***
Эмиль видел их вместе, бесился и наблюдал, смакуя дикую, распутную красоту, которую по глупости упустил и отдал другому. Йоханнес возвращался утром счастливым и выспавшимся, осматривал перед зеркалом шею, любуясь новыми отметинами. Засосы Большунова он не прятал и не замазывал, хотя они были ничуть не бледнее тех, что оставлял Эмиль. Четыре года отношений нон-стопом крутились в голове, наматывались нитками на катушку. День за днем Иверсен проживал их, кривился и корчился, рыгал и блевал и не узнавал ни себя, ни его. Клэбо был единственным, кто терпел его выходки и мирился с недостатками. Он отдавал ему сто десять процентов, дотошно заботился и поддерживал, вытаскивал смотреть мир дальше лыжных стадионов Мерокера и Тронхейма, решал его проблемы с журналистами и соперниками и успевал выигрывать. На все это Эмиль плевал с высокой колокольни. Ему нужен был секс, чтобы забыть Устюгова. Все остальное — бесполезное и довольно занудное приложение, ненужный бонус в придачу к постели. За четыре года Иверсен дважды отыгрывал роль, в которой Йоханнес хотел его видеть. После Пхенчхана и Зеефельда он вымаливал прощение, валялся в ногах, обещал измениться и исправиться. Глумливо хихикая над спящей совестью, Эмиль притворялся паинькой и не понимал, почему Йоханнес верит ему, снова и снова дает шанс. Несколько недель они были парой: гуляли, разговаривали, обнимались и занимались пресловутой любовью. Клэбо оттаивал под ласками и вниманием, протягивал руки, особенно нежно прижимался… Эмиль отвечал на английское признание в любви по-английски и с садисткой самоуверенностью хвалил себя за хорошую игру, не подозревая, что Йоханнес играет не хуже. Собирая эротическую мозаику, Иверсен вспоминал блеск глаз, податливость и мягкость и редкое, неожиданное желание быть сверху, двигаться самому. Наездница из Клэбо была никакая. Неторопливые покачивания бесили — Эмиль про себя называл его «ленивой потаскушкой», с отсутствующим видом лежал под ним, терпел и зевал, не зная, куда деть руки. Прикасаться к нему он не любил. Йоханнес жмурился, растягивал удовольствие, ласкал его больше обычного и был не против шлепков, требующих ускориться. Эмиль шлепал ягодицы и чувствовал, как горячеет Йоханнес, сужается внутри, выталкивает его давлением и пламенем. В такие ночи он заводился по-настоящему: пачкал постель обильным желанием, умолял шлепать его, извинялся куда-то в шею и дрожал, умирая от удовольствия. — Тебе вроде не нравилось раньше… — заметил Иверсен, подозрительно прищурившись. — Теперь нравится, — улыбнулся Клэбо, не в силах отдышаться. — Делай, что хочешь, любимый. Это был тот же Йоханнес, что и в Лахти. Вспоминая, Эмиль ужаснулся, насколько фальшивой была его нежная, счастливая улыбка и тихий шепот. Любимым он называл только одного человека. Йоханнес просил шлепать только во время нежного секса. Зная странноватые вкусы, Эмиль не удивился, усмотрел в просьбе пошлое, испорченное и грязное и вымазал в грязи его и себя. Он упустил желание чувствовать себя привлекательным и сексуальным, ощущать тепло любимых рук, трепет и легкую беспомощность. Йоханнес находился в вечном напряжении, контролировал каждый вдох соперников на лыжне и в постели не любил решать и анализировать. Он мечтал, чтобы решали за него, но оставляли за ним последнее слово. Не испытывая к Клэбо ничего, кроме похоти, Иверсен ни разу ему не изменил. Верность была у него в крови. Пока не прозвучала фраза «все кончено», он не лез в чужую постель. Йоханнес его не ревновал, и о причинах Эмиль мог только догадываться. Нелепому «доверяю» он не верил. Клэбо либо боялся, либо не слишком любил. А, может, и то, и другое. Проклиная вечернюю вылазку, Иверсен мучился неудовлетворенностью, одиночеством и эротическими кошмарами, в которых его истязал не Устюгов, а Клэбо. Подсмотренная в Лахти сцена не шла из головы, и Йоханнес из финского коридора навещал его каждую ночь.***
— Как жизнь? Он подошел после спринта в Драммене, где занял скромное девятнадцатое место. Спросил, простодушно улыбнулся и сощурил добрые, светло-голубые глаза. Впервые за шесть лет яркой ненависти, озлобленности и показного равнодушия Устюгов решил узнать, как он. Спокойно, без иронии и напускной суровости справился о самочувствии. Матершиное богатство русского языка щелкнуло в голове по старой памяти, пока хозяин, в кое-то веке придержавший язык, мучительно сжимал губы. Сергей добродушно, с несвойственной терпеливостью ожидал ответа, словно от старого приятеля, друга-соперника или, хуже того, незнакомого человека, который приглянулся. Проклятое тепло в стеклянных глазах разваливало на куски солнечный Драммен, стадион, двадцать второе место в итоговом протоколе. За теплом не было ничего, кроме вежливости, равнодушия и чистой, как лист бумаги, обнулившейся истории. «Ты не имеешь права так смотреть», — выл Эмиль в бездонную дыру, где билось сердце и трепыхалась душа. Врезать и обматерить казалось правильным, но не нужным. Голубоватое стекло влажно блестело под весенними лучами норвежского солнца, губы улыбались широко и приветливо. Устюгов весело переминался с ноги на ногу, топтал жидкий, подтаявший, как пломбир, снег и пялился дружелюбно-безразлично. Иверсен понял: не о чем говорить. Напомни он, и брови взмоют вверх, рот удивленно искривится, усы зашевелятся, глаза по'-доброму, бестактно сверкнут и на мгновение подернутся унизительной жалостью. Он с улыбкой бросит: «ты что-то путаешь» и уйдет. Эмиль, вероятно, уснул. Приснились отношения, Квебек, сломанная палка и один голодный, спонтанный, животный секс на краю отчаяния и сознания, который был нужен и не нужен обоим. Язык не подводил, помогал вырулить из щекотливых ситуаций, в которые и загонял. — Лучше не бывает, — он лучезарно улыбнулся. — Рад за тебя, Эмиль. Сергей одобрительно кивнул, хлопнул по плечу и бодрой походкой потопал в раздевалку. Эмиль… Ни Пяточок, ни ублюдок, ни ушлепок, ни гадкая морда, ни клоун, ни безмозглый утырок, ни норвежское чмо… По имени. Впервые за шесть лет. Иверсен готов выть и рвать на себе волосы, готов обыгрывать его на лыжне, издеваться над ним в интервью, ломать ему палки дальше. Готов на все, лишь бы Устюгов снова возненавидел, да только Устюгов остыл, отпустил и простил.***
«Ты всегда будешь любить меня. Мы оба с тобой это знаем». Эмиль крутил фразу и так, и эдак, произносил вслух и про себя, писал на бумаге, читал слева направо и справа налево, переставлял слова. Точка была поставлена в Эстерсунде, но в глубине души он рассчитывал еще на шесть лет ненависти, соперничества и скрытой любви. Было бы неплохо на следующие четыре года завести необременительные отношения, сломать чью-то жизнь и приползти к Устюгову на закате карьеры, умоляя принять обратно. Пути назад не было, и Эмиль увяз в неожиданном влечении к Йоханнесу. Тяга к Клэбо усиливалась день ото дня и уже нешуточно беспокоила. Самоконтроля хватало, чтобы сдержаться, но не доставало, чтобы прекратить пялиться и нормально спать. Победу в Драммене Йоханнес отметил дежурной улыбкой на пьедестале и после награждения завалился в постель, битый час разглядывая медвежонка на цепочке. Его ненаглядного поселили с Устюговым, и вместо ночи любви Большунов и Клэбо запланировали вечерний променад. Судя по взглядам, которые Эмиль перехватил в прологе спринта, мириться русские не собирались. Иверсен маялся, не зная, как подступиться. Исчерпав лимит терпения, он зашел с привычного и понятного — издевательских шуточек. — Занятная безделушка. Он подарил? Йоханнес спрятал цепочку под футболку, поднял льдистые глаза и невозмутимо ответил: — Тебе какая разница? — Не злись, — успокоил Эмиль, покачиваясь в кресле. — Симпатичная, ей-Богу. Но мои подарки были куда полезнее. Проглотив пошлость, Клэбо усмирил хищный, дьявольский взгляд безразличным шевелением губ и сухостью слов. — Ты делал подарки не мне и даже не нам. Всегда только себе. — С ним ты таким не занимаешься? — Нам это неинтересно. У нас нет проблем с тем, чтобы завести друг друга. Ему достаточно моего тела, губ и рук, чтобы кончить. Это ты пытался меня переделать. Такой, как есть, я тебя не устраивал, и ты скупал всякую дрянь, превращая секс в эксперимент, а меня — в подопытного. Эмиль смотрел в злые, до ужаса красивые глаза и подписывался под каждым словом. Он не хотел Клэбо такого, как есть, насильно пичкал его огнем, страстью и силой, которые были в Устюгове, и безуспешно лепил из подделки неповторимый оригинал. — Ну, ты у нас тоже не святой, — съязвил он, насмешливо улыбнувшись. — Видел я, что он вытворяет с тобой в коридорах. Все стены загадили в Лахти. — Да? — Клэбо ни капли не смутился. — И что же он со мной делает? — То же, что и я: вжимает в стену, шлепает по заднице, ставит засосы… Значит, со мной хныкал и ныл, а с ним стонешь, как… — Как шлюха, — заботливо подсказал Йоханнес. — Ты это слово ищешь? — Вот именно, — процедил Иверсен. Духу не хватило назвать его любимым прозвищем. — Ну, и что с того? Какое твое собачье дело? — Он такой же, как я. — Ничего подобного. В следующий раз смотри внимательнее. Йоханнес не стеснялся и не истерил, спокойно откровенничал, и Эмиль терялся, тушевался сильнее, чем в коридоре. Он не мог сладить с мальчишкой, которого ставил на колени и крутил, как хотел. — Ты ему позволяешь? Клэбо безудержно рассмеялся, втыкая в тело собеседника острые, как иглы, мурашки. — Это тебе я позволял, его я об этом прошу. А, если не прошу, он делает это сам. — Неужели без разрешения? — Теряешь хватку, Иверсен. Если бы я хотел, чтобы лебезили и ходили вокруг да около, завел бы себе Шюра или Симена. Ему разрешение без надобности. Он простой парень. Захотел — прижал к стене и взял. Хочет поцеловать — целует, хочет шлепнуть по попе — шлепает. Я в шутку отвечаю ему тем же. В чем проблема-то? Почему я должен что-то запрещать любимому, если мне нравится? Ведешь себя как ханжа. — Я? — поперхнулся Эмиль. — Да это же ты… Разве тебе не больно и не стыдно? — С чего бы? — Это же унижение. Йоханнес залился диким хохотом и, запрокинув голову, сморгнул набежавшие слезы. — Да, Иверсен, ты превзошел сам себя! Прикосновения любимого человека — унижение? Ты совсем идиот? А что тогда делал ты? — он дернул плечами, прогоняя воспоминания. — В отличие от тебя, Саша нежен и осторожен, не оставляет следов и синяков, не мучает, не вбивает в голову, что мое место на коврике, у его ног, спрашивает, не больно ли, хорошо ли, приятно ли… А сколько раз ты за четыре года поинтересовался, нравится ли мне то, что ты делаешь? Ни одного.Ты ни разу вовремя не остановился. Эмиль молчал, не зная, чем крыть. — Саша прикасается по-разному, — пояснил Йоханнес, игнорируя серое, землянистое лицо. — Может ущипнуть, укусить, погладить, помять, помассажировать… Он обожает мою попу и прикасается к ней так, чтобы нам обоим было приятно. Не вижу причин отказывать своему парню в удовольствии, если сам получаю его не меньше. Вряд ли ты помнишь, но у меня чувствительные ягодицы. Я с ума схожу, когда Саша меня шлепает. К твоему сведению, нежные прикосновения очень приятны. Жаль, ты о них не слышал. Ухмылка сползла. Эмиль растерянно выдохнул, попытался прочесть уверенный, категоричный взгляд, но не позволили. — Это дико заводит, знаешь ли, — продолжал Клэбо, проехавшись по молчаливости и задумчивости. — Перед оргазмом особенно. Саша делает это так нежно, так по-собственнически… У меня мозги плавятся от кайфа. Кровь стекает вниз и закипает от его прикосновений. Он впивается в губы, шлепает меня, шепчет, что я его и только его, и мы вместе смотрим на звезды. Каждый раз, как последний. Очень горячо. — Неожиданно, — Иверсен натянуто улыбнулся. — Скакать на нем, я полагаю, тебе нравится больше, чем на мне? — Само собой. Саша не торопит меня, не навязывает свой темп, хотя ему и хочется побыстрее, отдает контроль, не делая одолжения. Он не лежит бревном, притворяясь, что его здесь нет, не зная, как девственник, что делать с моим телом и за что ухватиться. Он чувствует, когда я хочу шлепок, поцелуй, признание в любви и дает то, что мне нужно. Он чувствует меня как никто другой. Ты не умел обращаться с моим телом. Сглотнув, Эмиль затолкал оскорбления поглубже. Уж что-что, а на секс с ним никто не жаловался, и тем обиднее и унизительнее было услышать нелицеприятные сравнения из уст избалованного, неожиданно осмелевшего мальчишки, который четыре года назад ничего не умел, кроме как целоваться. — Что еще нравится? — Раздевать его, ласкать, стонать под ним, выгибаться для него, подчиняться ему… — жадно перечислил Клэбо. — И минет… В кое-то веке в благодарность за старания я слышу стоны, признания и восхищенный шепот, а не гигантское ничего. — Пусть скажет спасибо, — небрежно бросил Эмиль. — Я научил тебя всему, что ты знаешь. — Если бы я не знал тебя, решил бы, что ты ревнуешь. Иверсен умолк. В словесных дуэлях осечки случались нечасто. Он нападал, задавал тон разговору, медленно и со вкусом душил жертву, но вот уже десять минут правила игры диктовал Клэбо, и это пугало. Эмиль находился в странном, подвешенном состоянии. Он не ревновал, но видеть Йоханнеса с Большуновым было неприятно, и пограничная неопределенность медленно, но верно капала на мозги. — Конечно, ревную, — отшутился он. — Я воспитал идеального любовника, а у меня его увели. — Разве? Я слышал, от тебя ушла бестолковая, ленивая шлюха, которая хныкала и жаловалась на все подряд. И снова Эмиль остался в дураках. Чем увереннее и независимее вел себя Клэбо, тем сильнее менялось восприятие реальности — добыча становилась охотником. Холодная, безжалостная издевка загнала Иверсена в угол. Йоханнес был хуже всех, кто прыгнул к нему в постель после Устюгова, и лучше всех, кто прыгнул после него. Они были учеником и учителем, наставником и подопечным, мучителем и мучеником. Эмиль делился сексуальным опытом, вкладывал в светловолосую головку ценные знания, открывал секреты и фишки, чтобы однажды, как скульптор, влюбиться в свое творение и насладиться плодами упорных трудов. Сколько бы он ни шутил и ни издевался, временами искренность подкупала, преданность и покорность в постели очаровывали. Никто так не прижимался, не извивался под ним, не отдавался с таким жаром и желанием, превозмогая боль и стыд, как девятнадцатилетний, без оглядки влюбленный Йоханнес. Теряясь под взглядом синих лучистых глаз, Эмиль боялся отзывчивости и теплоты, до синяков сжимал юное тело и расчетливо, хладнокровно душил свет внутри Клэбо, чтобы, не дай Бог, не поддаться, не наступить на грабли еще раз. Йоханнес ушел от него, оставив на память девственность, нежность и гибкость и шлейф сухой карамели на простынях, который Эмиль не мог замыть, как ни старался. — Ты себе льстишь, — фыркнул Иверсен, сам себя осуждая. — Пощечины, грязные словечки и грубый секс тебе теперь тоже нравятся? Вот сейчас он вспомнит, сломается и наконец отступит, позволит управлять собой как раньше, но Йоханнес мастерски скрыл боль и отвращение. — Грубый секс… Вот как ты это называешь. Интересно. — Твердой походкой он добрался до кресла и остановился в шаге от вытянутых ног, желая увидеть вблизи бессовестные глаза. Эмиль искусал язык, проклиная вырвавшуюся в безотчетном порыве глупость. Он был бешеным туповатым невежей, когда дело касалось Клэбо: не думал, не сдерживался и не признавал ошибок. Как ни старался, остановиться не получалось. Зловредная привычка не разводить сопли и не нежничать никуда не делась. Эмиль не умел по-другому и в глубине души не верил, что Йоханнес ушел насовсем. — Мне жаль, — буркнул он. Грозовые тучи заволокли безоблачное небо, и взгляд Клэбо помутнел до неузнаваемости. Казалось, капля черной краски нечаянно скатилась с кисточки на ярко-голубую бумагу. — Знаешь, я тебя просто… ненавижу. Ты сделал и забыл, а мне теперь с этим жить, бесчувственный мудак. — Йоханнес, честное слово, я не хотел… Пощечина обожгла скулу, и Эмиль умолк. Растирая ужаленную, будто облитую кислотой, кожу, он восхищенно-отстраненно подумал, что Клэбо ударил его впервые за столько лет. Впервые отомстил болью за боль. — Кому ты врешь, бессердечная скотина? — Я, правда, не думал… Вторая пощечина была сильнее первой, а третья — сильнее второй. Иверсен послушно закрыл рот и страдальчески поморщился, обрадованный, что Клэбо не пустил в дело кулак. Рука, страстно и нежно ласкающая в постели, оказалась, на удивление, тяжелой. — Закрой рот, пока я тебя вообще не убил! — опершись в подлокотники, Йоханнес как в старые добрые времена забрался на колени и склонился над раскрасневшимся, обалделым лицом. «Дверь открывается изнутри», — успокоил себя напуганный Иверсен. Приди Большунов, и травмпункт ему обеспечен. Учуяв страх и нервозность, Клэбо зашевелился на коленях, облизал и без того влажные губы. — Хочешь меня? Эмиль отпрянул, попытался столкнуть безумца с колен, но куда там. Йоханнес сидел, как приклеенный, ужасно близко прижимался и норовил поймать губы, лепетавшие: — Ты спятил? Слезь немедленно! — Что такое? — Клэбо играючи качнулся и обиженно поджал губки. — Раньше ты реагировал куда быстрее… Наверное, мне стоит сделать так? Йоханнес кропотливо, настойчиво ерзал, насмешливо сканировал глазами-лазерами несчастного, упорно сопротивляющегося Иверсена. Эмиль бился, вырывался из цепких клещей, но, к ужасу своему, поддавался, ощущал проклятый, болезненно-сладкий, ненавистный жар, который не списать на болезнь или духоту. Он не хотел, противился изо всех сил, но проклятое тело предавало. Жуткие, густо-черные глаза, ледяные пальцы на шее и знакомая тяжесть на коленях подливали масла в огонь. Клэбо распознал возбуждение за долю секунды, по-черному усмехнулся и приблизился к искусанным, сомкнутым губам. — Все-таки хочешь… — удовлетворенно оскалился он. — Я почему-то так и подумал. Ты так пялился на меня последнюю неделю, что это не осталось без внимания, — он подполз еще на полсантиметра и пошло облизнулся, — и без моего интереса. Иверсен оцепенел, подобрался, не в силах пошевелиться и отвести без разрешения взгляд. Губы почти легли на губы, и он знал, что ответит, если Клэбо решится. — Прекрати! — беспомощно застонал Эмиль. — Перестань, пожалуйста! Йоханнес! Твой медведь убьет меня. — Только это тебя останавливает? — Да! То есть нет! Слезь с меня! — вопил Иверсен, как девчонка, взывая к благоразумию. — У тебя парень есть! — А у Устюгова жена и дочь, — парировал Клэбо. — В Эстерсунде тебя это не остановило, — поймав потрясенный взгляд, он плотоядно улыбнулся. — Мы столкнулись в коридоре. Неожиданно, правда? Он спросил, где я живу, ускакал, как ошпаренный. Остальное дорисовали логика и фантазия. Два непримиримых соперника, один номер, одна сломанная палка и одно золото на двоих. Такие проблемы решаются сексом, а не словами. Но Устюгов, похоже, перестарался и вытрахал твои мозги, коих и так было немного. Другого объяснения твоему поведению я не нахожу. — Остановись, умоляю! — хныкал Эмиль, уворачиваясь от ищущих губ. — Просто замолчи! Подумать только: он боялся Йоханнеса, реакции тела на него, пусть и довольно предсказуемой, и последствий необдуманного поступка. Насколько же страшно оказаться в неволе беспомощным и униженным, исчерпать возможности остановить сумасшедшего, смириться и признать нежеланную власть над собой. Теперь он знал, что чувствовал Клэбо, вжимаясь в кафель душевой под потоками ледяной воды. Йоханнес отстранился, брезгливо смочил губы слюной и с расстановкой произнес: — Я тебя тоже тогда умолял. Опустив ошарашенный взгляд, Эмиль угодил в ловушку собственных ожиданий и заблуждений. Там, куда устремились глаза, ничего не взбунтовалось и не зажглось. На коленях сидела мраморная статуя с мертвым сердцем внутри. — Думал, у меня на тебя встанет? — издевался Йоханнес, безразлично покачиваясь. — Не льсти себе. Я тебя ненавижу. Я ненавидел наш секс. Ты долбил меня, будто опаздывал на старт или мчался к финишу, будто я стена, которую сверлят, чтобы забить гвоздь. Я бегаю спринты чаще, чем ты чистишь зубы. Мне не нужен в постели еще один забег, но секс — удовольствие для одного, не так ли? За четыре года мне было хорошо с тобой раз десять. Десять раз за Олимпийский цикл! И ты смеешь упрекать меня в том, что я полтора года представлял его, пытаясь получить то, что ты мне дать не в состоянии? Вообрази, какого же было разочарование, когда после оргазма я открывал глаза и видел твою опостылевшую рожу… Йоханнес спрыгнул с колен, отряхнул одежду, затирая места, где тела, пусть недолго, соприкасались. Загнанный и растерянный, Эмиль обрабатывал короткий монолог. — А теперь, лживая, похотливая тварь, я хочу знать, что происходит, — потребовал Клэбо, восстанавливая дистанцию. — Какое тебе дело, чем мы с Большуновым занимаемся в постели? К чему был допрос и какого черта ты пялишься на меня? Чего ты хочешь? Эмиль покачал головой. — Не знаю. Он понятия не имел, почему смотрит, ворошит прошлое, говорит с ним, хочет его, хотя давным-давно пора расхотеть. Неужели рассчитывал услышать, что Йоханнесу плохо с Большуновым так же, как рассчитывал услышать, что Устюгову плохо с женой? Эмиль устало выдохнул, подпер щеку кулаком, разглядывая взъерошенного, вопрошающего Клэбо. — Я все время думаю о тебе, — признался он. — Месяц-полтора точно. Не понимаю, что за хрень творится. Заебался скакать по койкам от одной пустышке к другой. Звучит, как бред, но… — Иверсен запнулся на очередном откровении. — Мне хуево без тебя. Вернись. Никому, кроме Устюгова, он не говорил этих слов, и было по-настоящему стыдно. В Йоханнесе ничего не изменилось. Лицо, поза, мимика — все осталось на своих местах равнодушно-безжизненным. — Ты издеваешься? — бесстрастно спросил он. — Тебе четыре года было плохо со мной, и ты приложил максимум усилий, чтобы плохо было ни тебе одному. — Ты ведь знаешь, я пытался забыть Устюгова… — Как же я устал слышать эту фамилию! — всплеснув руками, воскликнул Йоханнес. — Не смей оправдывать сопливыми воспоминаниями все, что натворил! — Что мне сделать, чтобы ты простил? — Убить Устюгова! Медленно и мучительно. — Подскочив к бывшему, Клэбо схватил его за плечи в порыве жгучей, годами затаенной обиды. — Знаешь, что меня бесило больше всего? Сколько бы я тебя ни любил, сколько бы ни отдавался, всегда было мало, всегда недостаточно, чтобы ты забыл его и влюбился в меня. Ты и не пытался, правда? Я был для тебя деткой, сучкой, шлюшкой, грязной потаскушкой… Кем угодно, только не человеком, которого ты любил. Я мог дать тебе больше, чем он, но ты не позволил. Я не виноват, что он сделал ей предложение, — Йоханнес опустил руки и, ехидничая, вернул бумеранг обидчику. — Мы четыре года не вылезали из койки, потому что ты не мог забыть русского. Одного женатого русского, обидевшегося на тебя за сломанную палку и краденый Глобус. Что в этом сложного, а? Почему тебе ничего не помогло? Эмиль съежился и глухо пробормотал: — Как и тебе в межсезонье… Слабость к русским у нас с тобой общая. — Зачем я вообще с тобой разговариваю? — фыркнул Йоханнес. — Трата времени! — Слушай, я все осознал. Дай мне шанс. — Сколько шансов я тебе давал? — Два. После Пхенчхана и Зеефельда. — Тысячу и два! — взорвался вконец обозлившийся Клэбо. — Я давал шанс после каждого секса, каждой ссоры, каждого оскорбления. Знаешь, что? Я устал! Мне надоело терпеть безразличие и боль, вытаскивать твою пьяную тушу из баров, извиняться за твое поведение перед прессой и соперниками. Мне надоело разгребать за тобой дерьмо, носиться по магазинам в поисках подарка, а взамен получать анальную пробку или меховые наручники! Насколько же тебе было плевать на меня, раз ты даже не удосужился сделать стоящий подарок! За столько лет ты не познакомил меня с родителями, вечно сочинял про занятость и нехватку времени! Я уж молчу про пощечину и душевую! Думаешь, из рая я захочу вернуться в ад? Да надо быть полным идиотом! Прорва ошибок взорвала сознание, кровь закипела под градусом отвращения и ненависти к самому себе. Эмиль сорвался, молниеносно прижал Йоханнеса к себе и заорал: — Ну, если я такая мразь, если я такая тварь, как ты говоришь, что же ты раньше не ушел? Что же ты не ушел?! Какого хрена четыре года терпел? На цепь тебя никто не сажал. Валил бы на все четыре стороны! Клэбо вырвался за секунду, оттолкнул, брезгливо стряхнул с плеч ощущение ненавистных рук, и буднично, словно читая прогноз погоды, ответил: — Я тебя любил. Сильно. Эмиль оторопел, попятился, отступая перед ударившим по мозгам признанием-осознанием. На извинения и оправдания не хватило ни сил, ни слов, и он впервые за много лет взял курс на честность и откровенность. — Тогда давай попробуем снова. По-нормальному. Я хочу отношений. Мне так дерьмово. — А мне плевать, — безразлично пожал плечами Йоханнес. — Раньше надо было думать. Где ты был, когда я бегал за тобой и выпрашивал крохи внимания? А теперь все. Поздно, Иверсен. Твои нужды запоздали. — С ним у тебя нет будущего. — С тобой тем более. Не лезь в мою жизнь. Свои проблемы я как-нибудь решу. Не впервой. В отличие от тебя, у меня четыре года няньки не было. — Ты изменился, — задумчиво ответил Эмиль. — Значит, без шансов? — Я задам тот же вопрос, что и в Зеефельде. — Йоханнес нашел разочарованный, но вполне здравомыслящий взгляд и строго спросил: — Ты знал, что мне больно в постели? — Да. Клэбо нервно усмехнулся. — Знал и нарочно делал по-своему? — Да. Йоханнес вспыхнул, задрожал, до костей пробитый ознобом. Глотая ненависть пополам с желчью, он влепил четвертую пощечину и процедил: — Это за Зеефельд. Больше ты меня не тронешь. А, полезешь, я сумею за себя постоять. Хоть раз в жизни будет по-моему. Понял? Эмиль машинально кивнул, держась за истерзанную щеку. — Если он облажается, ты дашь мне шанс? — Я дам ему шанс, — твердо ответил Клэбо. — Тебе и первый был без надобности. — И чем он заслужил? Чем он лучше меня? — А чем я был хуже Устюгова? Иверсен выругался и тихо застонал. Щека и челюсть нещадно ныли, раздавленные минутной слабостью перед прошлым и многолетней обидой. — Он лучше тебя во всем, — помолчав, добавил Йоханнес. — И перед тобой у него есть неоспоримое преимущество. Эмиль закатил глаза, догадавшись. — Ты про… — Как узко ты мыслишь… — усмехнулся Клэбо. — Не угадал. Ничего толкового в обычно светлую голову не пришло. Ход мыслей Йоханнеса был непредсказуем, и Эмиль с хмурым видом капитулировал, предвкушая разгадку. — Какое? Если не секрет? — Он не сошел на клистере. Разочарование и недоумение пробежались по распухшей щеке. Иверсен похлопал глазами, переваривая странное, на его взгляд, спорное достоинство. — И все? — И все. — Ах, да, — скорчил досадливую гримассу Эмиль, — вечно второй любит напрасно геройствовать и оставаться с носом. Тебе все это на руку. Теперь ясно. — И снова мимо. Впрочем, ничего другого я от тебя и не ждал, конченый неудачник. Забавно, что ты заговорил об этом. Сравнивать его с тобой оскорбительно и смешно. Когда ты в последний раз что-то выигрывал на главных стартах? Вспомни хоть раз, и я возьму свои слова обратно! Эстафета — дело рук команды. Командник в Зеефельде отпахал и выиграл я один. В Лахти ты умудрился мне нагадить. Тот Глобус останется твоим единственным достижением в карьере, не считая мелких побед на Кубках Мира. Мы с Большуновым уйдем легендами лыжных гонок. А кем уйдет некий Эмиль Иверсен? А я скажу тебе: бывшим Йоханнеса Клэбо. Он трахал его настолько плохо, что пришлось подыскать замену. Отличный повод для гордости! Больше шокированный, чем раздавленный, Эмиль отступил к окну и не услышал методичный стук в дверь. Клэбо подобрался, вскинул голову и с достоинством произнес: — За мной пришли, и лучше бы тебе не маячить со своей красной рожей. Он разбираться не будет, сам знаешь. Йоханнес открыл дверь и рухнул в Сашины объятия, прижимая к себе в едином порыве страсти, облегчения и нетерпения, словно не видел десять лет. Большунов обомлел, без слов притянул ближе и обнял еще крепче. — Виделись сегодня, — хмыкнул он, комментируя неожиданно горячий прием. — Я соскучился, — оправдался Клэбо, поцеловал ямочку на шее и ответил на приветствие резонным: — Три минуты в финале спринта не считаются. Саша высунул язык, собрал на лбу три складки и скукожился, не слишком довольный результатом. — Да ладно тебе, — усмехнулся Йоханнес. — Быть пятым из шестерых не так уж плохо. — В компании пяти норвежцев — пожалуй. — Вот и не дуйся! И прекрати морщить лоб! — Клэбо уткнулся губами в переносицу. — Дурацкая привычка. Большунов расслабился, улыбнулся, и складки на лбу расправились сами собой. Довольный Йоханнес прижал любимого к дверному косяку, окинул внимательным взглядом с головы до ног и забил тревогу: — Почему ты без куртки? Мы хотели погулять. — Есть идея получше, — улыбнулся Саша и спустил руку с талии на попу, бережно сжимая. — Серега съебался. — В смысле? Вы снова поцапались? — Мы и не разговаривали. Он не едет в Холменколлен, будет готовиться к спринт-туру в Квебеке. Я от Глеба узнал. Час назад собрал сумку и укатил в аэропорт. — Ничего не сказал? «Номер свободен, ваше величество. Можете возлечь с принцессой на ложе». Хлопок двери, и Устюгова и след простыл. Большунов отказался переводить глумливый выпад некогда лучшего друга и, зарывшись носом в мягкие волосы, спустил и вторую руку на ягодицы. — Не-а. Выбирай: прогулка или… — Прогулка. И убери руки с моей попы! — Еще чего, я ее обожаю. Я приготовил ужин, горячую ванну с пенкой и скачал тот сопливый фильм, который ты хотел посмотреть… — шепнул Саша, нежно поглаживая. — Точно хочешь шастать по слякоти или остановимся на массаже с эфирными маслами? Массаж пяточек был вне конкуренции, но Йоханнес не любил быстро соглашаться. У Саши в руках безраздельная власть над телом и сердцем, бесперебойный доступ к мыслям и желаниям эротического характера. Повыделываться — святое. Сладко прижавшись, он скучающим тоном протянул: — Ну, не знаю… — Саша шлепнул любимого по попе, и Йоханнес, нервно выдохнув, проглотил язык. — Так хотелось воздухом подышать… — бессильно проблеял он и получил ощутимый шлепок за вранье. — Прогулка так прогулка. — Умеешь ты уговаривать! Любимый! — возмутился Йоханнес, когда сильная рука собственнически сжала ягодицу. — Ни при нем же… Саша покосился на неподвижного, уткнувшегося в стекло Иверсена. — Блядская сука не смотрит. — Наедине сделаешь со мной все, что захочешь, — пообещал Йоханнес, краснея от предвкушения. — За мной, принцесса. Две пары ног покинули номер. Под обжимания и хихиканье дверь закрылась, и Эмиль остался один на один с чувством вины. Ужин, ванна, массаж… Ему и в голову не приходило, что Йоханнес в чем-то нуждается, о чем-то мечтает, может быть недоволен, обижен, разочарован. Он вытер о Клэбо ноги, как о коврик в прихожей, растоптал подошвами невинность и нежность, забросал безукоризненную чистоту комками грязи и наконец получил, что заслужил, — равнодушие и презрение. У него не было ключа от тела Йоханнеса. Он не знал, что с ним делать. Зато знал Большунов. Это тело принадлежало русскому, четыре года оно ждало его. Эмиль откопал клад, но сокровище досталось другому. Уничтожительные слова всплыли в голове, и язык обожгла нестерпимая горечь. Раньше Йоханнес не позволял себе насмехаться над соперниками, высмеивать чужие поражения и упиваться собственной исключительностью. Эмиль нахмурился, гадая померещилось или нет. Он первым разглядел зародыш, зачаток, крошечное зерно заносчивости и высокомерия, которое в будущем прорастет или погибнет. А, может, оно уже прорастает, пускает корни под лучами ласки, внимания и безграничной, льющейся через край любви. На задворках сознания мелькнула мысль, что Большунов открыл ящик Пандоры и выпустил, сам того не желая, скрытую в сердце Клэбо тьму.