***
— Это какой-то бред, — сказал безмерно уставший Мартин. — Эйрик, хоть ты скажи! Носсум сосредоточенно пялился в экран монитора и время от времени щелкал «пауза» и «перемотать вперед/назад». — А я говорю, нет, — упирался Симен. — Дело в снегоходе! Был сильный боковой ветер. Он прятался за ним от порывов и преспокойно бежал. Откройте глаза, недоумки! Я что один это вижу? Сундбю покачал головой, Рете пожал плечами, Иверсен безразлично зевнул и взглянул на Носсума, который косился на Клэбо. Подперев щеку рукой, Йоханнес внимательно вглядывался в рассекающую снег фигуру. — Согласен, — поддержал друга Ханс. — Не удивлюсь, если русские подкупили водителя. Надо было подать протест. — Ребят, может хватит? — нахмурился Сундбю. — Вас даже слушать противно! — То есть ты отрицаешь, что у Большунова было преимущество? — напирал Симен. — Не отрицаю. Но кто мешал тебе держаться за ним или выйти вперед и, как ты выражаешься, сидеть за снегоходом? Крюгер фыркнул, обмозговал замечание и, поверженный, наконец отступил. — Это абсурд, — вмешался Шюр. — Темп был слишком высок. Мы бы за ним не усидели. — Да какая разница?! — психанул Голберг. — Ски Тур проигран! Он везет нам хрен знает сколько! — Финн, ну, хоть ты им скажи! — сорвался Ханс. — Ненормально столько выигрывать! — Не знаю, что сказать… — пробубнил Крог. — Нет слов. Впервые такое вижу. Втреть уха слушая перепалку, Эйрик перемотал запись гонки, просмотрел эпизод с палкой, бонусные отсечки, рывок Шюра и сделал пометки. Выводы напрашивались неутешительные. — А вы чего молчите, сладкая парочка? — рявкнул Ханс. — Вы с ним на пьедестале стояли! Вот и поделитесь соображениями. — Да что тут обсуждать? — сказал Эмиль и лениво потянулся, хрустнув позвонками. — Выиграл и выиграл. Мне насрать. Я не хочу тратить драгоценное время на болтовню об этом кретине. — Ну, разумеется! Тебе-то чего переживать? Уж ты место в сборной не потеряешь с таким папочкой. — Заткнись. — Йоханнес, скажи хоть слово! — сорвался Симен. — Ты знаешь его лучше всех. Как он тренируется? Может, у него фишки какие-то есть. — Я не знаю, — отстраненно ответил Клэбо. Дурацкая беспочвенная ревность звенела в голове и не давала сосредоточиться. Отставание в пятьдесят секунд нервировало. К тому же он был уверен, что Иверсен нарочно слил финишную прямую. — Да брось, скажи нам! Он все равно не узнает. — Я же сказал, не знаю! Мы не обсуждаем гонки. — Ну, разумеется, — ухмыльнулся Эмиль. — Какие могут быть гонки, когда на уме одна койка? — Довольно! — остановил Эйрик и выключил запись. — Протеста не будет. И дело не в снегоходе. Вы не держите его темп, неспособны держать. Это уникальная вещь, как техника бега в гору или финишный рывок, — он выразительно посмотрел на Клэбо. — Он победил со сломанной палкой и падением. Удивительно. Я впечатлен. Будем тренироваться дальше, но, боюсь, Пол прав: Тур проигран. Собрание окончено. Йоханнес, задержись на пару слов. Тренерская опустела. Пытливый взгляд Эйрика бесил. Предвосхищая нравоучения, Клэбо выпалил: — Это он меня поцеловал! — Я видел, — спокойно ответил Носсум. — И что? Йоханнес удивленно моргнул. — Ты не собираешься пилить меня за несдержанность и публичное проявление чувств? — Мы проиграли Тур де Ски, проиграли домашний этап, проигрываем Ски Тур и Кубок Мира. Второй год подряд дистанционный Глобус уходит в Россию. Федерация недовольна результатами, NRK пинает нас за проигрыши, болельщики смеются, поддерживают русского, а меня рвут на части. Твои отношения интересуют меня сейчас в последнюю очередь, а вот ночные вылазки… Йоханнес поднял глаза. Эйрик выглядел уставшим, помятым и невыспавшимся. — Что ты хочешь этим сказать? — Я поселил тебя с Эмилем не для того, чтобы ты сбегал к нему каждую ночь и нарушал режим. Мне бы не хотелось поднимать щекотливую тему, но в отеле плохая звукоизоляция. Я понимаю, что тебе с ним хорошо и ты не можешь сдержаться… — Эйрик! — пискнул пристыженный, жутко алый Йоханнес и прижал ладони к пылающим щекам. — Но не ночи же напролёт! Это невыносимо! Хоть немного подумай о других. Честно говоря, мне надоело быть нянькой. Поступай, как знаешь. Я больше не буду тебя контролировать и с тобой ругаться. Но я устал отбиваться от прессы. Прокомментируй хоть как-нибудь эти отношения. — Нет, — отрезал Клэбо. — Я могу идти? — Что ты о нем думаешь? — помолчав, спросил Эйрик. — Как о своем парне? — То, что ты в восторге от своего парня, я слышал сегодня ночью. Как о сопернике. Какие у него слабые места? Что есть у него, чего нет у тебя? — Несгораемая мотивация. Он слишком часто был вторым. — Полагаю, у тебя ни амбиций, ни мотивации нет? — Чего ты хочешь? — взъелся оскорбленный Клэбо. — Я сто раз просил перевести меня в дистанционную группу! — Ты сильнейший спринтер. Переход плохо скажется на финишном рывке. Да и не до тебя сейчас. Впереди Холменколленский марафон. Я голову ломаю, как моим ребятам победить Большунова. — Меня ты в расчет не берешь? — вспыхнул Йоханнес. — Прекрасно! Тогда не требуй ничего, кроме спринтерских побед и спринтерского Глобуса. — Я и не требую, — холодно ответил Эйрик. — Прогресса на дистанциях нет и не будет. Это отставание в общем зачете, — он протянул исписанный трехзначными числами листок и обвел ручкой графу напротив. — А таким оно будет после победы Большунова в Ски Туре. — Он еще не выиграл, — процедил Йоханнес, скомкал бумажку и брезгливо выбросил в мусорную корзину. — Ему помешает только чудо. Научись думать, как он, если хочешь побеждать. Носсум включил запись гонки, с восхищением и азартом рассматривая бегущего в гордом одиночестве Большунова. Йоханнес терпел, но ударить с ноги в монитор хотелось все сильнее. — Поразительно… — бормотал Эйрик. — Он уникален. Жаль, у меня нет такого лыжника. Те, кто может обогнать его на финише, выдыхаются, а те, кто доезжает, проигрывают ему финиш. Первоклассный конек. Подумать только… Пятьдесят секунд! Это было очень жестоко. Один из самых удивительных моментов, который я видел в дистанционных гонках. Это лучший лыжник в мире. Сердце громыхнуло, пальцы побелели и задрожали. Сверкая чернущими глазами, Йоханнес вскочил с места. — Что ты сказал? — рявкнул он. — Повтори! Змеистая усмешка расползлась по губам. Эйрик оторвался от экрана и надавил на больное: — Александр Большунов — лучший лыжник в мире. Не расстраивайся, Йоханнес, — он снисходительно улыбнулся. — Второе место — тоже хороший результат. Клэбо вылетел из тренерской с перекошенным от бешенства лицом. Вслед ему смотрели хищно смеющиеся глаза. — Наконец-то, — сказал Эйрик и с удовольствием кликнул «пауза». — Самолюбие взбунтовалось.***
Путь из тренерской в раздевалку был коротким и горьким. Рассвирипевший униженный Йоханнес по дороге пнул ни в чем не повинного снеговика, растоптал хрусталики льда и сбил с крыши несколько крупных сосулек. Два хриплых, шепчущихся за дверью голоса вынудили затормозить и прислушаться. — Мне это надоело! — ворчал Ханс, расхаживая из угла в угол. — Мне надоело работать на Йоханнеса! Дерьмо собачье — эта командная тактика. Большунову сливает он, а ни с чем остаемся мы все! Я еще в Лиллехаммере сказал, что на дистанциях он ему не соперник. Так какого хрена я должен тащить его на финиш и отдавать бонусные очки? Сидящий на скамье Симен задумчиво почесал затылок, неуверенно протянул: — Ну… Математически он сохраняет шансы на Глобус. — Вот именно — математически! Давай смотреть трезво на вещи. Глобус проигран, Йоханнес больше не лучший лыжник мира. Мы ничем ему не обязаны. Ты так не считаешь? Крюгер пожал плечами, устало выдохнул и прислонился к шкафчику. — Не знаю… Все с ума посходили из-за Большунова. Мартин с Шюром его защищают, Эмиль двух слов связать не может, Эйрик одержим желанием его победить, а Йоханнес просто им одержим. Темые глаза Холунна зловеще сверкнули. — Эта еще одна причина, почему не стоит ему помогать, — жестко ответил он. — Йоханнес невменяем. Он ни о чем не думает. Ему нихрена не надо, кроме Большунова. Если русский и дальше будет его столько трахать, он окончательно слетит с катушек. Симен захихикал, вытянул ноги вдоль скамьи и расслабленно закинул руки за голову. Он обожал сплетничать с Хансом про личную жизнь Клэбо. — Знаешь, что меня удивляет? Он же его часами… и не устает, а на следующий день еще и выигрывает. У меня такое чувство, что чем больше он его трахает, тем сильнее становится. Он хоть когда-нибудь останавливается, нет? — Думаешь, Йоханнес хочет, чтобы он остановился? — развеселился Ханс. — Как бы не так. Вынь затычки из ушей и послушай. Он орет как резаный. Такое впечатление, что его годами не трахали или трахали не так, как он хотел. С Эмилем он тихим был, а тут как прорвало. Такие занимательные концерты… Справившись с неудержимым хохотом, Симен вытер слезы и сказал: — А чего ты ожидал? Если Большунов в постели такой же неугомонный, как на лыжне, то выбор Йоханнеса очевиден. У него мозги плавятся от чужой силы. Так всегда было, — Крюгер завистливо закусил губу. — Это же сколько здоровья надо иметь! То-то Эмиль третий год еле ноги волочит по лыжне. Совсем Йоханнес его заездил… — Жаль с Большуновым этот фокус не прокатит. Скорее он измочалит нашего золотого мальчика. Я даже немного завидую. — Я тоже. Мне бы такого… Только Йоханнесу не говори, — хитро прищурился Крюгер. — Он и так на всех волком смотрит. Спицова за объятия чуть не разорвал. Такой ревнивый… Эмиль по барам шлялся — ему плевать было, а тут ни на шаг от себя не отпускает. — Большунов еще хуже. Знаешь, что он сегодня сказал шведскому журналисту? «На Йоханнеса не смотри, если хочешь с зубами остаться». К каждому столбу ревнует — к организаторам, сервисерам, персоналу в отеле, даже к девушке-массажистке. Они помешаны друг на друге, как не знаю кто. Поэтому и стоит держаться от них подальше. — Может, ты и прав… Но что скажет Эйрик? — Ты его видел? Из-за оргазмов Йоханнеса бедолага ночью глаз не сомкнул. Он уже согласился, что Глобус едет в Россию. Симен… — Ханс внимательно посмотрел на друга. — Холменколленский марафон — наш последний шанс. Просрем его, и можем вешать лыжи на гвоздь. Я не собираюсь отдавать медали Йоханнесу. Его трахает Большунов. Я даже не уверен, что ему можно доверять. Как говорят русские, у нас индивидуальный вид спорта. Пришло время работать на себя. Ты со мной? Уверенность Холунна зарядила, и Крюгер отбросил сомнения. Облизанный со всех сторон золотой мальчик был ему столь же ненавистен, как многочисленные спринты. — Да. В марафоне Йоханнесу ничего не светит. Повезет, если сороковым не приползет, как в прошлом году. Пусть выкручивается. Надоело упахиваться ради проигранного Глобуса. — Сомневаюсь, что ему вообще есть дело до общего зачета, — ухмыльнулся Ханс, присаживаясь рядом. — Его и второе место устроит, лишь бы ноги раздвинули и вставили. Раздевалка сотряслась от хохота. Прислонившись к двери, Йоханнес мелко дрожал. Отвращение, холод и разочарование наотмашь били по щекам. В воздухе пахнуло унижением с примесью обиды и злости. Злости на него.***
— На финишной прямой ты мне уступил? Эмиль перекатился на бок, уткнулся взглядом промеж лопаток, любуясь красивой, ровной, гибкой, как у молодого гепарда, спиной. — Да. — Зачем? — В борьбе за Глобус каждый балл на счету. — Ясно. Йоханнес съежился, оправил футболку и обнял себя руками. Он всегда так делал, когда уставал от людей и тяготился миром. Сердце кольнула жалостливая иголка. Эмиль пересел на соседнюю кровать, но Йоханнес мгновенно отодвинулся, загнанно и сдавленно прошипел: — Убирайся. — Не будь дураком. Какая разница, второй я или третий? В моем случае несколько баллов ничего не решают, а вот в твоем… Йоханнес обернулся. Умные серьезные глаза Эмиля сбили с толку, и он процедил: — Какое благородство! Мне не нужны твои подачки! Мне от тебя ничего не нужно. Ты омерзителен. — Знаю. Можешь гнобить меня, сколько угодно. Но отказываться от помощи и молча страдать — верх идиотизма. Я знаю, о чем ты думаешь. С ним ты не сможешь об этом поговорить. — Я не желаю тебя видеть и с тобой разговаривать! Меня тошнит от мысли, что ты сидишь на моей постели. Меня тошнит от тебя. Йоханнес отвернулся, пряча глаза. Эмиль придвинулся ближе, наклонился к уху и настойчиво зашептал: — Делай вид, что не слышишь, но мы оба знаем, что я прав. Вы можете сколько угодно трахаться, признаваться друг другу в любви до гроба, бороться за отношения со всем миром… вы все равно останетесь соперниками. Ты ненавидешь его на лыжне и ничего не можешь с этим поделать, как бы не любил. У вас тысяча и одно стоп-слово, сотни тем под запретом и хождение по минному полю вместо разговоров. Ты не можешь радоваться его победам, сопереживать неудачам. Ты не выносишь его успехи. Они сводят тебя с ума сильнее его ласк и слов о любви вместе взятых. Единственная причина, почему ты до сих пор здесь, — пятьдесят секунд, на которые он сегодня оказался быстрее. Неутомимый, обличающий шепот спровоцировал внутреннее извержение. Йоханнес извернулся, в ярости скинул Эмиля с постели. — Отвали! — рявкнул он. — Грязное животное! Тебя не касается, что я ему говорю… Лишь бы нос сунуть, куда не просят! На стук в дверь оба повернули головы. Иверсен потер ушибленный бок, кряхтя, поднялся с пола и как ни в чем ни бывало сказал: — Я открою.***
— Йоханнес, на минутку? Улыбка чеширского кота не прибавила Саше звезд. — Зачем? Закатывай сцену здесь! Вряд ли Иверсен что-то новое для себя услышит! Большунов пригвоздил взглядом теснившегося к балкону Эмиля и преспокойно уселся на постель. — Я не собираюсь ругаться, тем более при нем. — Да что ты говоришь! Целовать на стадионе не постеснялся, а извиниться стесняешься? Никуда я с тобой не пойду! Йоханнес сложил руки на груди и отвернулся, всем своим видом демонстрируя, что мириться не намерен. — Как хочешь. Клэбо вспыхнул ярче мака, в ярости подтянул колени к животу и спрятал голову под подушку. Он не привык, чтобы Саша сдавался и отступал. Было неожиданно и обидно. Большунов выкинул подушку, схватил сопротивляющегося любимого и перекинул через плечо. Йоханнес пискнул от легкого головокружения, уткнулся носом в позвонки и с перепугу сцепил руки на Сашиной талии. — Отпусти немедленно! — завизжал он. Большунов ухмыльнулся, поцеловал в бедро и, поддерживая за попу, понес на выход. Путь до номера Йоханнес хныкал, ругался и извивался. Шершавая ладонь копошилась под шортами, щипала и гладила ягодицы, которые любили Сашу предательски нежной любовью, теплели и горячели под ласками и, в отличие от хозяина, уже простили бесцеремонный поцелуй на финише. — Твоя попа любит меня больше, чем ты, — злорадно шепнул Саша. — С чего ты взял? — Я же чувствую, как ей нравится… Саша ласково потянул кожу, и противные ягодицы заныли от удовольствия. — Изверг, — прошипел Йоханнес. — Капризная принцесса, — не остался в долгу Большунов. Клэбо ответил по-своему: пробрался под футболку и несколько раз провел ногтями по спине. — Ты победил, — согласился Саша, сжимая ягодицы и наслаждаясь прохладными пальцами на припухших царапинах. Йоханнес угомонился, убрал коготки. — Погладь меня, — скромно попросил он. Приподняв шорты, Саша с любовью коснулся розовой кожи. Норвежец довольно заурчал, прикрыл глаза, направляя и командуя. Под теплой рукой он млел и таял, растекался лужицей. — Это за спину, — шепнул Саша и отвесил нежной попке пару легких шлепков. Йоханнес возмущенно, обиженно засопел, сладко выдохнул и прижался к любимому. — Еще хочу. — Как скажешь, любовь моя, — Саша шлепнул его снова, нащупал влажную ткань шортов и усмехнулся: возбудился как не в себе. — Йоханнес, о чем ты думаешь? Клэбо залился краской и пролепетал: — Ни о чем особенном… Пожалуйста, Саша… — Уже не изверг, надо же. Коварные коготки, разодравшие спину, расслабились и на очередном, довольно чувствительном шлепке чуть сжались и несмело коснулись пылающей кожи. Сообразив, что любимый заглаживает вину, Саша усмехнулся и крепко прижал его к себе. — Еще будешь дерзить? — строго спросил он, лаская ягодицы. Йоханнес разочарованно застонал и впился ногтями в спину, требуя вернуть ему шлепки. — Сначала ответ на вопрос. — Не буду. Шлепай попу, пожалуйста… — Какие мы вежливые! На вторую дюжину сладких, нежнейших шлепков Йоханнес ответил чувственными стонами, поцелуями между лопаток и долгожданными извинениями. Наслушавшись бархатного, по-настоящему кошачьего мурчания, Саша шлепнул любимого посильнее и дал отдохнуть, чуть сжав пылающие ягодицы — Надеюсь, по пути в номер Носсум с Бородавко не попадутся нам на глаза. В противном случае, объясняться будешь ты. Опомнившись, Йоханнес попробовал кусаться и царапаться, но получил предупредительный шлепок и покорно закрыл рот. — Ты такой нежный и чувствительный… — дразнил Саша любимого. — С утра меня выводишь: грубишь на финише, сбегаешь после гонки, не отвечаешь на звонки, я по всему отелю бегаю, ищу его, а он в номере с Иверсеном тусуется… Ужасно себя ведешь. Моя капризная, непослушная принцесса заслужила шлепки по попке. — Ну, раз заслужил, то шлепай, — улыбнулся возбужденный Йоханнес, который мало, что понимал, кроме того, что ему безумно хорошо. — Накажи меня со всей строгостью, любимый. — Я буду шлепать тебя каждый раз, когда будешь царапаться, дерзить и не слушаться, — пообещал Саша. — Все понял? Йоханнес мурлыкнул на своем, обнял и, раскаявшись, заботливо огладил царапины на спине. Он терял голову, когда любимый проявлял характер и ставил на место, жарко, очень желанно шлепая нежные ягодицы, доставляя столько удовольствия, что не слушаться и капризничать, вредничать и бороздить ноготками спину хотелось только сильнее. Очень возбужденный, он сладко потянулся, предвкушая продолжение… — Не слышу ответ, принцесса. Жгучий шлепок нежно обжег кожу и привел в чувство. Размечтавшийся Йоханнес пискнул и задрожал, купаясь в откровенных фантазиях. — Да… — послушно выдохнул он и прижался к любимой руке. — Саш, отшлепай меня по-настоящему. Я хочу еще шлепков. Твоих шлепков. — После, — ласково шепнули ему, поглаживая ягодицы. — У меня для тебя сюрприз. Номер встретил романтичным полумраком, зажженными свечами, запахом пионов и легкой морозной свежестью. Глубокая мелодия капельным водопадом стекала по стенам, стелилась по полу, играла на кончиках пальцев, словно кто-то задевал струны… — Это что, виолончель? — порывисто выдохнул Йоханнес, втягивая музыку из пластинки. Саша обнял за талию и поцеловал тонкую нитку карамели на шее. — Да, любимый. Клэбо высвободился из объятий, подошел столу. Пальцы пробежались по шелковой скатерти, схватили ярко-розовый лепесток. Норвежец вдохнул струящийся аромат и задохнулся от восторга и наслаждения. Так пахли сотни, тысячи роз в цветущих садах. — Пионы среди зимы. Где ты их достал? — Неважно. Тебе нравится? Виолончель, устрицы, розовое сухое, пионы и эти чертовы свечи… Все, как он любит. Это было слишком. Откровенный намек от большого желания, а не от большой любви. Тупая нечеловеческая злость схватила Йоханнеса за горло. У романтики могла быть только одна причина. — Мило, — выдавил он с фальшивой улыбкой. — Хочешь отметить победу над сборной Норвегии? — Да я уже и забыл о ней. Ты же знаешь, я радуюсь ровно тридцать минут. И столько же злюсь. — Не прикидывайся идиотом! — воскликнул Йоханнес и смахнул бокалы со стола. — Ждешь, что я поздравлю тебя с победой, и ты на радостях трахнешь меня на столе? Да с удовольствием! Поздравляю с победой! В мас-старте! В Ски Туре! В Холменколленском марафоне! И в Кубке Мира тоже! Еще что-то забыл? С золотом чемпионата мира и Олимпиады рано поздравлять? Нет? В таком случае, поздравляю! Ты выиграл все! — Йоханнес плюхнулся на стол, поднял вихрь цветочных лепестков. — Трахай, и я к себе пойду! Давай, чего ждешь! — Слезь немедленно! — потребовал Саша. — Хочешь, чтобы я повернулся? Да, пожалуйста! Может, мне лицом в устрицы лечь, чтобы не портить тебе триумф кислой рожей? Йоханнес встал на четвереньки, кошмарно прогнулся. Разгневанный, шокированный поведением Саша стащил любимого со стола и встряхнул за плечи. — Кретин! Какого черта ты устроил? Я же для тебя старался. — Ну, конечно! — истерил вырывающийся Клэбо. — Тебе от меня нужен только секс. Я ничего не могу дать тебе, кроме своей задницы. Забыл? Для чего это все? Все ради того, чтобы вставить мне на столе, эгоистичный ублюдок?! Саша отстранил его, отошел на пару шагов. Сухой, по осеннему холодный, взгляд отрешенных мутно-зеленых глаз прогнал истерику, и Йоханнес закрыл рот. — Вообще-то я хотел извиниться за поцелуй и обсудить планы на межсезонье. Если ты не забыл, мы собирались потренироваться, а после где-нибудь отдохнуть. Вчера так и не выбрали место, потому что кого-то вырубило после оргазма. Ты хоть помнишь про Тронхейм? — А что Тронхейм? — шепотом спросил Клэбо, понемногу приходя в себя. Большунов затмил собой непроглядную мглу, помрачнел до невообразимо угольного цвета. Таким злым Йоханнес видел любимого впервые. — Я хотел познакомиться с твоими родителями. Ты обещал им позвонить. Как я понимаю, не позвонил. Йоханнес опустил взгляд, беспомощно залепетал: — Черт… Погоди… Ты действительно хотел поговорить? Просто поговорить? — Представь себе, — сухо ответил Саша. — А ты что подумал? К твоему сведению, вино, устрицы и виолончель я не люблю. Раз я эгоист, в следующий раз отметим мою победу пивом и жирным стейком под деревенскую гармошку. Устроит такой вариант? — Саш… — Стой, где стоишь. Спасибо за эгоистичного ублюдка. Лучшее, что ты мог сказать. — Саша! — Помолчи. Если бы ты выиграл, а я остался вторым, тоже бы посуду переколотил? Нет? Знаешь, я почему-то так и подумал. Приятного аппетита! Дверь хлопнула с невообразимой яростью. Йоханнес оперся на стол, судорожно разгладил смятые розовые лепестки. Он не позвонил родителям. Забыл о них. Забыл обо всем после разговора с Эйриком. Клэбо опустился на пол, прислушался к льющейся мелодии. Виолончель сейчас была бы кстати. Он бы что-нибудь сыграл, успокоился и стер из памяти подслушанный разговор, монолог Эмиля и перебитую из-за одной фразы Эйрика посуду. Йоханнес напоролся коленкой на осколок, с мазохистской радостью размазал капли крови. Он опротивел сам себе.***
Саша вернулся через полчаса — угрюмый, расстроенный, но не злой. Виолончель по-прежнему играла, осколки исчезли, на столе стояли новые бокалы, а в тарелке лежал стейк. Ни слова не говоря, он сел за стол, отрезал кусок и съел. Прохладные ладони коснулись плеч, и он чуть не подавился. — Ну, как стейк? Я не стал заказывать пиво, потому что у нас все-таки романтический ужин. Саша молча жевал, притворялся, что один, а за спиной — мелкая помеха. Не вытерпев равнодушия, Йоханнес нерешительно прижался и зашептал: — Ну, прости меня. Я дурак. — Ты сам это сказал, — Большунов отложил вилку и нож. — Мне, правда, стыдно. — Да, ну тебя. Испортил вечер и наговорил гадостей. Йоханнес заскользил по напряженным плечам, разминая затекшие мышцы. — Прости. У меня ужасный день. — Это я уже понял. Все дни ужасные, когда ты не первый. — А у тебя разве нет? — Может быть, — буркнул Саша. — Только я посуду не бью и истерик не закатываю. Массаж не помог, и Йоханнес решился на радикальные меры. Поцеловал в шею, уселся на колени и с виноватым видом обнял. Саша поближе не привлек, но с колен не спихнул. Воодушевленный Йоханнес склонился к уху и жарко зашептал: — Сколько раз мне извиниться, чтобы ты простил? Эйрик наговорил гадостей, Холунн с Крюгером за моей спиной устроили дебаты, а под конец еще и Иверсен прицепился. Есть, отчего сорваться. Безразличие как ветром сдуло. Саша прижал любимого к себе и, сдерживая ярость, спросил: — Этот козел снова к тебе лезет? — Нет. Там другое. Ты же знаешь, я психую из-за двух вещей — упущенного золота и тебя. — А это не одно и тоже? — усмехнулся Большунов. Йоханнес рискнул поцеловать, но Саша увернулся. Огорченный Клэбо поджал губы и, не теряя надежды, предпринял новую попытку, которая закончилась еще большим провалом — его отодвинули от теплого тела. Взвесив за и против, он отступил со словами: — Это разное, любимый. Отрыв в пятьдесят секунд — первое, а объятия с Денисом — второе. Сашины глаза позеленели от изумления. — Ты ревнуешь к Денису? Йоханнес, это даже не смешно! Он отдал мне палку, и я по-дружески поблагодарил. — Выглядело не очень по-дружески… Большунов чертыхнулся и притянул ближе к себе. — Вот так, — он положил ладони на плечи, — я обнимаю Дениса, а так — обхватил за талию — только тебя. Я прогнал Аню в надежде, что ты успокоишься! Куда там. Теперь ты ревнуешь ко всем подряд. Признавайся, к кому еще: Холунну, Крюгеру, Нисканену или, может, Носсуму? Еще бы к Иверсену приревновал, честное слово. — А ты его чаще вспоминай, чтобы повод был! — не унимался Йоханнес. — Сам не лучше. Кому ты пообещал зубы выбить? Саша смутился, почесал затылок и нежнее обнял любимого за талию. — Никому… Так одному журналюге. Он на тебя пялился. Я только припугнул. Откуда ты вообще про это узнал? — Я сегодня столько нового узнал, не поверишь. Пол сборной можно в черный список кинуть. Со шведом разобрались. А что насчет моей массажистки? Ревнуешь меня к девушке? Меня? Саш, ну, в самом деле… — Ну, а что. Она симпатичная. — Твоя кикимора и та симпатичнее. — Да для тебя все девушки — кикиморы. — Могу переманить у финнов симпатичного мальчика, — промурлыкал Йоханнес и в третий раз приблизился к губам. — Он давно на меня поглядывает. Говорят, у него золотые руки. У меня как раз после длинных гонок ножки болят. — Только попробуй! Массаж я тебе сам сделаю, где надо и где не надо, — угрожающе шепнул Саша и наконец поцеловал. После ссор они ласкали друг друга страстно и жадно, с неутолимым голодом и пожизненным правом делать друг с другом все, что хотят. Саша чуть сжал бедро, наслаждаясь горячей атласной кожей, и спустил ладонь на коленку. — Что у тебя там? — спросил он, нащупав крошечный порез. — Пустяк. Поцарапался об осколок. — Йоханнес сложил ногу на ногу, вернул руку на бедро и пощекотал кожу под подбородком. — Мир? — Перемирие. — Вот за него и выпьем. Клэбо спрыгнул с колен, вернулся за стол и набросился на устрицы. Сашу замутило от вида довольного любимого, уплетающего за обе щеки мерзких моллюсков. Он ненавидел морепродукты и терпел их только ради Йоханнеса. — Позвонишь родителям? — спросил Саша, когда хруст стих. Клэбо прожевался, кивнул и допил вино. — Завтра. Может быть. — Йоханнес! — Прости. Я просто… Клэбо вздохнул и отставил бокал, наблюдая, как розовые капли стекают по стенкам, будто слезы. — Ты боишься? — догадался Саша и взял его за руку. — Если только брата и дедушку. У Улы специфические шуточки… А дедушка… ну, это дедушка. — Думаешь, я им не понравлюсь? — После Иверсена они тебя с распростертыми объятиями примут. Боюсь, ты им слишком понравишься, и они напридумывают… — Что? — Да так. Неважно. Йоханнес грустно заковырял вилкой в тарелке. Он не хотел знакомить Сашу с родителями. Мама с папой влезут в отношения, насоветуют, намекнут, распланируют их жизни до Сашиного переезда в Норвегию и дурацкой, никому не нужной свадьбы. Все это было так же бессмысленно, как пресловутое «долго и счастливо». — Эй, — шепнул Саша. — Все будет нормально. — Надеюсь, — кисло выдохнул Йоханнес. — Налей еще. На середине бутылки Клэбо порозовел, повеселел и глупо захихикал: — Саш, мы вчера Мальдивы выбрали после оргазма. Ты забыл? Большунов поперхнулся вином. — Ты охренел! — возмутился он. — Это ты выбрал, а потом отключился. Что мы там делать будем? Целыми днями купаться в океане и заниматься любовью на белом песке? — Звучит, заманчиво… Вино заиграло в крови, и Йоханнес живо представил, как, оседлав любимого, стонет и выгибается на нем под лучами палящего солнца, нежится в южном бризе, ласкающим знойные тела. Саша гладит загорелые, лоснящиеся от пота бока, покачивающиеся золотистые бедра. Сжимает ягодицы, тянет на себя и под шум океана шепчет что-нибудь соблазнительное… Они одни. Им жарко и до головокружения хорошо. Когда солнце утомит и измучит, можно лечь, прижаться, двигаться медленно-медленно и лениво, сладко целоваться потрескавшимися от жара губами. Впитывать касания к нанизанным на изгиб позвонкам, таять и обессиленно замирать от блаженства, соприкоснувшись раскаленными лбами. Песок поскрипывает между пальцев ног, под коленными чашечками и локтями. Саша срывается, отрывает горящую спину от белых угольков, хватает, дергает за бедра к себе, на себя. Вырывает треть контроля и льнет к соску, влажному, красному, возбужденному жаром и трением кожи. Язык слизывает капельки пота вокруг ареолы, рисует узоры, как прилив на песке. Губы тянут сосок, всасывают нежную кожу, и стоны заглушают гонимый на берег прибой. Он такой чувствительный после Сашиных ласк… Внизу живота ноет и ноет. Пальцы впиваются в плечи, обсыпанные белой крошкой, очищают, ловят сухой ветер. Саша подминает под себя, вжимает в песок. Пальмы и небо над головой раскачиваются, спина плавится, и они соперничают дальше за право подарить друг другу больше удовольствия. Единственное соперничество, которое не опостылет, у которого будет счастливый финал… — Что ты там нафантазировал, что у тебя ракушка изо рта выпала? Йоханнес отвел шальной взгляд, прочистил вином пересохшее горло и с полуулыбкой почесал запястье. — Да так… Впившиеся в руку ноготки выдали Клэбо с головой. Он всегда чесал запястье, когда думал о сексе. — Тебе не понравится, — ухмыльнулся Саша. — Ты заноешь от жары, поцарапаешь спинку о жесткий песок и запросишься на ручки. — Вообще-то я представлял в другой позе, — скривился Йоханнес. — Кто бы сомневался, наездница. Мы там сдохнем от скуки. Выбирай между Парижем и Венецией. А вообще лучше бы на лыжах покатались. — Да мы полгода на них катаемся! — Мы полгода на них соперничаем, — возразил Большунов. — Логично, что вторые полгода должны тренироваться. — Месяц можно и отдохнуть. Ничего с твоей формой не случится. Давай в Париж. Я хочу… Йоханнес прикрыл глаза и закусил губу, чтобы нафантазировать, но Саша притормозил. — Я знаю, чего ты хочешь. Никакого секса на Эйфелевой башне. Розовый туман рассеялся, Йоханнес свалился с небес на землю и обиженно засопел. — Ну, и зачем мне этот Париж? Я там уже был. — Я хочу круассаны попробовать… — скромно сказал Саша. — И думать забудь. У меня аллергия на глютен. — Имей совесть! Я второй месяц живу без сладкого, потому что ты не умеешь печь. Только твоя кожа и спасает. Йоханнес закатил глаза. Он не любил сладкое, но по жизни притягивал сладкоежек. И Эмиль, и Саша одинаково сильно балдели от его кожи. Один кусал и рвал ее, второй часами целовал и вылизывал, и оба не могли насытиться, надышаться какой-то там карамелью. Хорошо хоть Мартин был адекватным. — Уж лучше на лыжах кататься, чем булки уплетать, — Йоханнеса осенило, и он мечтательно улыбнулся. — Саш… Поехали в Венецию. Будем кататься на гондоле, гулять и есть пиццу. На карнавал, конечно, не попадем, но романтики хоть отбавляй… Альпы близко. Валь-ди-Фьемме, Альпе Чермис, пятое января… Тебе это о чем-нибудь говорит? — Тот же номер в том же отеле? — подхватил Саша. — Да. Думаешь, у нас получится вместе тренироваться? — А чего нет-то? — На твоих вечерних тренировках мы ни круга не пробежали, — промурлыкал Йоханнес, вспоминая жаркий снег Эстерсунда. — Потому что у тебя вечный зуд. — Нет у меня зуда. — Ага. Ни между ног, ни между ягодиц. Я про бедра молчу. Ты бы сходил к дерматологу. Возможно, чесотка. — Там много нервных окончаний… — обиделся Йоханнес за бедра. — Не хочешь, так не ласкай. Я же не заставляю. — Еще чего. Ты с ума сходишь, когда я их целую. Такой ласковый и послушный… На донышке плескались два последних бокала. Они были в том состоянии, когда вино приятно кружит голову, развязывает язык, распахивает души, открывает новое и неизведанное, заставляя признаться в том, на что не хватит смелости на трезвую голову. Йоханнес подбросил вверх лепестки пионов, вслушался в треск пластинки и сказал: — Нашел у меня слабое место? — Ну, не все же тебе упиваться чужими слабостями. Семеро на одного нечестно. Йоханнес грустно улыбнулся. Они вернулись к тому, с чего начали, к чему возвращаются всегда. — Ну, оштрафуй нас. Уходить одному в отрыв тоже некрасиво. Саша пожал плечами. Мелодия вильнула между ребрами, влилась в сердце. — Уходил бы со мной. — Как Крюгер? Напомни, на каком месте в итоговом протоколе этот неудачник? А что до победы… Поздравляю, — даже под градусом произносилось с трудом. — Это было красиво. Йоханнес опустил глаза. Он бы хотел поздравить от чистого сердца, без страха, без боли, без обид. Содрать с души черную пленку и не задыхаться, не путаться в перегородках горла, позволить словам литься легко и радостно. Он бы хотел, но не мог. Саша понял без слов. Не мог не понять. Он обхватил стыдливо подрагивающие пальцы, нежно почесал ему запястье и, засмотревшись на румянец под цвет вина, прошептал: — Ты самый красивый из всех, кого я знаю. Я от тебя без ума. Последние два бокала пролились на скатерть. Йоханнес отодвинул стул и под звон разбитого стекла пополз по столу, не сводя дьявольски синих глаз. Сашу передернуло от кошачьей грации и дикого, разжигающего желание черного зрачка. Клэбо грациозно скользнул на колени, прижал к спинке стула и схватил за подбородок, требуя смотреть в глаза. — Ты такой бешеный, так сексуально бежишь по лыжне, — пьяно шептал он, подставляя пылающие щеки и шею под поцелуи. — Коньком сексуальнее. Нет, классикой. Нет, коньком. У меня сносит крышу, когда ты несешься и не останавливаешь. Никогда не останавливайся. Неугомонный… Меня так бесят и возбуждают твои победы. Я так злюсь, когда проигрываю тебе. Злюсь и завожусь. Ненавижу тебе проигрывать… Саша слушал, потягивая жженный сахар в жилке на шее и собирая губами стоны. От Йоханнеса пахло вином, пионами и все той же сухой карамелью. Кожа обжигала жидким жаром, дымилась и плавила руки. Прикасаться к ней было невозможно. — Ты весь горишь… — Большунов провел кончиком носа по шеи. — Такой несдержанный. Клэбо усмехнулся, устроился на коленях поудобнее. — Носсум сегодня предъявил. — Это тебя разозлило? — Нет. То, что он сказал, намного хуже. Это подло. И это неправда. По крайне мере, пока я бегаю. Саша оторвался от горячих губ, нашел глаза. В синей радужке плескались нежное тепло, безграничная верность и любовь. И только темная окантовка выдавала угрозу, невидимый вызов, который он принял без слов.