. Впервые в жизни Йоханнес стеснялся несдержанности в постели. Обезумев от силы, с которой его брали, жадности рук и губ, неудержимости и требовательности любимого, он умолял не останавливаться и кричал. Кричал так, что за стенкой заткнулись соседи, в коридоре смолкли голоса и даже в голове стало тихо. Саша делал с ним все, что хотел, контролировал так, как не мог на лыжне. Йоханнес дурел от этой силы, желал ее себе навечно, стремился к ней всей душой и отдавался как никогда. Коленка терлась о сосок, царапала чувствительную ареолу. Сладкая пытка напомнила Йоханнесу, где сейчас нога и какой открывается вид. Саша властно схватил его за бедро, оторвал от простыни и шепнул между поцелуями: — Тебе так идет эта поза… Жаркие слова завели Йоханнеса еще сильнее. Он вцепился в любимого, терзая и мурлыкая: — Так нам будет удобнее… Саша вошел неприлично глубоко, ударил по сердцу одной-единственной точки, и волна безжалостного удовольствия окатила тело. Йоханнес с визгом разодрал ему спину — теплая кровь брызнула из припухших царапин на белые простыни, но Большунов был не в силах остановиться. Только не сейчас, когда Клэбо с тигриной ухмылкой размазал по лопаткам кровь, страстно желая лишь одного — чтобы любили еще сильнее. Вконец обезумев, Саша довел любимого до таких криков, что самому стало страшно. Йоханнес жутко выгнулся, вырвал кусок постельного белья и заплакал. С любовью смотря в подвижное, залитое жарким румянцем лицо, Большунов целовал влажную кожу и извинялся, сам не зная, за что. Он давно бы остановился, если бы не знал, что по щекам бегут слезы радости и удовольствия. Кончики пальцев прошлись по пульсирующим векам, судорога красивой волной всколыхнула черты лица, и Йоханнес несдержанно разрыдался. Саша замучил так, что разрывалось сердце и не дышали легкие. Он просил помедленнее, умолял не ласкать, позволить передохнуть, чтобы не было так хорошо, и удовольствие не уничтожало изнутри и не мешало жить… Не давали ничего, но Йоханнес, обняв желанное тело и забившись в конвульсиях, продолжал просить, и с каждым немым отказом охотнее принимал Сашину любовь и отдавал свою. Мерещился планетарий с созвездиями и галактиками, пояс астероидов и бесконечное пространство космоса, и на самом сильном толчке, под россыпь поцелуев и прикосновений к телу сердце не выдержало. Мазнув по скуле испачканными кровью пальцами, Йоханнес выдохнул: — Я тебя люблю… И они вместе закончили. Саша рухнул на постель, прижался к дрожащему, полуживому Йоханнесу и бережно вытер струйки слез. Слушая, как бьются в унисон измученные сердца, он пытался вспомнить марафон, в котором так выкладывался. Обессиленный, танцующий со звездами Клэбо потихоньку спустил ногу с плеча и прошептал: — Всю душу из меня вытряс… Большунов коснулся губами подбородка, потерся носом о теплый, чуть влажный нос, и Йоханнес нежно засопел. — Все хорошо? Ты в порядке? — Боже… да, — Клэбо оторвался от губ и повторил еще трижды. — Да, да, да. Не будь Йоханнес уставшим, непременно сказал бы больше, потому что хорошо — слишком маленькое слово. Крышу срывало, когда Саша не спрашивал его мнения, делал по-своему, брал, как хотел, а он уступал и подчинялся. В голове кружилась звездная карусель, и Йоханнес, слишком влюбленный, чтобы думать, бессвязно шептал между поцелуями: — Ты был таким диким, таким страстным… Так набросился на меня… Что на тебя нашло? Так сильно захотел? — Да. Клэбо удовлетворенно мурлыкнул, и Саша, вновь и вновь касаясь губ, объяснил: — Хотел, чтобы ты почувствовал, как сильно я тебя люблю, и перестал сомневаться. — Я почувствовал, — Йоханнес хитро улыбнулся. — Было очень убедительно, любимый. Соперники нежились в объятиях, целовались и считали ускользающие перед глазами звездочки. Клэбо лениво перекатился на живот, улегся на локти и выскоблил из-под ногтей сгустки крови. Заметив, с каким ужасом любимый трет бурые пятна на разорванной простыне, Саша коснулся плеча и сказал: — Все нормально, Йоханнес. Я заплачу за белье. — По-твоему, какая-то тряпка волнует меня больше, чем твоя спина? — Там пара царапин, не заводись. К утру пройдет, — заверил Большунов. — Мне не больно, если ты об этом. Клэбо осмотрел пострадавшую кожу, огорченно вздохнул и все же настоял на том, чтобы обработать царапины. Саша упрямился, но в конце концов позволил о себе позаботиться. От души заштопав любимого, Йоханнес вытянулся на простыне и заставил сопротивляющегося Сашу лечь на живот и подсушить спину. Они лежали плечом к плечу, разделяя один на двоих взгляд. Клэбо отходил от оргазма и не требовал продолжения, хотя обычно набрасывался как голодный, одичавший без ласки зверь. Большунов забеспокоился и придвинулся вплотную: — Останешься на ночь? — Эйрик таскается ко мне каждый час, — вздохнул Йоханнес. — Вряд ли Иверсен меня прикроет после того, что я наговорил. — Час давно прошел, и он давно понял, где ты и с кем, — ответил Саша, поглаживая спину. — Нет смысла возвращаться. Обьяснишься с Носсумом после. — Мы уезжаем утром, а я даже сумку не собрал… Пальцы спустились на поясницу, что-то сыграли на последнем позвонке, и Йоханнес не сразу уловил: — Встанешь пораньше, я тебя разбужу. — Но… Ладонь скользнула ниже, огладила теплые, чувствительные после оргазма ягодицы. Пальцы устремились вглубь, и Клэбо возмущенно выдохнул. Саша применил запрещенный прием. — Ты все успеешь. Останься, — Большунов спустился к краям припухших стеночек. — Хочу, чтобы сегодня ты остался со мной. Умные мысли в голову не лезли. Йоханнес незаметно потерся о простынь и жалобно выдавил: — Все, что захочешь, только поласкай там еще. Саша не трогал чувствительное местечко, нарочно мучил, зная, что любимый не уйдет, пока не получит желаемое. Клэбо нервно шевельнулся. Большунов с ухмылкой выскользнул из теплого тела и пристроил ладонь на ягодицах, собственнически сжимая. Про себя Саша отсчитывал секунды до старта. Обиженный Йоханнес сорвался на «три»: скинул руку и, перекатившись на бок, впился в губы. — Хочу еще раз. А потом еще. Хочу, чтобы ты любил меня всю ночь. Долго и нежно. Ласкал, целовал в губы и шептал, как сильно ты меня любишь. Саша молниеносно прижал любимого к постели, Йоханнес послушно скользнул под него, но опомнился и с игривой улыбкой поменял их местами. — Мне так больше нравится... Клэбо в жизни не признается Большунову, что не сдержится и расцарапает спину второй раз, как не признается себе, что только, занимаясь любовью, забывает, как быстро прошел путь от лучшего лыжника мира до последнего номера сборной. Саша провел языком по невыносимой нижней губе, кусая. — С тобой никакого здоровья не хватит. Тебе хоть когда-нибудь бывает достаточно? — Ты же знаешь, что нет.***
В дверь постучали. Громко, четко, невежливо. Сердце болезненно ухнуло в груди, и Эмиль обернулся. Это не Эйрик — костяшки пальцев звучат тише и глуше, это не Клэбо — у него карточка, это не… Но было похоже. Никаких шаркающих ног, кашля и слов. Никаких слов. Только стук. Всегда. Эмиль подошел к двери, взялся за ручку и отдернул кисть, будто обжегся. С той стороны — ни звука, но он уверен, что не одинок: с ним разделяли немую, беспощадную боль и поднимающий кожу пульс. Кардиограф запищал шесть лет спустя, и, когда Иверсен открыл дверь, то уже знал ответ. Сергей по-хозяйски вошел в номер, бросил сумку, снял куртку и обувь, осмотрелся. Воспоминания кровавыми бутонами расцветали в голове, рвались в сердце, мучали, как никогда. Эмиль зажмурился, боясь не угадать — следующим шагом Устюгов вжимал в стену и целовал. — Почему ты сменил коридор? И только попробуй шесть лет спустя солгать. Убью. Не угадал. Иверсен открыл глаза, шипяще выдохнул, наткнувшись на светло-голубое стекло глаз. Он скучал по ним. Скучал по истинно-русским полупрозрачным глазам, режущим сильнее ножа и бритвы. У Клэбо таких не было. У него мультяшная, неестественно синяя радужка и невинный взгляд. — Ну? Грубый голос вывел из транса, и Эмиль не вытерпел. — Не хотел тебя потерять. Брови Сергея взмыли вверх, резкий выдох всколыхнул пряди у висков, и Эмиль залюбовался. Суровость Устюгову шла, а вот синяк на щеке — нет. Чей кулак, не было смысла спрашивать. Пустоголовый на Кубке Мира один. — Пояснишь, что это за хуйня? Иверсен не усмехнулся, не съязвил, не оскалился. За шесть лет норвежец устал от кривляний, выбросил клоунский нос и сказал: — Ты словил звезду. Тебя надо было спустить с небес на землю и напомнить, что талантливые и одаренные тоже проигрывают. Я не нуждался в поехавшем русском, коллекционирующем золотые побрякушки. Мне и своих хватало. Я хотел человека. И получить его я мог только, когда мы трахались. Сергей потянулся за курткой, но руки ослушались и не попали в рукава. Нечто не давало уйти, подмывало остаться, и Устюгов принял предательство разума и сердца. — Шесть лет прошло, а отмазка та же. Оригинально. И как? Удовлетворил все свои потребности с Клэбо или в штанах до сих пор зудит? Ставлю на второе. Мальчишка помешан на сексе, как и ты. Не знал, что дурной пример передается половым путем. Эмиль позволил себе подойти — не так, как раньше, когда врастал в тело каждым сосудом, но достаточно близко, чтобы распознать за стеклом глаз слабую, отболевшую ревность. Сердце весело стукнуло. Боги, Устюгов ревновал. До сих пор или снова. — Смешно, что ты приплетаешь Клэбо там, где ему не место. Я тебе уже сказал. Мне нужно сказать в лоб, чтобы дошло очевидное? Обосравшись на лыжне, ты рвался ко мне и трахал так, словно я виноват в поражении, словно я — причина, по которой ты до сих пор не лучший в мире. Ты даже не замечал, что выигрывая, говоришь «хочу тебя», а проигрывая, — «ты нужен мне». Я был твоим любовником, а не твоей подстилкой, но ты был слишком глуп и эгоистичен, чтобы засунуть амбиции в задницу и признаться, что любишь. Ты помешался на себе. Это у вас с Клэбо общее. Сергей нахмурился, пролистал страницы 2014-го. Проваленная Олимпиада, тщеславная мечта выиграть общий зачет и сжирающие естество отношения с норвежцем — маниакальная привязанность к телу, сердцу, глазам, волосам… Бесконечное «люблю», на которое ответил один раз — на финише мас-старта, когда стирал с разбитой губы кровь. — Твоя любовь держала меня за горло! — прорычал Устюгов. Он все еще не знал, скинуть куртку или надеть, уйти или остаться. — Я задыхался! Я хотел золото и тебя, а ты — невозможного. Эмиль улыбнулся. — Ты прав. Я хотел невозможного: сначала тебя, а потом уже золото. Стук в номер сбил с мысли, и Сергей не придумал ответ. Эмиль не открыл — наплел Эйрику через дверь, что Клэбо спит, и у них все в порядке. Плевать, что прикрыл ненавистного бывшего, который трахался с другим в обход правилам и запретам. Он хотел отвязаться, остаться наедине с прошлым и поставить наконец точку. Ковыряться в желаниях шестилетней давности расхотелось, и Устюгов вновь ткнулся в рукава куртки. — Скажи, что сожалеешь, и закончим на этом. Иверсен уткнулся лбом в холодную дверь, закрыл глаза. Одно слово, и папка под названием «Квебек 2014» отправится на полку. Пусть замок ненадежен, а файлы сыплются — она больше не будет мозолить глаза. Эмиль дотянулся до полки, но вредная папка выскользнула из рук и шлепнулась на пол, раскрывшись на последнем, пока еще пустом файле. — Не жалею. Я сделал бы это снова, — он обернулся, встретился с гневом лицом к лицу. — Я хотел, чтобы ты проиграл. Затылком — о дверь, пальцы — на пульсе. Эмиль поморщился и чуточку позавидовал Клэбо, которого Большунов ни за какое золото мира головой о стенку не приложит, хотя, может, стоило бы разок… — Ну, почему? Почему ты не хочешь забыть, гребаный норг? Последние слова споткнулись о ностальгическую улыбку, и крошки, кусочки прошлого неосторожно посыпались между ними. Система координат сломалась, и Сергей взорвался: схватил за горло и приложил о дверь. — Я заставлю тебя вспомнить каждую секунду этого мас-старта — от цвета фишек на повороте до температуры снега под лыжами. Ты проскочил по внутреннему радиусу в правый коридор. Ты шел с преимуществом, а я проигрывал, и теперь, внимание, вопрос. Какого хрена ты перестроился? — Устюгов выждал паузу, ответа не было, и зарычал. — Вспоминай, ублюдок! Я хочу знать, о чем ты думал, когда сунул лыжу в мой коридор. Эмиль зажмурился, сконцентрировался на дуновении Канадского ветерка, подхватившего ошметки сломанной палки, вернулся на несколько метров, словно объявили фальстарт, и в последний раз прожил единственное запрещенное касание норвежской лыжи и российской палки. Касание, сломавшее жизнь. — О чем ты думал? — пытал Сергей. Пальцы слишком долго терзали шею, и сделать вдох не получалось. — О тебе, — хрипло ответил Эмиль. — О том, что обожаю твою грубость, твою ярость в постели. О том, что люблю тебя и хочу, чтобы вечером ты пришел. Я закрыл коридор, чтобы не было ни единого шанса, что ты выиграешь Глобус и не придешь ко мне после гонки. Я не хотел лишиться того, в чем нуждался больше всего — твоей, эгоистичная ты мразь, любви. Звериное дыхание обожгло лицо, глаза и губы попали на линию огня, и тело неправильно отреагировало на дежавю шестилетней давности. Нет, правильно — так, как реагировало на близость с ним всегда. — Ты перестроился… -… чтобы ты проиграл, остался со мной и понял, что жизнь не заканчивается на поражениях. А теперь оглянись и скажи. Хоть в чем-то я был не прав? У тебя плохая жизнь без золотых побрякушек? Сергей сглотнул, отступил на шаг, подставил голову под ушат ледяной воды. Он понял, откуда пофигизм и беспечность, легкость, с которой шагал через частокол неудач, и достоинство, с которым принял отказ МОК в 2018-м. Откуда все, чему худо-бедно учил Большунова, — забывай плохие дни, проигрывай быстро и двигайся дальше. Лучшее, что в нем есть, от норвежца. Иверсен растер ноющие шею и плечи, унял жар и раскрутил нить контроля в обратную сторону. — То-то же! Я избавил тебя от звездной болезни и сделал из тебя приличного человека. Если кому и повезло за эти шесть лет, так это тебе. Сергей снова вдавил в дверь, но на сей раз сильно, ревниво и горячо — как собственность, как любовника, как любимого… Эмиль не знал, каким чудом не сорвался на крик. Четыре года с Клэбо не прошли даром — на истерики выработался иммунитет, но сейчас Иверсен был на грани. Жар прошлого сводил с ума, близость рук и губ пугала, и тело, проклятое тело хотело этого русского мудака, который чувствовал жажду и издевался. — Только попробуй повесить на меня хоть одного мужика, перед которым раздвинул ноги, — шипел в губы Устюгов. — Ты скакал, как кузнечик, по чужим койкам через месяц после моей свадьбы. Сергей напирал, ревновал, оставлял между губами сантиметр, но Эмиль терпел и не поддавался. Запрещал себе поддаться. — Ты женился через месяц после того, как трахнул меня в последний раз. Мы квиты. Один — один. Устюгов пошарил по телу, опустил руку между ног, стиснул кулак там, где без него болело шесть лет. Эмиль сжал зубы в замок, проглотил стон, и Сергей усмехнулся. — Быстро же ты забыл… А говорил, что любишь. За молчанием стояла адская боль в груди. Тело живо и энергично откликнулось на движения знающей дело руки, и Эмиль сквозь зубы процедил: — Я тебя не люблю. Два-два. Устюгов дернул на себя, сдавил ребра, и Эмиль застонал. Русский словно просунул руку между ними, вырвал сердце и, держа на раскрытой ладони, гаденько ухмыльнулся. — Хватит бегать от себя, Иверсен. Ты любишь меня даже глубоко женатым, проигрывающим гонку за гонкой, сбегающим со Ски Тура неудачником. — Сергей ласково и горько усмехнулся. — Ты всегда будешь любить меня. Мы оба с тобой это знаем. За стеклом чужих глаз Эмиль разглядел пронесенную сквозь года боль, сожаление о несбывшемся и перманентную любовь, за которую годами боролся не с человеком, а с куском металла, и все равно проиграл. Три-два. Иверсен сдался, в изнеможении выкрикнул: — Да, блять! Да! И наконец-то вцепился в губы. Устюгов ответил по-звериному голодно и по-человечески яростно, ответил так, что на губах заалела кровь, и на стенках неба размокли трещинки. Сергей выпивал до дна: не оставлял ни воздуха в легких, ни атомов в душе. Шесть лет не отдававший инициативу Эмиль с пьянящей радостью вспомнил, как это — когда не ты, а тебя, — целуют, прижимают, раздевают, берут. Устюгов неутомим и агрессивен. Он — вихрь, буран, который однажды застигнул Иверсена на дороге жизни, сбил с пути и увел далеко от дома. Зубы стихии с вампирской жадностью бродили по шее, кусали бегущие мурашки, язык — широкой лентой очерчивал след, и Эмиль, цепляясь за мощные, мускулистые плечи — плечи, которые на одну ночь снова его, стонал и уже ни о чем не жалел. Сергей азартно и ненасытно изучал карту тела, искал старые эрогенные зоны, родинки, шрамы, реакций, проверял, работает ли? Сработает ли, если прихватить зубами ключицу, укусить кожу под правым соском, сжать бока в кольцо рук… Работало безотказно, как и шесть лет назад. Устюгов смял губами протяжные стоны и усмехнулся — у Клэбо при всех незаурядных талантах не было ключа от этого тела. Куртка брошена на пол, ремень расстегнут, и внутри не осталось места терпению. Эмиль отзеркалил натиск стихии и упал перед ней на колени. Щека оцарапалась о грубый деним, язык колюче и правильно лизнул штанину. Боги, он так давно этого не делал! Сергей хмыкнул, схватил торчащие волосы, оттянул, чтобы видеть глаза. Иверсен чудом не вырвал молнию и не разорвал белье, наклонился, но не позволили. Рука держала на расстоянии, а голос требовал ответа. — Скольким отсасывал после меня? — Никому. — Что даже… — Ему тем более. Улыбка Сергея — хищная и торжествующая, но глаза — сухие и теплые, за прозрачным стеклом — последний день увядающей осени и печаль. Рука ослабила хватку, и Эмиль наконец дотянулся, взял глубоко, до стенок горла, и закашлялся. — Верю, — кивнул Сергей, признавая ненавистное, очевидное и непоправимое. Стыд и отвращение к себе подавили рвотный рефлекс, и Эмиль с безрассудным упрямством попробовал снова — так, как нравилось им обоим, размашисто и быстро, без пауз на кислород. Иверсен хрипел и задыхался, глотал слезы и спазмы, давился, но сантиметр за сантиметром принимал невозможность дать то, что хочешь, тому, кого любишь. Теперь он понимал Клэбо чуть лучше. Сергей не торопил и не требовал, но крепко держал за волосы и не позволял отстраниться, но Эмиль и не собирался — ни отстраняться, ни останавливаться, ни сдаваться. Он отчаянно хотел вспомнить все, что умел, сделать им двоим хорошо — один последний раз. Иверсен кивнул, и Устюгов сорвался, заполнил собой влажную глубину рта. Эмиль подавился жаром, задышал через нос и наконец привык к болезненному жжению, расслабил горло, поперек которого все это время стояла лыжная палка — та самая, которую сломал. Устюгов не сдерживался, наращивал темп, тянул за волосы, больно и сладко… Эмиль до синяков стиснул бедра и поддался бешеным, не оставляющим выбора толчкам. Колени ныли, горло саднило, но душа будто расчистилась, и по небу залетали вертолеты. Между ними так же, как раньше, но по-другому. Проклятый Квебек, финишный створ и сломанная палка удовольствием не смываются. Уже в постели, Эмиль терся о безукоризненно-чистое покрывало, дергал туда-сюда ручку тумбочки и матерился до слез. Сергей тоже кое-что подзабыл, и вращающийся по часовой стрелке механизм, быстрые и болезненные обороты внутри, были наказанием, которое Иверсен заслужил. Шершавый язык обжег обтянутые кожей позвонки, губы выпили пот между ямочками, и, когда вроде бы отпустило, движения внутри огрубели до невозможности. Эмиль вцепился зубами в уголок наволочки и завыл. Как же Клэбо терпел… Жара и боль мутили сознание и будили чувство вины. Еще один раздирающий оборот, Эмиль осознал и зажмурился от подступивших слез. — Я четыре года измывался над Клэбо. Все из-за тебя… Я из-за тебя стал таким… Обороты замедлились, Сергей неловко и холодно коснулся ослабшей спины. — Я знаю. Эмиль зарыдал, разодрал зубами подушку, забил пятками в стенку кровати — вырывал, выдавливал этот гной, больше не в силах носить грязь в себе. — Я же его… Устюгов понял, вырвал пальцы из тела и в ярости — на себя, на него, на Квебек, поломавший не две жизни, а три, ворвался внутрь и прорычал: — Закрой рот. Я этого не слышал. Иверсен молнией подался навстречу и потребовал еще — еще боли, грубости, бешенства, потребовал расплаты за все, что натворил. Сергей нещадно вколачивался в обмякшее тело и, подгоняемый криками и стонами, вновь и вновь скатывался в воронку времени и до бесконечности проживал март 2014-го в Квебеке, где золото — на шее, а хрусталь — в руке не у него. Сто, пятьдесят метров… еще можно достать, но лыжа срезает траекторию и отнимает последний шанс. Обломок палки лежит на снегу, и он кричит, яростно, отчаянно, горько… И почему он тогда его не убил? Боль рвала на куски, ненависть обжигала, и Устюгов, не справляясь в одиночку, прижался к взмыленной спине и прохрипел: — Знаешь, о чем я жалею? На финишной прямой не было третьего. Того, кто обогнал бы нас обоих. Эмиль поперхнулся, застонал от удовольствия, которого не заслужил и прилип к тикающей, как часы, груди. Он годами думал, как закончилась бы история, если бы был кто-то третий. — Прости меня. Кажется, он хотел сказать это шесть лет. Сергей куснул шею, сжал влажный комок волос и, толкнувшись еще свирепее, схватил потную, скоблящую покрывало ладонь. На календаре — не март 2014-го, за окном — не Квебек, но в голове Устюгов трахал его после мас-старта, который все-таки проиграл. Эмиль подыхал под тяжестью тела, ворочался и ругался на норвежском. Сергей прижался щекой к щеке, ища взгляд, но Иверсен опустил голову в складки покрывала и закрыл глаза, чтобы не видеть желанное-нежеланное лицо и оставить секс там, где самое место, — в прошлом. С души посыпались осколки стекла, Квебек поблек. Эмиль поймал видение ускользающего в тумане канадского городка, в последний раз сжал руку любимого и попросил: — Скажи, что я нужен тебе. — Ты нужен мне. Многолетняя ненависть наконец отпустила. Сергей толкнулся в глубь некогда желанного тела последний раз и наконец принял поражение, согласился, что проиграл. Изможденный Эмиль опустился на покрывало, прижался щекой к шершавой ткани и затих. Он хотел этот секс шесть лет назад и получил таким, каким заслужил. Внутри было пусто, как в корзине, которую только-только очистили от мусора. Сергей очухался, и спина тут же осталась без тепла, а рука — без руки. В ванной топали босые ноги, шумел душ, клацала молния. Иверсен слышал и не поворачивался. Сергей стянул футболку с торшера, и Эмиль наконец пошевелился. Взгляды сошлись, равнодушие скользнуло по равнодушию, и Устюгов отвернулся. Ивесен сел на постели, сложил ноги, покряхтел от непривычной боли. Остался последний вопрос, ответ на который знал, но еще не услышал. — Если бы палка не сломалась, ты бы остался со мной? — Нет. Дверь хлопнула по разряженным нервам, Эмиль плашмя упал на кровать и постарался свыкнуться с истиной — кто сильнее, тот уходит первым.