***
Вечерняя тренировка остудила пыл и привела мысли в порядок. Полегчало, но не настолько, чтобы ответить на звонки и сообщения. Второй день Йоханнес его избегал. Короновирус бушевал, Эйрик шпионил за ним, и рисковать было попросту глупо. После ужина заявился Сундбю. Коротко зыркнув на азартно строчащего смс-ки Эмиля, он указал ему на дверь. — Погуляй полчаса. — Если вы думаете, что мне некуда идти, то глубоко заблуждаетесь! — Иверсен прихватил маску с перчатками и с гордо поднятой головой вышел вон. — Не обращай внимания, — объяснил Йоханнес диковинное поведение. — Нашел себе кого-то. — Личная жизнь? У Эмиля? Откуда? — Мартин, хохотнув, опустился в кресло. — Ничего себе страсти в сборной. Симен с Хансом, Эмиль с… А, кстати, с кем он? Клэбо отодвинул штору и устремил грустный взгляд в окно. Беззвездный Оберстдорф был жутким, гнетущим и тяжелым, как ком в горле. Подумать только: год назад они с Сашей здесь ни одной ночи не провели порознь, считая редкие, очень крупные звезды, целуясь и до рассвета занимаясь любовью. Еще и умудрялись что-то выигрывать. Он — спринт, Большунов — скиатлон. Тогда границы были четкими, и притязания на золото ограничивались негласными правилами: это — мое, это — твое. — Без понятия. Обычно весь мир в курсе его похождений, и вдруг тишина. Мне плевать, если честно. Пусть спит, с кем хочет. — Видел его? — поинтересовался Мартин, подмечая меланхоличное настроение друга. — Да… Утром и вечером. Русские опробовали трассу. Днем плюс, ночью минус. Жара, слякоть, под снегом лед… Кажется, у них проблемы. Сундбю, однако, был хитрее. — А за пределами трассы пересекались? — Нет. — У вас что-то случилось? На собрании ты вел себя несколько… — Я знаю! Мне плевать, как это выглядело, — Йоханнес обернулся и с большой неохотой произнес: — Ты был прав. В первую очередь мы соперники, а во вторую — любовники. Не наоборот. Я так больше не могу. — Он выразительно шоркнул ладонью по горлу. — Как я могу думать об отношениях, строить планы на будущее и заниматься с ним сексом, если все, чего я хочу, чтобы он провалился здесь в каждой гонке?! Пусть будет вторым, третьим, но не первым. Не выше меня. Мартин молчал, пережевывая признание. Йоханнес ожесточенно кусал губы, пожирал себя и все также смотрел в окно. — Разговаривал с ним об этом? — Как ты себе это представляешь? «Саш, я, конечно, люблю тебя, но твои победы меня бесят». Ты бы стал встречаться с человеком, который не выносит твоих успехов, не признает их и принижает, называя мелкими и незначительными? — Пожалуй, нет. — Вот и он меня бросил, — безрадостно сообщил Йоханнес, поглядывая на золотую цепочку с медвежонком. — Вернулся, конечно, но легче не стало ни ему, ни мне. Ума не приложу, как Саша меня терпит. В последнее время я невыносим. Нервничаю и плачу, срываюсь на нем, несу какую-то дичь, но он так нежен со мной, так искренне беспокоится и заботится… Мне от этого только хуже! Мартин скрутил бородку в жгут и тонко усмехнулся. — Не в чем упрекнуть, значит. Я думал, отношения с Эмилем научили тебя, что замалчивать проблему — не выход. Болле такой же максималист, как ты. Он поймет, если откровенно с ним поговорить. — Не поймет. Ему легко отпустить поражение. Он проиграет, побесится полчаса и забудет. А меня грызет это все. Хочу отпустить и не могу. — Йо, определись уже, что важнее: амбиции или отношения. Если ты не можешь справиться с завистью, я вижу только один выход — рассказать правду. В постели тоже все плохо? — Как сказать. Не могу видеть его лицо. Он смотрит мне в глаза, целует, и я под кайфом боюсь не сдержаться. Разрешаю ему только сзади, хотя знаю, что он так не хочет и не любит. — Йоханнес свернулся калачиком и улыбнулся сквозь слезы. — Такой романтичный… — Ты зациклился на борьбе с ним. После Энгадина возьмите паузу. Отдохнешь, отключишься от соревнований, и все пройдет. — Не пройдет. Я сожру сам себя. — Поговори с ним! — настаивал Мартин. — Чем скорее признаешься, тем меньше последствий. — Я так заврался, что уже не соображаю. В последний раз сказал ему, что у меня болит… там… после секса. — Действительно, болело? — Нет. Еще и ляпнул, что он обращается со мной хуже Иверсена. Думал, он расклеится и проиграет, а по итогу сам проиграл, — поймав свирепый взгляд, Йоханнес умолк и приподнялся на локте. — Что с тобой? — Бессовестный кретин! — выплюнул Сундбю, изменившись в лице. — Тьфу на тебя! — Как грубо! — обиженно пискнул Клэбо. — То, что ты сделал, это ужасно. Человек убежден, что причинил тебе боль. Ты хоть понимаешь, как он будет загоняться после всего, что было с Эмилем?! В голове не укладывается… Как ты собираешься выкручиваться? — Не знаю. Как-нибудь. Да он и думать забыл об этом… Мартин махнул рукой и приподнялся в кресле. — Это уже ни в какие ворота… Пожалуй, он слишком хорош для тебя. — Мартин! — Йоханнес семенил за уходящим другом и безуспешно звал. — Мы не договорили! — Сил моих больше нет слушать этот бред! Кто заварил кашу? Расхлебывай на здоровье. Не хочу иметь ничего общего с манипулятором и провокатором! Клэбо налетел носом на дверь, вслушался в удаляющиеся шаги и чуть не расплакался. Кажется, пришло время ему терять дорогих людей.***
— У них все плохо, — выпалил Эмиль новость. — Видела бы ты эту клоунаду! На собрании Йоханнес докопался до Симена и Ханса, закатил истерику и свалил, хлопнув дверью. Аня расплылась в улыбке, не имеющей отношения к новостям, пропустила гостя и бабочкой упорхнула на кухню. Оставив маску с перчатками в прихожей, Эмиль с разбега прыгнул в постель. — Симен и Ханс? — переспросила Аня, летая между столом и духовкой в коротеньком халатике. — Это которые закрутили любовь? — Они самые. Валяться на ее постели все еще непривычно. Как непривычно видеть ее, босую и энергичную, танцующую у плиты и мурлыкающую русскую песенку себе под нос. Подумать только… Он и не думал, что они так далеко зайдут в Фалуне. — Все? — Нет. — А теперь? Эмиль прислушался и с облегчением бросил беруши на стол. — Закончили. В смысле кончили. Аня со смехом выдернула наушники, наслаждаясь долгожданной тишиной. Наконец, противный мальчишка за стеной заткнулся. — Ужас какой-то. Я скоро оглохну от его стонов! Он натурально орет. Еще и голос писклявый. Мне аж дурно, когда ему так хорошо. Иверсен расхохотался. — Ты смешная… Завидуешь? — Не то что бы. Просто любопытно… Неужто от нежного секса можно так стонать? — Ань, да не в сексе дело. Я тоже сначала не догонял. Йоханнес его любит и хочет. С тем, кого любишь, всегда будешь стонать. Да и судя по звукам секс был не слишком нежным. Признаться, я удивлен. И еще больше удивлен, что в Лахти бешеный медведь передумал драться, как только услышал его голос. Молча развернулся и ушел. Йоханнес хорошо на него влияет. Аня откинулась на спинку стула и, довольная, сложила руки на груди. — Признаешь, что я была права? Бессмысленно пытаться их разлучить. Сколько людей уже пробовали! Ты, я, Вяльбе с Бородавко, Сашины родители, Носсум… Один черт, они вместе. Хорошо, предположим, они расстались. Ты можешь представить Клэбо с другим? Я — нет. Эмиль, ты веришь, что человека можно не отпустить? — Да, — хрипло подтвердил Иверсен, любуясь зелеными полупрозрачными глазами. — Я однажды не отпустил. — И чем кончилось? — Испортил жизнь себе и Йоханнесу. Пытаюсь разгрести дерьмо, но, как видишь, безуспешно. Просто секс надоел, а для отношений я не гожусь. — С чего это? — Глаза раскрой, — не слишком вежливо ответил Эмиль. — У меня нет смазливого личика Йоханнеса, силы Большунова, мозгов Ханса, рассудительности Симена. Я привык брать и не умею заботиться о ком-то, кроме себя. Аня пристально разглядывала щекастое лицо с привычным румянцем. Неунывающий, беззаботный Иверсен на деле оказался не таким уж неунывающим. — Неужели? А вот я так не думаю. Неожиданно для себя Эмиль смутился, улыбнулся и еще сильнее смутился, чем насмешил хладнокровную собеседницу. Кто бы мог подумать: стреляющего пошлыми шуточками Иверсена можно смутить! — Ань, я клоун, — неловко пробормотал он, с преувеличенным вниманием разглядывая беруши. — У меня ничего нет, кроме длинного языка. Собственно, единственный способ не затеряться в толпе всех этих гениев — высмеивать их и провоцировать. Журналюги с болельщиками схавают на ура и ненадолго забудут, что я неудачник. Никто не захочет быть с неудачником. Он рассчитывал на утешение и поддержку, полный жалости и понимания взгляд. Аня ожиданий не оправдала: посмеялась и отвесила такую пощечину, что зашатались зубы. Скорчив страдальческую гримассу, Эмиль приложил к яркому пятну алюминиевую ложку и заохал. — Эй! Вообще-то больно! Девушка беспечно фыркнула и не утешила помятого норвежца. — Думаешь, я буду вытирать тебе слюни как он? Знаешь, ты, конечно, редкостное трепло, но в остальном не так уж и плох… Неглупый, обаятельный, оптимистичный, изредка, но признаешь ошибки. Эгоист, но командный игрок. Не иметь талантов не так уж плохо. Можно быть нормальным и не выносить всем мозг после проигрышей. Большунов и Клэбо только и делают, что тренируются и трахаются как кролики. По-твоему, это здоровые отношения? Они одержимы друг другом, готовы глотки перегрызть всем вокруг за один взгляд. Ты уверен, что тем людям завидуешь? Это они должны нам завидовать! Покв они выигрывают, мы живем. Эмиль заржал, морщась от боли. — Про кроликов смешно было. Надо же… Ты впервые назвала его по фамилии. — Мне надоело наблюдать за чужой жизнью, я уже говорила. Я слишком стара, чтобы бегать за парнем, который без ума от другого. Да и какой смысл, если карьере капут? Если эти потуги можно назвать карьерой. — Все-таки решилась? — А чего тянуть? Раньше был стимул мотаться по Европе. Теперь его нет. Пора освободить место в сборной. Я и так неприлично долго его занимаю. Сбитый с толку Эмиль уронил ложку на стол и загнанно, тупо уставился перед собой. — Совсем-совсем нет стимула? Тогда зачем ты мне помогаешь? Зачем приходишь, когда я зову? Аня наклонилась к нему и честно ответила на вопрос. — Потому что хочу тебя увидеть. Сердце застучало напористо, нервно и чересчур громко. Боясь спалиться, Эмиль отпрянул, почесал затылок и прикинулся дурачком. — Я серьезно, Ань. Придурковатость ее, однако, не спугнула. — Я тоже. Мне нравится с тобой общаться. Что бы ни говорили, ты хороший человек. Иверсен мотнул головой, не соглашаясь. Было стыдно, что она, чистая и неиспорченная, к нему прикасается. — Ты не знаешь, что я сделал. Аня сжала руку, которую он настойчиво вырывал, и с улыбкой повторила. — Ты хороший человек, Эмиль. Хороший, но невезучий. Я хочу, чтобы тебе наконец повезло. На чемпионате мира и в любви. В груди лопнула струна, и стало легко. Неожиданно легко, наконец-то легко… Эмиль опасливо втянул воздух и впервые не задохнулся кислородом, не был отвергнут жестоким миром, возненавидевшим его когда-то давно. Он дышал жадно, счастливо, раздувая крылья носа и складывая губы трубочкой, удивленный и бесконечно благодарный за долгожданное освобождение. Аня улыбнулась еще краше и, обрадованная произошедшей переменой, поднялась из-за стола. — Пойду я, наверно. Она шагнула к двери, но Эмиль, который больше не сомневался, вернул ее, прижимая к себе и целуя. — Забавно, что Симен с Хансом так долго тянули резину, — с набитым ртом разглагольствовал Эмиль. — Вкуснотища! Эти два суслика вечно вместе. Других людей с юниоров не видели, а в койку легли полгода назад на сборе в Италии. Солнце что ли им напекло. Усевшись напротив, Аня с удовольствием слушала благодарное чавкание. Готовить Иверсену было одно удовольствие. Он всегда хвалил. Загруженный гонками и очарованный норвежским мальчишкой, Большунов, бывало, не замечал ее стараний. — Может, ты удивишься, но нормальные люди начинают отношения не с секса, — усмехнулась она. — Мы с Сашей, когда только сошлись, много гуляли и разговаривали. Он мне под юбку не лез довольно долго. — Зато в штаны к Йоханнесу залез, когда он еще со мной встречался, — больше из вредности возразил Эмиль. — То же мне романтик! Хоть бы в ресторан сводил прежде, чем трахнуть… — Не похоже, что Клэбо нужны свидания. По-моему, его все устраивает. Лежит кверху лапками и балдеет. Иверсен запихал в рот огромный кусок лазаньи, причмокнул и растолковал. — Его нельзя много баловать. Он привыкает и наглеет. Со мной он не был таким тряпичным, знал свое место и в постели пахал, как полагается. Аня покачала головой и, раздраженная, отняла у него вилку. — Да пойми ты наконец! Секс — не работа и не наказание. Человек должен тянуться к тебе. Нельзя ни к чему принуждать, если любишь. Ответом на принуждение всегда будет ненависть и страх. Высокий хвост ей к лицу, подумал Эмиль, в который раз отвлекаясь на тонкие губы, подвижные глаза и очертания женской фигуры под черным шелком. Смущенный, он уткнулся в тарелку, чтобы Аня, как бывало частенько, не угадала мысли. — Он был очаровательным, невинным и романтичным… — заговорил Иверсен, соглашаясь с доводами и перебирая воспоминания. — К нему никто никогда не прикасался. Я не знал, что он девственник. Взял его как смазливую шлюху — грубо и равнодушно. Я спросил, его после… — Почему не сказал, что раньше не трахался? Йоханнес пожал плечами и виновато улыбнулся, поджимая коленки к груди и почти незаметно морщась. Он как-то иначе представлял первый раз: на спине, глаза в глаза, с поцелуями, ласками и тихим шепотом о любви… Знал, конечно, что будет больно, но не знал, что настолько… Друзья говорили, что с любимым приятно. Видно, обман — все, что пишут о сексе в книгах и показывают в кино. — Я думал, очевидно. Все хорошо, не переживай. Мне понравилось. Эмиль надменно развернул его за подбородок, рассматривая красивое личико с блестками слез. — С такой мордашкой тебя должны были отыметь давным-давно. Повезло тебе, что я первый. Повторим? Йоханнес сглотнул обиду и потихоньку устроился на спине. — Так неинтересно. Садись сверху. Посмотрю, как ты скачешь, лошадка… — Он ненавидел секс, хотя нужно было ненавидеть меня. В первый раз он не кончил от боли, во второй — догадался себя поласкать, а в третий — попросил меня. Без руки он никогда не кончал. Наверное, я трахал его как-то не так… Ему было неловко просить, но я приучил его: не попросишь — не получишь. В постели он был нежным, послушным и умоляющим. В его синих глазах годами горел огонек надежды, что сегодня, наконец, возьмут, а не трахнут. Я обманывал ожидания. А потом появился он, и огонек потух… У нас бы получилось, не будь я предвзятым мудаком. — Нет. — Он был так красив в девятнадцать! С каждым годом все красивее и красивее, — не унимался Эмиль, мусоля губы. — Полмира мечтает отыметь совершенство, которое досталось страшилищу Большунову! Большунову, блять! Он на всех смотрит так, будто сейчас уебет. Не понимаю, что Йоханнес нашел в этом ущербном. — Саша единственный, кому от него нужен не только секс, — холодновато разъяснила Аня. — Он за него любому морду набьет. Поэтому Клэбо его так сильно и хочет. Чувствует любовь и нежится в лучах обожания. Угомонись, Эмиль. Зачем ты снова об этом думаешь? Разве недостаточно тебе прошлых умозаключений? Он любит другого, ты сам признал это в Фалуне. У тебя к нему жалость а не любовь. — Она прищурилась, и робкая догадка пролила свет на нездоровое самобичевание. — Что-то, связанное с Клэбо, не дает тебе покоя? Эмиль побледнел и, отставив тарелку, принялся усердно жевать губы. Нервность рук и дрожь в уголках рта бросились в глаза, и Аня похвалила себя за наблюдательность. Она у цели. — Я не готов это обсуждать, — хрипло ответил Иверсен. — Хорошо, — легко согласилась Жеребятьева. — Я не собираюсь на тебя давить. Честно говоря, меня утомили разговоры об этой парочке… Она обошла стол и прижалась, хитро-хитро выглядывая из-за плеча. Эмиль усадил ее к себе на колени, распустил хвост и приблизился, с удовольствием рассматривая зеленые глаза. Аня потянулась навстречу, и он решился. Боже… Когда он в последний раз целовал нежно? Когда он в последний раз целовал просто потому что хотелось? Шелк сполз с плеч, и Эмиль, взволнованный и смущенный, разорвал поцелуй. Сердце колотилось как заведенные часы-будильник. — Не надо. — Что такое? — Не хочу, чтобы завтра ты пожалела. Аня распушила волосы и, удивленная, погладила его по щеке. — С чего вдруг? — Я боюсь сделать что-то не так и облажаться. Снова. Я… я не готов! — немужественно воскликнул Эмиль и, залившись румянцем, отстранил. Аня почему-то улыбнулась, когда он дрожащими руками целомудренно запахнул на ней халат. В отличие от прилипчивого, непонимающего отказов Йоханнеса она поняла с первого раза: прикоснулась к щеке губами и поднялась с колен. — Десерт?***
Затаив дыхание Йоханнес постучал в дверь и воровато оглянулся. Мерещилось, что Эйрик караулит за углом, чтобы в очередной раз обличить, осудить и напомнить, из-за кого он стал неженкой и слабаком. В коридоре, однако, было темно и безлюдно. Немного успокоившись, Йоханнес постучал громче, и ему открыли. Саша с нескрываемым удивлением уставился на вечернего гостя и неожиданно скрылся в глубине. Возмутиться Клэбо не успел: в номере послышалась возня, и минутой позже за дверь вытолкнули запыхавшегося, растрепанного Дениса в куртке и тапочках. Столкнувшись нос к носу с подозрительно прищурившимся Клэбо, он присвистнул и, поймав маску с перчатками, бодро сказал: — Классный прикид! Все, пока. Спицов учесал в неизвестном направлении, и на пороге появился полуголый Саша с горой мышц и самодовольной ухмылкой. Эротично упершись в дверной косяк, он опустил руку на талию любимого, собственнически притянул к себе, но Йоханнес, в голове которого пестрели другие картинки, отвернулся от наглых губ. — Спишь с ним, да? — Так-то Ден два года как женат… — с трудом сдерживая смех, ответил Большунов. — Йоханнес, что тебе опять померещилось? — Ты голый, а он… от него несет сексом! — Ой, дурак… Сам-то откуда в таких шортиках идешь? — подколол Саша, навскидку измерив длину кроя. — Сексуальные, кстати. Шанава оценил? Йоханнес не понял шутки и оскорбился как никогда. — Да я же для тебя… И не смей спрыгивать с темы! — Ага. Прыгай на ручки, пока я не передумал. Ревнивый, безумно обиженный Йоханнес нахохрился, но все же заткнулся, дерзко прыгнул и позволил отнести себя в номер. По пути он потерял левый тапок, а после и правый, оставшись босым. Саша притормозил у стола и осторожно поставил любимого на ноги. — Ты такой легкий… — Нечего штанги по сто десять килограмм тягать! — Чекаешь мою инсту? — Помолчи! — воскликнул Клэбо, нервно оглядываясь. Воздух сухой и чистый, без примеси пота, жара и Сашиного парфюма. Кровати аккуратно застелены, шторы раздернуты. Если бы даже и на столе… Йоханнес бросил взгляд на захламленную столешницу и отмел вариант. — А еще можно в душе и у стены, но Ден не успел бы одеться, а я — обсохнуть, — шепнул Саша, удавом обвивая нежное тело. — Подозрения сняты, любовь моя? Йоханнес откинул голову ему на плечо, прикрыл глаза и, удивленный, примирительно мурлыкнул. — Откуда ты знаешь, о чем я думаю, м? — Я все о тебе знаю, — усмехнулся Большунов, внимая удовлетворенному мурчанию. — Знаю частоту на подъеме, среднюю скорость на спуске, знаю, каким сядешь на спуск и сколько отыграешь на выкате, знаю тактику в эстафете и принцип, по которому выбираешь себе номер в разделке, знаю, на каком километре марафона у тебя кончатся силы и какой коридор выберешь, если нужно будет спуртовать с наименьшими потерями в скорости. Крайний правый, верно? — Да, — сознался Клэбо, поджимая губы. Он и не думал, что его так хорошо изучили. — Ты так мурчишь… Я все это знаю, Йоханнес. Не фаворит чемпионата мира, говоришь? Послезавтра Вальнес, которому ты в интервью отдал победу в спринте, проиграет, — Саша прижался губами к шеи, целуя самые сладкие места. — Ты никому не отдашь то, что твое по праву. Можно поздравить с четвертым золотом? — Еще чего! Сглазить надумал? — И в мыслях не было. — Ты все знаешь о Клэбо, — последовал грустный ответ. — Расскажи про Йоханнеса. Саша крепче обнял его и жарко шепнул: — У тебя темнеют глаза от гнева и возбуждения, ты поджимаешь губы, когда обижаешься, и кусаешь, когда злишься, досадуешь или хочешь соблазнить. Ты обожаешь оттенок розового, который «фуксия», и терпеть не можешь «коралловый». Ты любишь спать на животе и сопеть, укрывшись с головой одеялом. Я знаю, что ты из вредности картавишь мою фамилию и не зовешь в интервью по имени. У тебя кружится голова от моих прикосновений, и ты в жизни не сознаешься, что бреешь ноги не из-за аэродинамики, а из-за страха, что волосатые мне будет неприятно ласкать. Что б ты знал, мне похеру, Йоханнес. Можешь не мучиться, если не хочешь. Клэбо напрягся, и Саша понял, что сболтнул лишнего. — Как ты догадался? — Ну… я три года жил с девушкой. Кое-что знаю. В Фалуне ты депелировал кремом из-за раздражения? Йоханнес заерзал в объятиях и раскраснелся до глубины души. — Не твоего ума дело! — Не стесняйся. — Я для тебя стараюсь, а ты не ценишь. Саша с нечеловеческой силой прижал его к груди и поцеловал правое запястье. — Ценю, принцесса. Но для меня нет разницы. Лишь бы тебе было комфортно. Если хочешь, можешь отрастить уродские волосы, одеться в черное и забить на бритье. Я все равно буду любить тебя. Йоханнес всхлипнул и, не имея возможности вытереть слезы, заморгал, прогоняя солоноватую влагу. Было больно, хорошо и еще больнее от того, что так хорошо. Он взглянул в зеркало на обнимающуюся парочку и робко улыбнулся. — Мне нравится, как я выгляжу. А тебе? Вот как сейчас нормально? В розовом, с короткими волосами и… Ну, ты понял. — Думаешь, без моего одобрения ты уже не самый красивый в мире? — Саша наклонился к уху и включил камеру на телефоне. — Сама сексуальность, Йоханнес. Не крутись! Хочу запомнить нас такими. Сделав селфи, Саша вернулся к шеи и поцеловал с такой нежностью, что у Йоханнеса затряслись коленки. Он ухватился за край стола, и Большунов потеснил его к желанной поверхности, обнимая. — Ты меня избегаешь? — С чего ты взял? — Второй день не отвечаешь на сообщения и убегаешь. — Чемпионат мира, двойная ответственность… Ты же понимаешь, я не могу на все это забить. Саша слушал, тискал и сильнее прижимал к себе не в состоянии отпустить. Он так соскучился… Хотелось растерзать норвежскую недотрогу. — Как раз об этом я и хотел поговорить. Ты согласен, что нам пока не стоит…? Не хочу, чтобы нам это помешало… в решающий момент. Я хотел сказать… как бы ни сложился чемпионат, это просто гонки. Ничего личного, Йоханнес. — Я знаю. — На неделю Клэбо займет все мои мысли. Потерпишь? Норвежец с игривой улыбкой обернулся. — А он не один. — Есть кто-то еще? — усмехнулся Большунов. — Вообще-то да. Целая толпа приехала. — Для меня существуешь только ты. Где бы мы ни были. Несколько смущенный Йоханнес почесал кончик носа и осторожно заметил: — Большая ошибка — зацикливаться на одном. Серега Устюгов напомнил о себе предупредительным взглядом из прошлого, но Саша отмахнулся. — Мне уже говорили. Я ни о чем не жалею. Ты лучшее, что у меня есть на лыжне. Остальные равны в моей иерархии. С россыпью звездочек перед глазами Йоханнес кинулся ему на шею и, польщенный, погладил по щеке. — Взаимно, Большунов. Поцелуй меня. — Самому слабо, да? — Знаешь, что, Большунов! Саша миролюбиво улыбнулся. Если Йоханнес говорит «знаешь, что, Большунов», то дальнейший спор не имеет смысла. К счастью, взаимоотношения с норвежцем научили его кое-чему… Сверкнув глазами, Саша усадил его на стол и впился в горячие, отчего-то рассерженно стонущие губы. Под ягодицы закатилась печенька, и Клэбо с перепугу повис на любимом и негодующе всхлипнул, требуя убрать сладкую гадость. Догадавшись, в чем дело, Большунов стряхнул пожитки Дениса на пол, чтобы его любимому, нежному Йоханнесу было просторнее. — Ну, и какие тебе шлепки? — хмыкнул он, возвращая на место обиженного норвежца. — Все такое чувствительное… Зазвенели осколки кружки, из пульта от телевизора выкатились батарейки, разлился антисептик, а двое лишь прижались друг к другу теснее и бесстыднее. — Денис убьет тебя, — жалостливо шепнул Йоханнес, занимая свободное пространство. Было неловко и приятно, что к его ногам готовы бросить весь мир. Саша терпеливо ждал, пока избалованный донельзя норвежец наерзается и можно будет развести ему ноги. Наконец, Йоханнес переместился на краешек стола, весь прижался и задрожал от возбуждения, когда коленки мягко, излишне нежно толкнули в стороны. — Похуй, — выдохнул Большунов и, взявшись за бедра, подтащил его ближе. — Лишь бы тебе было удобно. Клэбо неразборчиво мурлыкнул и огладил спину и пресс, собрав в кулак горстку мурашек. Саша недовольно рыкнул, стараясь держать себя в руках после баснословной разлуки. Им теперь и нельзя, и некогда, но Йоханнес не понимал намеков от слова совсем: душил объятиями, оплетал конечностями и, вот черт, снова царапал спину. От чужого усердия закровил позвоночник. Через силу оторвавшись от ненасытных губ, Саша потерся о нежную кожу бедер и предупредил: — Йоханнес… не царапай так сильно. Клэбо умерил пыл и шепнул: — Можешь звать меня коротким именем, если хочешь. Меня так семья называет. — Спасибо, что разрешил год спустя, — съязвил Большунов и отказался. — Не хочу. Люблю твое имя. Такое красивое… Одурев от нежного признания, Йоханнес спрыгнул со стола и повис на Саше. — Знаешь… Если бы я расцарапал спину Иверсену, он бы, наверное, меня убил. Или избил бы. Или трахнул так, что… — Я не желаю о нем слышать! — прикрикнул Большунов и усадил обратно на стол. — Не ерзай! — Извини. Ему я никогда не царапал спину. А, если царапал, то представлял на его месте тебя. — Йоханнес влажно поцеловал в плечо и взялся за старое. — Моя собственность… Никому тебя не отдам. Синие, влажные от слез глаза полнились безумием, слепой страстью и черной жаждой обладания. Йоханнес целовал и шептал, не замечая, что причиняет боль каждым касанием. Задохнувшись от жжения, Большунов оторвал руки от измученных лопаток и ласково провел по щеке норвежца. — Мне больно, — твердо сказал он. — Перестань, пожалуйста. Взгляд смягчился, и Клэбо, всмотревшись в ногти, отчаянно вскрикнул. — Прости. Почему ты меня не остановил? — Хотел, чтобы было больно. Как тебе в Фалуне. — Ты не представляешь, какой дурак… Йоханнес расплакался от стыда и беспомощности, и перепуганный Саша отпустил кисти, которые мигом взметнулись к плечам и наконец коснулись по-человечески — легко и бережно. Большунов с облегчением выдохнул и взялся за бедра, отмечая непревзойденную гладкость кожи. Он не собирался его раздевать, боясь завести сильнее, но не отказывал в касаниях и поцелуях. Ни в чем не получалось ему отказать, хотя, видит Бог, хотелось. — Необязательно все время быть таким нежным… — шепнул Йоханнес, тая под ласками. — Мне хочется, — нашелся Саша, игнорируя настырное пламя внизу живота. — После Фалуна особенно. Прости меня. Мне так сложно сдержаться, когда я к тебе прикасаюсь. Ты такой нежный, капризный и непослушный… Меня это в тебе с ума сводит. Так хочется наброситься, разорвать тряпки и зацеловать до потери сознания. — Обычно ты так и делаешь. В противоположность словам Саша невесомо коснулся шеи и ямочки на подбородке. — Ты еще и провоцируешь постоянно. Ходишь по коридору почти голый и глазки строишь всяким уродам. Придушил бы, честное слово! Ненавижу, когда на тебя пялятся. — Саш, не воспринимай все буквально. Они все мимо, — игриво подмигнул Йоханнес. — Мне не нужны слабаки и неудачники. Я выбрал лучшего. Хорошо хоть наедине зовет по имени… Обида накатила, и Саша уткнулся в плечо с признанием. — Я устал. — От меня? — От одиночества. Знаешь, сколько раз мы были вместе за год и два месяца? Вычти межсезонье, месяц между Рукой и Фалуном и месяц между Фалуном и Оберстдорфом. — Три месяца, — быстро сосчитал Йоханнес. Саша кивнул, целуя его, мягкого и податливого. — И два с половиной из них пришлись на прошлый сезон. А в этом… Пять дней в Руке, пять дней в Фалуне, неделя в Оберстдорфе и пять дней в Энгадине. Мы мало времени проводим вместе. Отсюда все наши проблемы. — Это все из-за вируса. Следующий сезон будет полноценным. Я никуда не уеду, обещаю. С губ сорвался тихий смешок. — В жизни не поверю, что ты не пропустишь ни гонки в Олимпийский сезон. Йоханнес виновато качнул бедрами. — Ты же знаешь, как для меня это важно. Я уговорю Эйрика на совместный сбор. Твой старикашка будет не против. Обидевшись за Юрия Викторовича, Саша собственнически взял его за бедро и голодно шепнул: — На Мальдивах я тебя из спальни не выпущу, ясно? Их там шесть. В шортах увлажнилось, и Йоханнес, нежно массируя сильные плечи, укусил мочку уха. — Сначала догони. Песок — это тебе не лыжня. А у тебя и на лыжне хреново получается. — Узнаю истеричный и самодовольный голосок Клэбо… Йоханнес улыбнулся безобидной шутке и, когда Саша бережно уложил его на спину, поддался и, притянув ближе, приглашающе развел бедра. Было стыдно возбуждаться от бесхитростных слов, мокнуть на грани оргазма от губ на щиколотке, раскрываться для него, зная, что послезавтра первая гонка чемпионата мира… Саша целовал коленки и бедра, не снимая одежды и нежно подкалывая за каждый выдох блаженства. Губы сминали складочки, швы, карманы, кусали шуршащую ткань. Предвосхищая близость и почти сдаваясь, Йоханнес не вытерпел и подскочил на столе. Боже мой, что они творят? Как же спринт… — Нужно остановиться! Это больше, чем поцелуй. Саша провел тыльной стороной ладони по влажной щеке. Снова плачет… Да что же такое?.. Уже который раз шестое чувство било тревогу рядом с Йоханнесом. Он не в себе, нервный и странный, хоть и талантливо притворяется. Заглядывая в сапфировые с металлическим блеском глаза, Саша видел безумие, но не верил, что любимый сходит с ума. — Не бойся. Ничего не будет. Лопатки вновь соприкоснулись с холодом столешницы, и Йоханнес утопил досаду в слезах и позволил целовать себя там, куда было стыдно и страшно смотреть. Большунов не грубил и не заставлял, но в то же время не поддавался и не заискивал. Дразнил игриво и мягко. Оттого сильнее хотелось отдаться, уступить, быть его и только его. Разве мог он сказать: Слушай, я старался не увлечься тобой с того дня, когда ты прижал меня к себе под снегом Пхенчхана. Я влюбился в тебя с первого прикосновения, но ты был слишком сосредоточен, далек и зациклен на результатах, чтобы заметить мой взгляд. Ни одной наградой я не горжусь больше, чем днем, когда ты наконец сдался. Я чувствую себя самым счастливым человеком, когда ты рядом, и самым несчастным, когда ты выигрываешь. Я стараюсь не думать о тебе слишком много, но думаю столько, что схожу с ума. В глубине души я горжусь каждым твоим достижением, но не озвучиваю восхищения, потому что это слишком… Я хочу быть лучшим в мире, непобедимым и неуязвимым. Есть гонки, которые у тебя получаются лучше, но я не хочу признавать очевидное, ведь признание означает, что лучших двое. Ты мешаешь мне, но я не могу отдать тебя другой или другому. Мне нравится думать, что мы больше, чем соперники, ближе, чем любовники. Но все пойдет не так. Все уже не так. Я потеряю тебя, и все, что мы вместе построили — а это лучшая часть жизни вместе с лыжными гонками — полетит к чертям. Моя жизнь полетит к чертям, потому что, когда нас не станет, я ни с кем не почувствую то же самое. Саша прикасался излишне нежно, одергивал себя за страсть и возбуждение, боясь сжать бедро, надавить на плечи, укусить хоть разок беззащитную шею. Йоханнеса такая сдержанность расстраивала и обижала. Он же не хрустальный… Куда делись напор, взгляд победителя и безграничное собственничество? Большунов теперь всегда будет таким аккуратным и виноватым? Глаза оказались на одном уровне, и неудовлетворенный Клэбо впился в поддавшиеся губы. Пальцы мягко коснулись подбородка с крошечной бородавкой, и Саша, непривычно смущенный, отвел его руку. Он и так недостаточно красив для него, а тут еще и эта отметина. — Не трогай, — строго сказал он, поймав вопросительный взгляд. — Она уродливая. Йоханнес покачал головой и вернул ласкающее прикосновение. Теперь еще и комплексы… Просто здорово! — Уроды те, кто так говорят. Ты для меня так прекрасен. Не сдерживайся… — Я уже не сдержался в Фалуне. Теперь будет только так. Йоханнес вздохнул и отвернулся. Возбуждение таяло, глаза слезились, и по большому счету он сам был во всем виноват. Нечего было обманывать. Саша ласкал его как девственника, сдерживался и мучил себя, рассматривая распростертое тело, с которого не снял ни единой вещи, постоянно допытывался, удобно ли, хороши ли, достаточно ли он нежен… Раздраженный Клэбо кивал, мечтая вернуть Большунова, который любил его ненасытно и неистово, воровал кислород с губ и шептал «ты мой» до тех пор, пока не услышит устраивающий ответ. Нежность стала другой — робкой и боязливой, и в редком шепоте вместо привычного «хочу слышать, как тебе хорошо» звучало «боюсь тебе навредить». — Я очень хочу, — четко произнес Йоханнес, надеясь хоть так вернуть ему огонь и уверенность. Он предложил и позволил… И Саше до дрожи хотелось вспомнить его тело на столе, а потом… Быть может, послезавтра единственный шанс в жизни выиграть у него спринт. Демон искушающе махнул крыльями над головой и на мгновение затуманил разум. Облизав палец, Йоханнес сдвинул шорты вместе с бельем, взял за руку, и Большунов почти сдался и соблазнился на уговоры… Нет. Он не может с ним так поступить, не вправе отнять то, что принадлежит Клэбо. И неважно, что от страсти к Йоханнесу плавится сознание, подгибаются ноги, и сохнет в горле. В сантиметрах от цели он схватил его за запястье, запрещая. Не признаваться же ему… Я думаю о тебе с того дня, когда ты впервые обогнал меня на горе. Я был глуп, слаб и беспомощен, а ты уже тогда знал секрет успеха и конвертировал каждую мою неудачу в золотую медаль. Я ненавидел тебя за талант, которого не имел, пресловутую мельницу, кинжальный финиш и острый ум. Я старался угнаться за тобой и потеснить с лыжного Олимпа, но привязался и не пресек симпатию на корню. Я держал тебя на расстоянии, чтобы чувства не пустили корни и не распустились бутонами, ведь однажды они завянут… Я никогда не встречал настолько красивых людей с таким количеством комплексов, гениальных до невозможности, но сомневающихся, добившихся всего, но не утоливших голод. Я учился у тебя, чтобы однажды превзойти, выигрывал для тебя, чтобы быть достойнее того, кто был с тобой рядом. Я не знаю, как жил без тебя столько лет… Но теперь… Я чувствую, как все рушится, как уходит, утекает сквозь пальцы время, отведенное нам, и не знаю, как остановить неизбежное. Я пытаюсь понять тебя, но ты отталкиваешь. Я отдал все, чтобы быть с тобой, и отдал бы еще больше, чтобы узнать правду до того, как все будет кончено. Я люблю тебя так, что задыхаюсь, и не верю, что судьба подарит что-то прекраснее твоих синих глаз и улыбки. Он отказал впервые с того дня, как они сошлись, и, жалея его больше, чем желая, опустил голову между раскинутых ног, капля за каплей наращивая возбуждение. Йоханнес машинально положил руку ему на затылок, и оргазм, тяжелый, затяжной и ненужный, не заставил себя ждать. — Я люблю тебя, — всхлипнул он, задержавшись на самой зеленой точке усталых глаз. — Спасибо, что сдержался. Саша не слышал ничего более жалобного, честного и болючего. Признание дернуло сердце, и он не знал, как устоял на ногах, пока любимый доводил его до оргазма, которого несильно-то и хотелось. Уморившись, они прислонились друг к другу, и Йоханнес предпринял последнюю попытку разбудить голодного русского медведя. Он поднял голову и кокетливо царапнул пресс. — Отшлепаешь меня по попке? С утра хочу, как тебя увидел. — По ушам бы тебе дать, — хмыкнул Саша и помог спрыгнуть со стола. — Плохо-то не будет завтра? — Не смеши меня. Это такие нежности. Клэбо мурлыкнул ему в лицо и, крутанувшись, облокотился на стол и весьма провокационно прогнулся. Весь этот разврат вызвал приступ теплоты и болезненной нежности. Йоханнес с ума сходил, когда его шлепали. Саша, конечно, об этом знал и не упускал возможности доставить любимому удовольствие, а заодно и себе. Он опустился перед ним на корточки и приподнял шорты, неторопливо целуя заднюю поверхность бедра. Кожи тоньше и слаще он не встречал. — Большунов, ты обалдел что ли?! — возмутился Йоханнес. — Ты опять за свое! — Отстань, — буркнул Саша, поглаживая и увлеченно целуя светло-карамельные ягодицы. — Какой у тебя красивый зад… Клэбо подул на отросшую челку и обиженно запыхтел. Как обычно… Нежный до невозможности! Пока не выведешь из себя, не получишь желаемое. — Я в курсе! Ты ласкаешь его в три раза чаще, чем шлепаешь, — он прогнулся еще сексуальнее и мило, смущенно пролепетал: — Саш, ну, мне очень хочется… — Не сомневаюсь. Не пойму, что в этом хорошего. Разве вот так, — Саша стиснул нежнейшую ягодицу, и норвежец, совсем обидевшись, закатил глаза и зевнул, — не приятнее? — Это сексуально, это заводит, в конце концов это знак внимания! — воскликнул Йоханнес, теряя терпение. — Мне казалось, мы все обсудили! Я же не прошу меня плетью стегать. — Только заикнись, я тебе голову откручу! — Моралист и зануда! Все мужики на Кубке Мира мечтают шлепнуть меня по заднице, а мне достался единственный, кому это даром не надо! Что за наказание! Саша заржал, обнимая нервно покачивающиеся бедра. Он сам не понимал, как еще не сорвался, наблюдая за виляющей перед носом попой. До зубного скрежета хотелось шлепнуть неженку-норвежца, но страх перегнуть палку и причинить боль пересилил желание. Должно быть, он и вправду мало его ласкает и не уделяет должного внимания потребностям любимого тела. — Да ладно тебе. Ты же знаешь, я обожаю твой зад. — Тогда шлепай! Немедленно, а то я уйду! — Как приятнее? — тянул резину Большунов. — Просто шлепки, прелюдия или… — Во время секса, когда ты сзади. — Как в Фалуне? — Как в Тронхейме, — Йоханнес с ностальгическим мурчанием распластался на столешнице. — Честно говоря, сзади не хочется грубости и дикости. Поза и так унизительная, а тебя еще и имеют как шлюху, самоутверждаясь за твой счет. Саша поперхнулся, перестав что-либо понимать. — Йоханнес… ты считаешь, стереотип имеет к нам отношение? — Мне нравится, когда нежно входят, целуют лопатки и шею, придерживают за бедра и перебирают волосы, — перечислил Клэбо, мечтательно жмурясь. — Можно шлепать, но без фанатизма. Ничего лучше Тронхейма не было и не будет. Сбитый с толку, Саша случайно куснул ягодицу. Йоханнес с визгом схватился за пострадавший участок нежной кожи. — Большунов! Я просил шлепать, а не кусать! — Погоди… Ты меня запутал. Зачем тогда в Фалуне ты просил… Дверь распахнулась, и Денис, застав друга на корточках перед норвежцем, громко икнул. Пикантная поза Клэбо не осталась без внимания, и он не сдержал восхищения. — Отличная попка! — Спасибо, — Йоханнес очаровательно улыбнулся. — Денис, шлепни меня, пожалуйста. Очень надо. — Э-э, я женат вообще-то, но, если очень надо… От стены до стены прокатился медвежий рык, и Денис понял, что нужно было отказаться сразу. Большунов был на низком старте. Выходка любимого взбесила, и Саша одернул шорты, не разрешая глазеть. — Только попробуй до него дотронуться! — предупредил он Дениса и сгреб Йоханнеса со стола. — Ты ахуел? — Ну, ты же не хочешь. Желающих много, а я один. Вот найду себе… — Кто тебя вытерпит-то? — завелся Большунов. — Ты мозги ебешь, будь здоров! Йоханнес вспыхнул и звонким голоском выругался на норвежском, на русском и на английском. — Ребят, я пошутил, не ссорьтесь, — влез Денис, разглядывая румянную, взмокшую и недовольную его ранним приходом парочку. — Честное слово, вы заебанные как после полтинника. — В поле зрения попал беспорядок, и он сокрушенно закудахтал: — Это все, что осталось от моей кружки? А крекер где? Я оставил на вечер, когда уходил. Саша с Йоханнесом переглянулись, и последний, непринужденно тряхнув золотистой гривой, сдал любимого. — Это все Большунов. Выкинул со словами: шмотки Спицова меня не волнуют. — Саня? — Бля, Ден, прости, — Саша зло зыркнул на бессовестного, однозначно нарывающегося норвежца. — Предатель! Чувствуя себя лишним, Денис попятился и затараторил: — Я к Лехе. Вернусь через полчаса. Уберите тут! Пиздец, вы, конечно… А, впрочем, скромненько… Я думал, весь отель разъебете, пока будете… — Ден! Нежданный гость испарился. Йоханнес взглянул на сердитого Сашу, и коленки затряслись от возбуждения. Ну, сейчас-то гнев и ревность заставят его… Обманув ожидания, Большунов присел на корточки и сгреб в кулак осколки кружки. Клэбо устроился рядом и, конечно, напоролся на стеклышко. Не удивившись невнимательности, Саша поднял лежащий рядом антисептик и осторожно обработал порез. Горячая ладонь скользнула в ямочку под коленкой, утешила лаской, и Йоханнес, прекратив шипеть, прижался и обнял за шею. — Обожаю тебя. Большунов закончил, и норвежец перевернулся на живот, наблюдая за уборкой. Помогать он не планировал. — Встань с пола, он холодный и грязный, — возмутился Саша, когда его старания пустили коту под хвост. — Только что порез обработал, пыль попадет. Совсем о себе заботиться не умеешь? — У меня есть ты. — А если меня не будет рядом? Уверен, что другой позаботится? Йоханнес придвинулся ближе и раскрошил крекер. Догадавшись, что норвежец чудит нарочно и вряд ли успокоится без прикосновений, Саша пристроил ладонь на ягодице. Какая же нежная, теплая и заметная… Совсем оголился на радость извращенцам. По-своему истолковав ласку, Йоханнес нежно, очень сладко пискнул и просяще поскреб ногтями пол — работало безотказно. — Пошлепай, любимый. — Это трусы или шорты? Клэбо засучил ногами и зло оглянулся. — А что не видно? Шорты! А хоть бы и трусы! Ты единственный, кто не заметит, если я в них по коридору пройдусь. — Другому, должно быть, будет приятно. — Ты обиделся? — Что ты… Мне слушать тебя — одно удовольствие. — Ты не лучше! Я не прошу терпеть меня. — Я и не терплю, — ответил Большунов, одновременно делая два дела: лаская упругий зад и собирая пульт от телевизора. — Прекрасно! Ты меня терпеть не можешь. Пульт вернулся на стол, и Саша, взявшись за наушники в крошках, пояснил: — Ты не понял. Мне незачем терпеть. Я люблю тебя со всеми причудами, загонами и странностями. Вечно ты переворачиваешь мои слова. — Я другого найду! — истерично вскрикнул Йоханнес, когда рука как-то слишком приятно приласкала. — Да шлепни ты меня наконец! Я с ума сойду от твоих поглаживаний! — Кого? — спросил Саша, игнорируя требовательный визг. — Да хоть бы Шанаву или Поромаа. Чем не варианты? Оба облизываются. — Шанава стар для тебя, а ты стар для Поромаа. — Плевать на возраст! Такие по щелчку пальцев и приласкают, и отшлепают. Уговаривать не придется как тебя. Не понимаю, почему я каждый раз должен тебя уговаривать! Ты должен хотеть шлепать мой зад, если хочешь меня! Закончив с уборкой, Саша лег рядом с разбушевавшимся норвежцем. — Должен? Чего тогда не уходишь, если такой, как есть, я тебя не устраиваю? — Задергался? Боишься, что один из них лучше тебя в постели, а другой — на лыжне? — Ну-ну, — усмехнулся Большунов. — Иди, если хочешь. — И ты отпустишь? — удивился Йоханнес. — К этим клоунам? Нет. Найди получше. Я же не могу отдать тебя не пойми кому. — Это шутка! — У тебя ужасное чувство юмора. Мне несмешно, когда ты клеишься к моему другу у меня на глазах, сверкаешь перед ним пятой точкой и кричишь, что найдешь другого. Знаешь ведь, что я никогда тебя не обижу, и бессовестно этим пользуешься. Ты заблуждаешься, если думаешь, что шлепнуть тебя по заднице, — предел мечтаний. От тебя мне нужно гораздо больше. Я не буду тебя шлепать. — Как хочешь, — откликнулся Клэбо, поджимая губы. — Спектакль окончен. — Я уже ничему не удивляюсь, — махнул рукой Саша. — Ты ведешь себя странно. Йоханнес, если что-то не так, скажи сейчас! Мы решим проблему. Я лучший в мире спринтер, ты лучший в мире дистанционщик. Первое место одно, нас двое. Как мы решим эту проблему? Монетку бросим? Клэбо придвинулся и холодно сказал: — Ты прав. Свое я не отдам. Дурачок Вальнес расслабится, потеряет бдительность и проиграет. Обыграл один раз и думает, что король. Жалкий слизняк. С затаенной гордостью Саша переплел их пальцы. — Самоуверенно. Обо мне ты такого же мнения? Йоханнес горько усмехнулся. Зачем спрашивать, зачем сомневаться, если знаешь ответ? — Скольким бы ты ни проиграл, я всегда буду любить тебя. Напомни мне об этом, если я однажды забуду. — Как же я узнаю, что ты меня разлюбил? — шепотом спросил Большунов. Клэбо наклонился к уху и свистяще шепнул. — Я не оглянусь на финишной прямой.***
Они остались вдвоем — он и вымотанный, только-только оправившийся от короновируса Серега. Бывшие друзья против троих топ-спринтеров из Норвегии и заблудшего шведа. Не лучший расклад, но деваться некуда. — Без шансов, — усмехнулся Устюгов, когда они замешкались в стартовом коридоре и на несколько секунд пересеклись взглядами как в старые-добрые. — Не рви, он не отдаст. Кивок головы, разворот плеч и раздраженно-досадливые шаги прочь. Легко сказать — не рви. Он не умеет не рвать. Один черт, сделает по-своему и, наверное, пожалеет. Жарко сегодня, подумал Саша и рванул. Солнце посмеялось над ним и бросило сотню лучей под ноги, подтапливая снег, припекая затылок и опаляя вспаханную, как поле, лыжню. Рядом месили кашу похожие, как близнецы, Вальнес и Клэбо. Стрижки и комбинезоны сбивали с толку, но Большунову ли не знать, где соперник? Он здесь, у тебя за спиной. Ждет финальной горы, чтобы там… Прозрачная, предсказуемая развязка, но Саша упрям. В конце концов что еще он может для себя сделать? Желающих поработать нет, а сбрасывать обороты поздно. Устюгов со Свенссоном отстали. Сообразить на троих не получится, норвежцы в строю, но не сушить же весла за двести метров до финиша. Зря он выложился в полуфинале, ох, зря. Вчетвером они взбежали в подъем, разбрызгивая тающий снег. Большунову почти не обидно, когда справа ускорился Вальнес, а слева, между фишками и ботинком, проскочил Клэбо. Саша тихонько ругнулся: там нет лыжни, а Йоханнес так сильно к нему прижался. Повезло, что не зацепились. На горе он, однако, не первый. Ответить на частоту нечем, и норвежцы, сверкнув пятками, друг за другом вошли в вираж. Саша катил четвертым, наблюдая развязку за чемпионство. Йоханнес нырнул в дальний коридор и настиг потерявшего в скорости, отупевшего от усталости Эрика. Притормозил и отпраздновал перед пустыми, безликими трибунами. Вот и все. Четырехкратный. Игра окончена. Шах и мат. Измотанный Вальнес и не спорил. Вдвоем с Таугбелем они повалились на снег загнанными лошадьми. Клэбо поздравил полумертвых, выпотрошенных товарищей и с притворной усталостью оперся на палки, дожидаясь Большунова. Хотелось недовольства, восхищения и жарких объятий. Саша прошел мимо, бесстрастный и не особо расстроенный. Не взглянул и по традиции не поздравил. Йоханнес счастливо усмехнулся и, удовлетворенный рукопожатием Устюгова и похвалой Свенссона, снял очки, заглядываясь на густо-синее, матовое небо и переступая лыжами по мягкому, проблемному для русских снегу. Давно он не видел такого яркого солнца… Подкараулив соперника у раздевалки, Клэбо схватил его за локоть и затолкал в туалет подальше от людских глаз. В тесной, полутемной кабинке журналисты, к счастью, не водились. — Получше ничего не придумал? — нахмурился Большунов, увидев, куда его привели. — Дуй переодеваться! Возмущенный игнором и нравоучениями, Йоханнес сорвал с него маску, схватил за куртку и приложил затылком о стену. Саша проснулся быстрее, чем язык Клэбо оказался у него во рту — вырвался, потер шишку и, извернувшись, прижал по-своему: нежно и бережно. Забота о Йоханнесе — это что-то на уровне подсознания, навык, отточенный до автоматизма, и самый человечный из всех инстинктов. Они чуть не сожрали друг друга, отбирая в поцелуях один на двоих кислород, и в конце концов подавились. — Один-ноль, — прохрипел Йоханнес и, отдышавшись, схватил Сашу за запястье с часами. — У меня полно времени… Минут пять точно. За дверью раздался топот ног, и норвежские голоса, в которых Клэбо узнал Монсена и Носсума, позвали его. — Тебя уже хватились. Иди, — шепнул Большунов, целуя и покусывая мягкую, солоноватую шею. Тихо, удовлетворенно рыкнув, он слизал блеск капель под подбородком, и Йоханнес, заерзав в тесноте, потерся попой в лыжном комбинезоне о грязную стену. — Пошли все в жопу. В Оберстдорфе прекрасно все… Саша отстранился, и норвежец тоненько, возмущенно пискнул. — До поры, до времени. Обязательно было выходить из лыжни? — Там уйма места и мягкий снежок, — мурлыкал Клэбо, отчаянно прижимаясь к охладевшему русскому. — Я тебя не задел. — А если бы мы лыжами зацепились? В следующий раз думай, что делаешь. — Ты так злишься из-за четвертого места? — У меня нормальное настроение, — отмахнулся от намека Саша. — Это только первая гонка. — Ты очень мне помог, — защебетал Йоханнес. — Отцепил Устюгова и Свенссона, загнал Таугбеля и измотал Вальнеса так, что тот отупел и промахнулся с коридором. Бездарь. И почему я должен бежать командник с таким идиотом?.. — Я для себя старался, — оборвал Саша, раздражаясь. — Не для тебя. Йоханнеса снова понесло. Его всегда несло, когда он выигрывал. — Тебе нужно больше стараться, дурачок, — лукавил Клэбо, поглаживая набитую им же шишку на затылке. — Ну же, поздравь меня. — Поздравляю. — Не так. Встань на колени и сделай мне приятно. Саша отпрянул, вглядываясь в смеющиеся глаза. Взбесила не столько прихоть, сколько надменный, повелительный тон. — Шел бы ты переодеваться, — сухо ответил он. — Тебе еще за медалью топать. Голубые глаза подернула грусть, и в дежурном вопросе Большунову почудились сожаление и надежда. — Останешься на награждение? — Велика охота. — Останься! Пожалуйста. Саша сглотнул, теряя голову и забывая слова под ясным взглядом. — Мне праздновать нечего, — наконец сказал он, отвернувшись. Йоханнес сжался, закусил губу и улыбнулся вслед — морозно, жутко и совсем невесело.***
В ночь на двадцать седьмое февраля подморозило. Небо просело и, облепленное облаками, низкое и медлительное, почти коснулось земли. Под ногами была твердь, и счастливый Саша летел со спуска, больше не утопая в ванне грязного снега. Они сели ему на хвост на четвертом из восьми кругов, когда он взвинтил темп, проверяя на классике паспорта. Проверку прошли Нисканен, Масгрейв, парочка шведов, Червоткин с Якимушкиным и они. Их было пятеро. Ханс Холунн, Симен Крюгер, Шюр Рете — сильнейшие в мире конькисты-дистанционщики. Эмиль Иверсен — в прошлом спринтер, в настоящем классист-дистанционщик с хорошим финишным спуртом. И Йоханнес. Его Йоханнес был королем спринта, грезившим о золоте на дистанции. Чемпионы мира и Олимпийские чемпионы. Пятерка мастеров. Профессионалы своего дела. Лучшее, что есть у сборной Норвегии. На первом же коньковом круге Холунн попробовал провернуть старый фокус: разогнать ошметки группы, приходящие в себя после классики, и сбежать. Этот номер у тебя не пройдет, подумал Саша, вспоминая давнишний марафон и пускаясь вдогонку. Однажды приходится учиться на ошибках. Он пока не один на один с норвежцами. Товарищи по команде качались неваляшками, финн и шведы отчаянно цеплялись, но каждое отталкивание Ханса приближало избитый до невозможности сценарий — совсем скоро не останется никого. Большунов и норвежцы стали мейнстримом, но сегодня жутко соперничать с ними. В глазах рябило от бело-сине-красных комбинезонов. Они не сдадутся, не отпустят, не позволят передохнуть. У них команда, а он один. Думай, Саша, думай, что тебе сделать. Сосредоточься. В конце пятого круга группа рассеялась, и Саша вернул лидерство, отодвинув Холунна. С дистанционщиками на финише он разберется, но что делать с Иверсеном? Да Бог с ним, с Иверсеном. Если Йоханнес дотерпит, плохо будет всем. Изматывающая, единственно верная тактика нашлась сама собой. Норвежцы сами ее подсказали, отсиживаясь за спиной и не оставляя выбора. Еще три круга. Чуть больше десяти километров, чтобы избавиться от него. Саша бежал и бежал не сбавляя темп, вслушивался в тугое скольжение норвежских лыж за спиной. Оглянуться? Узнать, в каком порядке они бегут? А какая, собственно, разница? От перемены мест слагаемых сумма не меняется. Небо слилось с землей, и растаяли контуры подъемов и спусков. Изредка удавалось разобрать подсказки Егора Сорина и встретиться взглядом с Юрием Викторовичем. Взволнованный и бледный, он молча оттаптывал снег и поглядывал на эмоционального Носсума, переживающего за своих. Мысли неслись со скоростью ног и были далеки от амбициозного желания победить. Он перестал понимать Йоханнеса. Каждое его слово противоречило предыдущему, словно был один-единственный, настоящий Клэбо и куча клонов, отражений в кривых зеркалах. Очень сексуально. Тоже так хочу. Сзади вообще не хочется грубости и дикости. Саша зарычал, если бы было возможно. Не об этом сейчас нужно думать. Клэбо все еще здесь, но есть и хорошая новость — отмучился и отстал Масгрейв. Ты меня избаловал ласками. Ты совсем меня не ласкаешь. На седьмом круге Йоханнес с Иверсеном, наконец, зашатались. Саша не видел творившегося за спиной, но услышал: — Саня, еще немного. Клэбо тяжело на подъемах. Обожаю, когда ты лапаешь меня как свою собственность. Только о себе думаешь в постели. Тяжело? Сейчас тебе будет невыносимо, подумал Саша и вычеркнул из норвежского блокнота первый, самый перспективный тактический план. Давай повторим. Мне никогда не было так хорошо… Ничего лучше Тронхейма не было и не будет. Решившись на мягкую жестокость к сопернику, Большунов добавил насколько было возможно, и конькисты-дистанционщики оглянулись. Клэбо с Иверсеном держась из последних сил молили о спуске. А этот темп тебе не по зубам, удовлетворенно подумал он. Под занавес седьмого круга Саша угомонился и позволил отстающей парочке приблизиться. Истратив последний порох, он рванул, и запыхавшийся Рете уступил место под солнцем Холунну и откатился за спину Йоханнесу. Тот был на грани обморока, но не сдавался. Настойчивость соперника немного подбешивала. Скиатлон — территория Большунова. Здесь он диктует правила игры. Я вытяну из тебя все силы до последней капли, даже если придется отдать свои. Может быть, меня не хватит на другие гонки, но жалеть я буду не сегодня. За два километра до финиша Ханс с Сименом воспользовались всеобщей усталостью и предприняли неожиданный рывок в гору. Юрий Викторович закричал, нарушив гробовое молчание, и Саша понял: вот и второй план норвежцев — затяжной финиш Холунна. Они ушли втроем разыгрывать золотую медаль. Ханс несся как оголтелый: глотал подъемы и спуски, навязывал бешеный темп, когда сил почти не осталось. Яркая атака в подъем на все деньги, и уставший Большунов словил небольшой просвет. Метров пять-семь. Не критично, но закрыть тяжело, когда ресурсы исчерпаны, а на пятках сидит Крюгер. Оскалившись Саша терпел. На равнине подобраться не удалось. Холунн оглянулся и заработал усерднее. Нет, только не сейчас. Все не может вот так закончиться. Он работал не на серебро или бронзу. Никуда ты не убежишь. Это мое золото. Я никому его не отдам. На спуске Большунов рассыпался в мысленных похвалах сервисерам. Наконец-то блестящее скольжение. Еще один норвежский план потерпел фиаско, но остался последний козырь — Симен Крюгер. Троим нечего делать на финишной прямой. Они решат, кто лучший, на горе. Завопили Носсум и Бородавко. Пора. Дождавшись расширения у подножья, Саша растолкался и обошел Ханса по ближнему радиусу. Минус один. Сегодня я стану чемпионом мира, сегодня я стану чемпионом мира… Не дав опомниться, он поскакал вприпрыжку и оставил позади оторопевшего Крюгера. В стиле Клэбо, восхитился Большунов сам собой и на вираже обернулся, глазея на деморализованных соперников. Только-только они взгромоздились в подъем, к которому пешим ходом приближался Йоханнес. Саша ликовал. Есть просвет, и просвета хватит, чтобы сегодня победить. Последний план норвежцев провалился. По финишной прямой прокатился раскатистый медвежий рык. Большунов праздновал так, словно трибуны не были пусты, словно Йоханнес Клэбо уступил ему в скиатлоне не двадцать секунд, а минуту с лишним, словно впереди ждала еще одна золотая медаль. Симен с Хансом только руками развели. Да и что тут было сказать? Счастливая парочка поздравила победителя с несвойственной теплотой, а Холунн, поглядывая то на Крюгера, то на Клэбо, даже приобнял. Йоханнес закончил гонку четвертым и, расстроенный, упустил из виду восхищение Ханса, заинтересованный взгляд Носсума и слезы Жеребятьевой, когда в финишном коридоре нарисовался Иверсен. — Поздравляю, — признал поражение Эйрик Носсум. — Нам бы понадобился снегоход, чтобы победить его. Лучшее выступление из всех, что я видел. Юрий Викторович кивнул и пожал руку извечному конкуренту. Глаза нашли подопечного, и он привычно нахмурился. Саша заключил в объятия любимого соперника и на радость фотографам устроил подбородок на его плече, нежно поглаживая по спине. Раздосадованный Клэбо корчился и кусал губу, чего Большунов, конечно, не видел. — Да что ж такое! — воскликнул Эйрик, кривясь от увиденного. — На чемпионате мира друг от друга отлипнуть не могут! — Осуждаешь? — Не вижу ничего хорошего. Йоханнесу это не нужно. Бородавко понимающе кивнул. Большунов прилип к проигравшему сопернику, а про него и не вспомнил. Немного обидно… На результат они работали вместе. — Саше тоже, но я примирился с его выбором. Упрямый как черт. — Мне бы такого лыжника… — меланхолично вздохнул Носсум. — Эйрик! Тебе ли жаловаться? — Юрий Викторович проводил грустным взглядом пятерку норвежцев. — У тебя блестящая команда, лучшая в мире. Приободренный комплиментом, Эйрик взглянул на табло и улыбнулся. Все же он ими гордился.***
В тренерской удрученно тикали часы, щелкали костяшки пальцев и хихикали милующиеся призеры скиатлона. Норвежцы, повесив головы, удрученно разглядывали носки ботинок. — Может, прекратишь валять дурака?! — воскликнул Йоханнес, когда Эмиль в очередной раз щелкнул суставами. — Настроения и так никакого, еще и звуки эти мерзкие слушать! — Уж получше тех, что издаешь ты, когда стонешь под Большуновым, — не остался в долгу Иверсен, с удовольствием лицезрея смущенное личико. — Эй, что с тобой? Расстроился? — А, ну прекратили грызню! — осадил товарищей Мартин. — Чего убиваетесь? У нас две медали, и это здорово. Эмиль скорчил гримассу и на зло Йоханнесу щелкнул пальцами. — Ага. Мы всего лишь всей сборной не справились с русским. Вот уж, действительно, кучка лузеров. Симен с Хансом ворковали в углу, разглядывая медали и не участвуя в кипише. — Нам нужен стеллаж, куда поместятся все наши награды! — У нас теперь все общее, да, котик? — промурлыкал Крюгер, дергая за ленточку на шеи Холунна. — Твоя красивее. Дай померить! — Мы вам тут не мешаем? — раскричался Йоханнес, шокированный беззубостью влюбленных норвежцев. — Знаете, что? Это все из-за вас, между прочим! Парочка выпустила в него по молнии и закипела. — Как ты сказал? — Ханс сжал кулаки. — Из-за нас? — Не шипи, котик! Сейчас я его уйму, — с виду безобидный Симен подобрался к Йоханнесу и толкнул в кресло. — Ты чего к нам пристаешь? Мы довольны серебром и бронзой. Сегодня это максимум. Большунов лучше нас на финишной прямой. Единственный шанс обыграть его — бежать быстрее на подъемах. Думаешь, это легко? Он несся как оголтелый, я еле усидел за ним. — Мы бежали так быстро, как могли, — подтвердил разгневанный Ханс. — Нам нечего ему противопоставить на последнем подъеме, ясно? Уймись, наконец! Если у тебя проблемы с Большуновым, выноси мозг ему, а не нам! Йоханнес поджал губы, обратил взгляд на уставшего Шюра, но тот не пожелал быть мальчиком для битья. — Я понимаю, что ты расстроен, но мы сделали все, что в наших силах, — холодно ответил миниатюрный норвежец. — Я два круга держал его темп. У меня онемели ноги, и ты сам знаешь, чем для меня закончилась гонка. Он заслужил золото. Прими как факт. Жребий пал на Эмиля, но тот покачал головой и усмехнулся. — Даже не думай. Я дважды догнал его на классике и подтащил пелотон, когда он попытался смыться. Последний подъем такой длинный и тяжелый, а русский все бежит и бежит… — удивлялся Иверсен, восстанавливая события гонки. — Он все время бежал впереди, укатал Шюра, измочалил Ханса и Симена. Никто в мире не мог ему помешать. Твой медведь безоговорочно лучший. Йоханнес бился в агонии. Какие же они слабаки. Ищут оправдания позорному поражению. — Эйрик, а ты чего такой спокойный? — обратился он к тренеру, возмущенный молчанием. — Тебе что тоже плевать? Наигравшись с колпачком от ручки, Носсум в конце концов уронил его на пол и непринужденно пожал плечами. Его уже отпустило. — Вы видели итоговый протокол? Все в топ шесть. Я горжусь вами. Вы команда, и это главное. Конечно, я хотел бы видеть нашу победу, но Большунов… Большунов — это что-то с чем-то. То, что он выдал сегодня, — лучшее, что я когда-либо видел. — Эйрик, заканчивай с дифирамбами, — ввернул Ханс, давясь смехом. — Йоханнес сейчас лопнет от зависти. — Мы разорвали в клочья пелотон, но был один, с кем мы не справились, — продолжил Носсум, но его перебили. — Йоханнес запарился разрывать пелотон, как же, — поддакнул любимому Крюгер, и они вдвоем засмеялись. — Видели мы, как он запыхался. Затравленный Клэбо бегал глазами от одного лица к другому. Они все смеялись над ним. Эмиль ядовито скалился, Симен с Хансом гаденько ухмылялись и даже умаявшийся, немного подавленный Шюр поглядывал лукаво и снисходительно. — Заткнитесь все! — взвыл он не своим голосом. — Заткнитесь! Ненавижу вас всех! Чертовы слабаки! Повисла липкая, гнетущая тишина. Ханс подтолкнул Симена к двери, Эмиль с Шюром переглянулись и одновременно поднялись на ноги. — Я предупреждал, что этим кончится. От него не убежишь, его не обыграешь ни на горе, ни на финишной прямой. В марафоне все за ним пыль глотать будем. Смирись уже, Йоханнес. Сбывается твой самый страшный кошмар. — Мы одна команда, если ты не забыл, — добавил Симен. — Думаешь, своими психами настроишь нас против него? Пока что ты настроил нас против себя! Хочешь золота на дистанции? Борись с ним сам. — Эйрик, мы свободны? — деловито уточнил Мартин. — Да, отдыхайте. Иверсен схватил Шюра за локоть и, непривычно суровый, обратился к Клэбо. — Знаешь, даже мне несмешно. Тренерская опустела. Близкий к нервному срыву Йоханнес в полном отчаянии схватился за голову, сжимая волосы у корней. Эйрик вышел из-за стола и оккупировал стоящее рядом кресло. — Ты в порядке? — осторожно приобнял он вздрагивающие плечи. — Может, врача позвать? — Тоже считаешь меня сумасшедшей истеричкой? — Завтра командный спринт. Если ты плохо себя чувствуешь, мы найдем замену. — И проиграем русским еще одну гонку? — ощетинился морально истощенный Йоханнес. — Нет уж. Хватит ему и одного золота. — Ты молодец, — поддержал его Эйрик. — Отлично пробежал сегодня. Зря я наговорил тебе тогда. Извини, был не прав. Клэбо отнял руки от лица и, сосредоточенный, посмотрел перед собой. — Что нам с ним делать? — Не знаю… Зря ты набросился на ребят. Большунов сделал скиатлон непомерно тяжелым. Им оставалось только держаться. Все боролись и использовали свои сильные стороны. Сегодня победил лыжник, который лучше нас. Только и всего. — Мы где-то напортачили с тактикой, да? — не унимался Клэбо. Эйрик покачал головой. Йоханнес правда не понимает или не хочет понять?.. — Никакой тактикой в мире его сегодня не победить, — сказал он в лоб. — Тебе нужно отдохнуть. Завтра трудный день. Дверь за Йоханнесом закрылась, на удивление, бесшумно. Устав препираться и искать виноватых, он побрел, куда глаза глядят. «Что со мной происходит? — думал он, тенью блуждая по пустым коридорам. — Не могу больше… не могу больше держать это в себе!» Чем скорее признаешься, тем меньше последствий. Волосы встали дыбом. Он нащупал телефон и написал: «Нам нужно серьезно поговорить. Жду тебя в восемь».***
Саша о нем забыл. Шумиха вокруг скиатлона, льстивые, льющиеся медовой рекой интервью, норвежское восхищение, тысячи поздравительных сообщений и десятки звонков, неуместные слезы бывшей невесты и наконец выстраданная, первая в карьере золотая медаль. Он разглядывал ее долго-долго, целовал каждый лучик маленькой звездочки, с трепетом вспоминая, как убежал в гору от норвежских дистанционщиков. Около десяти в дверь постучали, и Саша впервые за вечер оторвался от трофея и поднял голову. Кого принесло так поздно? Йоханнес без приглашения шагнул в номер, прикрыл дверь и, бледный и потерянный, кое-как зачесал назад челку. — Я так ждал тебя… — упрекнул он, опуская свинцовые плечи. — Как ты мог… Несчастный, пустой взгляд, расстройство в уголках губ и горечь в голосе напугали и привели в чувство. Саша очнулся. Вихрь торжества закружил, и просьба любимого вылетела из головы. — Черт, Йоханннес, прости, — шептал он, сжимая в объятиях безответное тело. — Не понимаю, как я мог забыть… Прости меня, я дурак! Но сегодня такой день… — Ты счастлив? — Ты не представляешь, как. Кажется, это лучший день в жизни, — Йоханнес с ужасом отстранился, но Саша не придал значения страдальческому выражению лица. — О чем ты хотел поговорить? — Это уже неважно, — Клэбо поднял голову и уставился на медаль на шеи. — Красивая… Можно посмотреть? — У тебя четыре таких. — Такой у меня нет. Саша молча протянул ему звездочку и, когда Йоханнес нагляделся, ревниво и трепетно повесил ее на шею, чем вызвал бурю в душе отвергнутого норвежца. Одним слитным движением Клэбо прижал его к двери и не сводя ярких глаз потихоньку опустился на колени. — Ты что делаешь? — шепотом спросил Большунов, когда дрожащие пальцы потянулись к завязкам спортивных штанов. — Встань немедленно! Йоханнес его не слышал. Он подполз ближе и приподнял футболку. — Хочу поздравить тебя, — губы застенчиво прильнули к плоскому животу, оставили влажный след и отпустили горячие мышцы. — Сегодня, надеюсь, позволишь? — Я кому сказал, встать! Клэбо обнял его за бедра и насмешливо тряхнул светлой челкой. — После марафона будешь приказывать. Если выиграешь. Йоханнес цеплялся к словам, извращал смысл и переворачивал пазл с ног на голову. Саша растерялся и, нежно отстранив его, заговорил: — Да ты не понял… В короткой борьбе норвежец стянул с него штаны вместе с бельем, поднял прозрачно-голубые, безучастные глаза и прошипел: — Слышать ничего не хочу. Закрой рот и подержи мне волосы. Грубость закончилась, когда стыдящийся, отталкивающий удовольствие Саша не справился с настойчивостью и уступил, ударившись головой в том месте, где уже была шишка. Ладонь зачерпнула волосы, прикоснулась к взмокшему лбу, и Йоханнес немного успокоился. Какие у него все-таки теплые руки, подумал он и, обняв Сашины колени, устоился перед ним поудобнее. Горло немного саднило. Один раз он чуть не зашелся кашлем, но предпочел думать, что причина в чрезмерном усердии, а не в сексуальной пассивности. Он давно его не ласкал. Последний раз был… Теперь и не вспомнить. Не в этом сезоне точно. Чуть дыша Саша перебирал светлую влажную челку и, напуганный порывом, смотрел в льдистые глаза. Ему не стоналось, хотя любимый был великолепен. Пальцы ожесточенно стиснули бедра, царапнули, оставляя длинные полосы. Сомкнутые губы зло причмокнули, отпустили, кривясь в усмешке, и Большунова передернуло. Его ласкает Клэбо. Не Йоханнес. Край мыслей норвежец прочел на лице и вместо мягкого вопроса сорвался на грубость. — Стони же, мать твою! Я хочу слышать, как ты стонешь! Саша не издал ни звука. Утихомирившись, Йоханнес расслабил горло, механически задвигал головой и потянулся к медали на шеи. Ее было не достать, и он досадливо, бессильно подавился. Как все неправильно… Ему было легче ублажать ненавистного Иверсена, терпеть дергающую волосы пятерню, чем смотреть в глаза Большунову. Большунов мучил его даже сейчас. Почему ты так смотришь на меня? Ждешь поздравлений? Я не могу! Пожалуйста, не заставляй меня. Не проси ты меня. Я не вынесу, если ты выиграешь снова. Я превращаюсь в чудовище, а ты будто не замечаешь. Но я горжусь тобой. Я восхищаюсь тобой. Ты был великолепен сегодня. Ты заслужил эту победу. Я знаю, как ты счастлив, мой чемпион. Я так сильно тебя люблю… Саша застонал, слабо оттолкнул его, шепнув что-то по-русски. Йоханнес понял и наконец оттаял. Глазам вернулся здоровый цвет глубокого синего моря, губы с языком смягчились и поймали капли удовольствия. Норвежец вернул на место одежду и, поймав внимательный взгляд, засмущался. Дурацкая выходка. Саша опустился рядом, прижал к себе, и они просидели на полу, пока не замерзли. — Больше не делай так, ладно? Йоханнес не ответил, пряча горечь в уголках усталой улыбки. Раньше Саша никогда не позволял ему стоять перед ним на коленях.