***
Снег скатывался с вершин к подножью швейцарской деревушки с крошечными, на вид игрушечными домиками. В Энгадине еще зима, до слез прекрасная и лучезарная, отдающая нескончаемой болью в разбитом сердце. Все казалось странным, не тем. Лыжи привычно лавировали в пелотоне (не слишком хорошо, да и Бог с ними), но прежде родной снег не грел. Ни колоритный пейзаж, ни крики болельщиков, ни маячившая на горизонте третья ступенька общего зачета не сумели раздразнить, завести, разжечь потухший в груди огонь. Понурив голову, Йоханнес технично, бездушно трусил в безликой массе. Червоткин с Холунном мерились силами на межсезонье вперед, а он отсиживался за спинами, чтобы лишний раз не схлестнуться с ним, далеким и ненавистным, с тем, кто разбил его мечту на миллиарды осколков. Всего шесть дней назад… Йоханнес задыхался на спусках, а этот бежал как ни в чем ни бывало, бодрый и деловой. Оправился, гад. Мое отношение к Большунову не изменится. Он блестящий лыжник. Блестящий… И самый ненавистный из всех. Без нужды и охоты Йоханнес караулил русского в силу необъяснимой, нездоровой привычки. Снова и снова, из года в год. Чертова мания. Ему бы переключиться, отпустить, выбросить Оберстдорф за борт жизни, как баласт, тянущий ко дну, не думать, не вспоминать, что лучший день в карьере остался в прошлом — великий спринтер стал чемпионом мира в марафоне. Час с небольшим он был так счастлив и никогда не будет счастлив снова. Нечаянно они поравнялись в болезненно-синхронной классике. Солнце над головой, нежное и виноватое, напомнило о блеске червонного золота, горячих слезах на снегу и последних ста метрах финишной прямой на разрыв аорты. Локоть к локтю как тогда, за секунду до столкновения, гибели, катастрофы… Дежавю, с которым жить нельзя. Йоханнеса передернуло. Сухие рыдания диким вьюнком ползли по окровавленному горлу и душили всякий раз, когда они с русским одновременно выбрасывали руки. Больно. Он не знал, что соперничать может быть больно. Ты думаешь обо мне. Не можешь не думать, когда я так близко. Так они и толкались, усердно и слаженно, с мучительным равенством приближаясь к раздаче. Рассредоточившись по обочине, зеваки кричали от восторга и снимали обоих на телефоны. После скандального марафона популярность крошечного вида спорта взлетела до небес, но ни один, ни другой не обрадовались новым болельщикам. Они прошли отсечку с одинаковым временем. Аппаратура будто нарочно не разделила, не разрешив свести счеты за уикэнд. Боль растормошила инстинкты, и на мгновение отпустило, почудилось, что есть еще жизнь… На спуске спина странно отдалилась, но в груди не нашлось места азартному «догнать и перегнать». Зачем бороться? Куда спешить? Золотое время, их время прошло. Пелотон раскачивался, кренился, как неповоротливая баржа с лишними пассажирами на борту. Наконец, он рассыпался, и норвежец с русским остались наедине. Вдвоем, не считая разящей ненависти. Йоханнес искал и не находил прежней прелести вечного противостояния. Впервые бежать за Большуновым — жесточайшая пытка, истязание тела и души. Кусая губы в кровь, Клэбо держался на расстоянии, хотя год или два назад, несомненно, подобрался бы ближе. Тогда он во что бы то ни стало хотел быть рядом. Соперничество с русским было для него всем — надрыв, агония, жажда, источник радости и наслаждения, разделенный с любимым человеком. Как секс, как близость, как занятие любовью. О, как же он теперь ненавидит! Себя за слабость и глупость, его — за холодный, выверенный по миллиметрам расчет: не отступил и не уступил, отнял и не извинился. По обочине прокатился вероломный смех. Идиоты-болельщики. Им невдомек, насколько ничтожен результат мас-старта. Подиум общего зачета не сравнится с чемпионством в марафоне. Клэбо прикоснулся к медали и пропал. Теперь он не в состоянии смириться, не в силах оставить Оберстдорф в прошлом, а русского — в покое. Сегодня он ему проиграет, чтобы не искать глазами, не рвать неумело заштопанную душу, не делить финишную прямую. Разочарованный Большунов ушел. И Йоханнес сделал невероятное — отпустил.***
Буднично вырезав финиш у Голберга, Йоханнес миновал угрюмого Носсума и скрылся в раздевалке. На церемонии награждения они с Большуновым обменялись сухими рукопожатиями и разошлись. В микст-зоне Клэбо вынужденно затормозил. Журналисты обступили и, чуть он отдышался, засыпали бестактными вопросами о самочувствии, гонке, надоедливом русском… Сколько там он ему проиграл? Восемнадцать секунд на пятнадцати километрах. — Я счастлив, что вообще вышел сегодня на старт, — не без раздражения ответил Клэбо. — Слишком много всего произошло за последнюю неделю. Я не оправился, устал. Вы все меня дико бесите! Мне нет дела до проходной гонки и победы Большунова. Все, в чем я нуждался, осталось в Оберстдорфе. Йоханнес глухо бормотал, не понимая, о чем и кому рассказывает. — Все шло хорошо до последнего круга. Я раздражен, что он уехал от меня на спуске… Я в любом случае должен был усидеть у него за спиной! Но у него были превосходные лыжи… — Так дело в лыжах? — бесцеремонно уточнил журналист. — Да. Дело в лыжах. Определенно. Дело в лыжах, скольжении, ненавистном, несправедливо обокравшем его виде спорта, которому он отдал лучшие годы жизни. Большунов, отходчивый и незлобливый, ни при чем. Дело в плохом сервисе — не в дисквалификации и не в золотой медали, которая в истории навечно останется за Иверсеном. Усталый выдох. Кажется, он не оправдал ожидания. Пряча досаду, Йоханнес отвернулся и увидел Большунова — в ожидании интервью тот перешептывался с Жеребятьевой. В груди вскипело. Он вернул внимание журналисту и улыбнулся вымученно, фальшиво как на фотосессиях, рекламных плакатах, презентациях… Везде, где чувствовал себя не в своей тарелке. — Как тебе его рывок? Клэбо беззвучно выругался. Вот же подстава. Что интересно, он должен ответить? Похвалить, опустить, оставить без внимания, скептически фыркнуть или пуститься в пространные рассуждения? Большунов хорош. Йоханнес не соглашался на лыжне, но признавал очевидное в постели. Там он с радостью капитулировал, откровенно, бесстыдно восхищался и, когда было особенно приятно, признавал его силу и выносливость. — Придется потренироваться на высоте, — он лаконично намекнул, что не намерен говорить больше. Журналист и не приставал. Он уже рылся в грязном белье Оберстдорфа. — Марафон отнял у тебя много сил и повлиял на сегодняшний результат? Уговорив себя потерпеть, Йоханнес вежливо процедил: — Да. Хорошо, что завтра последняя гонка. Я не был дома два месяца. Мечтаю заснуть в своей постели. Один, — насмехался внутренний голос. - Теперь ты будешь спать один в холодной постели в огромном доме, полном воспоминаний… А, ну, заткнись! — мысленно приказал Йоханнес. — На церемонии вы с Большуновым пожали друг другу руки. Первый контакт после марафона?.. Йоханнес горько, несчастно усмехнулся. Бездушное рукопожатие двух профессионалов — это разве контакт? Капля в море после всего, что было между ними. — Нет. Мы… поговорили раньше. Я не собираюсь таить злобу. Нужно смотреть вперед, а не назад. Новый сезон — новые возможности. Я оптимист. Оптимист как же… — снова вмешался внутренний голос. — Не стыдно так обманывать? — Бой с чемпионатом мира окончен? — Я ведь уже ответил, что не буду таить злобу! — воскликнул Йоханнес, раздражаясь. — Марафон в прошлом. Журналист смерил его недоуменным взглядом и виновато кивнул, больше не докучая. Не поверил. Простившись, Йоханнес смешался с разношерстной толпой. Бой с чемпионатом мира окончен, бой с самим собой — нет. Клэбо крался вдоль раздевалок в надежде подслушать голубиное воркование. Тощая блондинка, которой в мечтах он свернул шею, обвила Большунова щупальцами и вытаращила бесстыжие глазенки. Розовые губки прикоснулись к мужской щеке в легком, скорее дружеском поцелуе. — Какого черта? — подумал Йоханнес, потрясенный увиденным. Пальцы потянулись к шее и обреченно замерли, коснувшись теплой кожи, — цепочки не было, русский больше ему не принадлежал. — Шпионишь? Застигнутый врасплох, норвежец вздрогнул и обернулся. За спиной стоял Симен. — Не твое дело. Крюгер воспринял грубость с чуть заметным торжеством. — Неприлично подглядывать. — Симен, ты шел куда-то? — взъелся Клэбо. — Вот и иди. Неожиданный собеседник улыбнулся и кивнул на русских. — Удивлен? Ты отстал от жизни, Йоханнес. После марафона в упор не замечаешь происходящего вокруг. Не приходило в голову, с чего вдруг Эмиль этап пропускает? — Симен мгногозначительно хмыкнул, о чем-то умолчав. — Не можешь связать такие простые вещи. Даже не в курсе, что любовь всей твоей жизни женится… Досадно. Йоханнес взглянул на него с плохо скрываемым недоверием. — Занятная реакция, — Крюгер выглядел разочарованным. — Где же бурная истерика, вопли и слезы? — На ком? — тупо спросил Клэбо, сглотнув комок черной ревности. — Ни на тебе, принцесса. Так он тебя называл, да? — Симен хихикнул. — Кстати, Большунов обещал пригласить на свадьбу главного соперника. Завтра, после вручения Глобуса. Смотри, не ляпни лишнего. Подошел Холунн с сумкой на плече. — Вот ты где! Я тебя обыскался, — он неприветливо покосился на Клэбо и обнял возлюбленного. — Все хорошо? Симен кивнул. — Представляешь, котик: Йоханнес так ослеп от своего величия, что упустил из виду последние новости. Ханс неприятно хохотнул, черные глаза его мстительно сверкнули. Самое время отыграться за скиатлон. — Сдается мне, чертовы слабаки оказались удачливее тебя в личной жизни. — Идем, котик. Дистанщионщики со смехом удалились, оставив Йоханнеса в недоумении и неверии. Несколько минут он подглядывал за парочкой. Смешанные чувства барахтались в глубине, истощая расстроенную нервную систему. Так и быть. Он прочтет интервью, но не позволит себя одурачить.***
День был душным и пасмурным. Они бежали без малого час, и лишь однажды в просвете черной тучи мелькнул солнечный блик. Мелькнул и скрылся за шторами облаков, тревожно спустившихся к разбитой лыжне. Йоханнес тряхнул головой, прогоняя воспоминания. Да нет же. Сегодня все иначе: горы в пыльном тумане, швейцарская деревушка и пятидесятикилометровый вектор вместо Оберстдорфских колец. Не время и не место для уныния, но глаза, услужив сердцу, черкнули на память все, что роднило Энгадин с точкой невозврата. Низко, душно, тягостно. Одноцветные небо и снег. Огромный, шипящей, как гадюка, пелотон. Большунов, который увяз в глубине, чтобы после… Боковой ветер влепил пощечину и привел в чувство. Судорожно сглотнув, Йоханнес взглянул под ноги на затейливую поземку. Ветер юлил, оставляя на снегу следы, которые тут же переметал. Красиво. Можно было бы любоваться вечно. Большунова нагнали пять минут спустя после старта. Желтая майка щекотала воспаленные нервы, раздражала без повода, прилипув к памятно сгорбленной спине, обласканной губами, руками, шепотом… Треснула палка, столкнулись локти, и воздух, пружинистый и тягучий, больше не был пригоден для жизни. Борясь с приступами, Клэбо выкарабкался в лидеры и подставил вторую щеку, которую ветер безжалостно хлестнул. Полегчало. Он не в силах видеть его лицо, спину, ноги в движении. Мерещилось всякое. Продрогнув, Йоханнес оглянулся и, к разочарованию, поймал вопросительный взгляд француза. Большунов, затаившись в глубине, на него не взглянул. Не отсвечивает… Держит дистанцию минимум полтора метра, как и обещал. Интервью соперника рвали истерзанное сердце. Короткие и колкие, но Йоханнес не дурак. Они оба упустили больше, чем золото в марафоне. Какая к черту свадьба? Это смешно. Узкие улочки с жилыми массивами сменились бескрайними просторами. Наконец, трасса свернула в лес. Осточертевшие лица болельщиков скрылись из виду, но нашлась другая проблема: утомленный леностью Голберг оторвался от группы в крутой подъем. Йоханнес раздраженно заскрежетал зубами. Тягуны по-прежнему его слабое место. Как и Большунов. Спринтер и дистанционщик столкнулись на финише марафона. Один одарен взрывной скоростью, другой — редкой выносливостью. Как они докатились до такого? Как, черт возьми, встали друг у друга на пути, если три года назад находились в противоположных концах лыжного мира? Неодолимое притяжение. Не нужно было в него влюбляться. На пятнадцатом километре Клэбо пришел в себя и, к удивлению, обнаружил себя лидером марафона. Что-то извне сподвигло возглавить пелотон — яркая ненависть, терзающая боль, желание доказать, обратить на себя внимание. Посмотри же на меня! Хоть сейчас посмотри! Медведь услышал и с громким ревом покинул берлогу. Большунов повел его за собой, вдоль живописных, покрытых наледью берегов, мимо горной речушки, через хлипкий мостик над черной, свернувшейся кровью водой. За ними хвост из сорока человек, но, если не оглядываться, можно вообразить, что одни. Русский пригласил его на свидание. Прощальное свидание с глазу на глаз. Ветер воет, смыкаются облака… Как тогда на стадионе. Треск, толчок и тишина. Треск, толчок и тишина… Треск, толчок и… Убаюканный личной утопией, Йоханнес тревожно осмотрелся. Впереди, за порывами ветра, маячила фигура Червоткина, преследующего снегоход. Тридцать-сорок секунд за пятнадцать километров до финиша. Как же так?.. Упустили! Норвежец жалобно, сердито охнул и послушно повис на палках, следуя за таким же безвольным Большуновым. Они оба сегодня не слишком амбициозны, не слишком хороши. В погоню бросился заскучавший Амундсен, позже его сменили Крюгер и Бурман. Йоханнес уступил пару позиций и вновь утонул в воспоминаниях о ветре, снеге, слезах, золотом сиянии и хрупком счастье. Здесь, на левом берегу реки, упущенное и желанное туманило голову сильнее, чем когда-либо. На водную гладь цвета мокрого асфальта приклеили пленку с нежными облаками, но вода осталась водой — такой же черной и безумной, как его душа. Сбежавшего Червоткина настигли в начале предпоследнего подъема. Затяжной и медлительный, он утомил Йоханнеса с первых отталкиваний. Силы иссякли под порывами ветра, и еще несколько тактически важных позиций утрачены без сожаления. Нет, к черту. Сегодня он не в состоянии, как и вчера. Группа развалилась на три куска, когда за дело взялся Большунов. В груди гневливо засвербило, но усталость и подавленность выбили почву из-под ног и утихомирили эго. Да пошло оно все… С победителем марафона яснее-ясного. Отдышавшись, Йоханнес встал предпоследним и без огонька заковылял в ветреный тягун. На финише Большунов разделается с Холунном, Крюгером и Бурманом и докажет миру, что Оберстдорф — случайность. Йоханнес Клэбо — несуществующий чемпион. Но что-то пошло не так. Русский не вывез и ближе к вершине упустил соперников. Лактат, усталость, психология? Дурная, необъяснимая радость вскипела в груди и сделала сильнее на спуске. Большунов сегодня тоже не будет первым! Йоханнес достал его перед мостиком, за двести метров до финиша, объехал и оглянулся с усталым злорадством. Доволен? Счастлив? А сам-то он счастлив? Клэбо прислушался к ощущениям. Ничего. Должно быть, час расплаты не пробил. В следующий раз он вспомнит русского в ноябре, когда выпадет снег и придет время отдавать долги. Они сочтутся на Олимпиаде, на высоте 1850 метров, где обстоятельства не вмешаются в распределение мест. За Оберстдорф он отомстит позже. Месть, если бы свершилась сегодня, не утолила бы печаль и не уняла бы ярость. На финише поджидал чем-то озабоченный Эйрик. — Оберстдорф не был случайностью, — неловко похвалил он. — Ты молодец. Клэбо взглянул на него с некрываемым презрением. — Никогда больше не говори со мной про Оберстдорф. — Йоханнес, тебе придется смириться. Я знаю, это трудно… — Пошел ты. Носсум проводил лыжника сочувственным взглядом. После недавних откровений отношения с подопечным испортились до невозможности. Вдали от прессы Бородавко пожал ему руку, поздравив с золотом Крюгера, серебром Холунна и пообещав реванш на Олимпийских играх. Мимо прошел угрюмый Большунов, в обратную сторону — мрачный Клэбо. Оба непривычно рассеянные и невнимательные. Налетев друг на друга, они нервно выругались и кое-как разошлись. От тренеров не укрылись короткие, хмурые взгляды через плечо. Эйрик скрестил руки на груди и сокрушенно выдохнул: — Я непростительно ошибся, Юрий Викторович. Мужчины переглянулись. Год назад они договорились разлучить звездную парочку, и затея, похоже, выгорела. — Мы ошиблись, — мрачнея, поправил Бородавко. — В ваших методичках часом не пишут, как вернуть утраченное доверие? Юрий Викторович прищурился вслед ковыляющему Большунову и мотнул головой. — Увы, здесь я бессилен. Лечить сердца — дело времени.***
Пропустив большую часть гонок, Йоханнес воцарился на третьей ступеньки пьедестала, которой, впрочем, не обрадовался. На душе легкая досада и несказанное облегчение, что сезон закончился. Два первых места остались за россиянами, но, кто знает, какой была бы раскладка, если бы он выступал? Большунов с удовольствием позировал фотографам, забыв о недавнем поражении. Клэбо косо поглядывал на него, на хрустальные Глобусы — большой и малый. Вниманием прессы он, как призер общего зачета, обделен не был, но журналистов интересовало одно: марафон Оберстдорфа. Не вздернется ли он после дискалификации? Нет ли желания придушить Большунова? Ожидать ли реванш на Олимпийских играх, до которых еще нужно дожить?.. Как бы он не открещивался, ниточки вели к одному. — Ты обошел Большунова! — Да, но четвертый или шестой на финише — значения не имеет. История запоминает первого. В отличие от серой массы, они с Большуновым рано уяснили ценность золотой медали и, честолюбивые, устремились наверх. В истории чемпионом мира значится Иверсен. Миллионы запомнят его, а не тех, чья борьба сделала его лучшим. — Значит ли что-то маленькая победа над ним сегодня? — Вообще-то нет. Гонка, которая что-то значила, была неделю назад. Йоханнес прогнал из головы обрывки свежего интервью и на совместной фотографии вымученно улыбнулся. Рука Большунова легла ему на плечо, и тело по старой памяти прижалось ближе. Мучительно. Ветер усиленно щипал глаза, поторапливая спуститься с пьедестала. Под вечер снег в горах смущенно порозовел, но некому насладиться романтикой Швейцарии. Клэбо не до Энгадина. Мыслями и душой он в Оберстдорфе. Я оставил там все: запал, сердце, амбиции. Нынешний я — бледная тень в лучах былого величия.***
— Йоханнес. Имя прозвучало прохладнее, чем обычно, но так же мягко и тягуче, как неделю назад. Сделав над собой усилие, Йоханнес остановился. — Чего тебе? — невежливо спросил он, когда Большунов приблизился. Саша протянул ему нежно-розовый, перевязанный атласной лентой конверт. Золотые буквы внутри круглой печати воплотили в жизнь самый страшный кошмар. — Приглашаю своего лучшего соперника. Там написано, где и когда. — Так это правда, лживый ублюдок! Йоханнес в ярости сорвал печать и растерзал первые буквы имен жениха и невесты. Вместе с клочками дорогой бумаги в лицо Большунову полетели русские и норвежские ругательства. — Это ответ, скотина. Саша потер многострадальную переносицу и устало, неудивленно вздохнул. — Ты никогда не отличался вежливостью. Не жалея сил, Клэбо отвесил ему пощечину. — Лживая тварь! Ты трахал другую за моей спиной! Да чтоб ты сдох! — Считаешь, я бы мог? Это же какое здоровье нужно, чтобы любить тебя и любить кого-то еще, — Большунов неуклюже рассмеялся и перехватил кисть, замахнувшуюся для второго удара. — Ты мне льстишь. Йоханнес вырвал запястье и ощетинился, как побитый пес. — Убери руки! Ненавижу! — он запнулся и, не совладав с бессилием и отвращением, всхлипнул. — Ты мне это на зло… Хочешь отомстить, вот и женишься на первой встречной! Думаешь, я поверю в дешевый спектакль? Ха! Что, плохо без меня, да? Страдаешь? Волна чужого гнева и безумия накрыла с головой, но Саша выстоял и усмехнулся, заставив норвежца умолкнуть, озадачиться, отступить. — Ты меня раскусил, Йоханнес. Ни есть, ни спать не могу. Страдаю, — он виновато улыбнулся, столкнувшись лицом к лицу с эгоизмом, который сам выкормил и взрастил. — Мир не крутится вокруг тебя. Я уже говорил однажды. — Тогда объясни, для чего спектакль! — не унимался Клэбо. — Мстишь мне за марафон? Саша окинул норвежца оценивающим взглядом и, к ужасу последнего, ловко осадил: — Дерьмово выглядишь, если честно… Мы взрослые люди, давно забыли уже. Что было в Оберстдорфе, останется в Оберстдорфе. Йоханнес оторопел. На закате солнце выглянуло из-за туч, и неприглядный вид соперника — отеки под глазами, несколько новых штрихов-морщинок, прибавивших лет, небритость и неопрятность — искусно утаила тень. Ужасающее спокойствие. Ему и в голову не приходило… Прошла неделя, а он все забыл? Да как же так! — Для тебя это шутка, да? — допытывался Клэбо. — А ты подумал, какого мне?! Ты выставил меня посмешищем на глазах миллионов! Я ничего не забыл, ясно? Ты вытолкнул меня с лыжни! Это немыслимо! Никто никогда не выталкивал меня с лыжни! — Печешься исключительно о своей шкуре. Как на тебя похоже. Ты сам одурачил мир и самого себя. Зачем отозвал апелляцию, раз считаешь, что прав? — Рылся в грязном белье? Ты еще хуже Иверсена! — К чему истерика, Йоханнес? — прямо спросил Саша, уставший от воплей. — Все из-за того, что я бросил тебя? Оскорбленно нахмурившись, Клэбо вторгнулся в личное пространство и запротестовал. — Это я бросил тебя, Большунов! Не наоборот. Радуйся, что Глобус в этом году получил не по почте. Ты в последний раз в карьере взял Кубок Мира. В следующем сезоне не жди сломанного пальца и пропуска гонок из-за вируса. Будешь глотать снежную пыль из-под моих пяток. — Вот как теперь запел… Пару дней назад в лицах расписывал прессе, какой я блестящий лыжник, а теперь харкаешься? Все твое гнилое нутро. Думаешь одно, говоришь другое, делаешь третье. — А, ну, закрой рот! — Нет уж, не закрою! Ты хуже капризного ребенка, у которого игрушку отняли. Кричишь и огрызаешься из-за свадьбы, на которую тебя пригласили как соперника в знак уважения. У меня и в мыслях не было тебя унижать! — Да ты себя слышишь?! — до хрипа в груди орал Йоханнес. — Какая нахрен свадьба, Большунов? Ты неделю назад меня трахал! Я для тебя шутка что ли? — Так вот, в чем дело. Переживаешь, что спать не с кем будет? Я не удивлен, эгоист хренов! Последние месяцы ты только о себе и думаешь. О себе и своей нежной, упругой заднице! Ее, видите ли, недостаточно шлепали! Йоханнес раскрыл рот, как выброшенная на берег рыба, и страшно смутился. — Это-то тут при чем? — При всем. Кроме секса, тебе нихуя не надо! Мне такие отношения не нужны. Все, что хотел, ты сказал после марафона. — Ты заслужил. Испортил мне финиш и даже не извинился. — Нихуя подобного, — огрызнулся Саша, уводя его в сторону от посторонних глаз. — Сам лоханулся. — Не смей сваливать свои комплексы на меня! — заистерил обиженный Клэбо. — Да по тебе психушка плачет! Ты сошел с ума от любви ко мне! — Да сошел! — Саша сорвался на крик и нечаянно подпустил его еще ближе. — Я хочу все забыть! — С Кикиморой в болоте? — Моя личная жизнь — не твоего ума дело. Ты меня не любил. — Норвежец поджал губы и уставился на носки ботинок. Усомнившись в правдивости слов, Большунов требовательно развернул его к себе за подбородок. — Или что? Опять наврал? Йоханнес поджал губы и тихо, очень неловко запыхтел. К великому сожалению, он все еще находил привлекательными зеленые глаза, коротко стриженный затылок и глубокую поперечную складку на лбу. Обругав себя, Клэбо сверкнул глазами и выпалил: — Не любил, — он ударил русского по руке и гордо вздернул нос. — Я запретил тебе прикасаться! — Тогда к чему все было? — Что все? — Отношения эти, — допытывался Большунов, по-прежнему сомневаясь. — Ты что-то вынюхивал? — Сдался ты мне. Без тебя мотивация не страдает. Захотелось потрахаться, а ты под руку подвернулся. — Год с одним человеком? — пытал его Саша. Что-то не складывалось. Изрядно вымотанный Йоханнес стиснул зубы и выкрутился. — С чего ты взял, что был единственным в моей постели? Каждый вечер под дверью очередь из олухов. Меня все хотят. И я получаю любого. — Ясно, — Большунов отстранился, не настаивая на истине. — Не хочешь — не говори. — Ты выеживался и путался под ногами, — зло выплюнул Клэбо. — Знаешь ли, я не терплю соперников. Пришлось затащить тебя в постель, чтобы взять под контроль твои амбиции. Не задумывался, почему Иверсен столько лет виртуозно отыгрывал на лыжне роль моей подстилки, имея неплохие данные для реализации собственных целей? О, ты и представить себе не можешь, как сносит крышу доступ к красивому телу! Саша скептически сдвинул брови. — Судя по результатам двух последних сезонов, еще неизвестно, кто кого использовал. Я тебя насквозь вижу. Ты задвинул на все, чтобы быть со мной. А твои стоны… — Я имитировал! — воскликнул раскрасневшийся Йоханнес. — Оргазм ты тоже имитировал? Я смотрел рекламу с твоим участием. У тебя слабо в актерскую игру, — нагло и честно заявил Саша. — Ты слишком хорошо притворялся для того, кто отыгрывал роль. — Сочту за комплимент. Какой ты недалекий, однако… Ты и вправду думал, что я могу полюбить тупого, невоспитанного, непривлекательного русского? Деревенская выскочка! Сколько раз мне пришлось за тебя краснеть! Эта твоя уродливая бородавка… Я ее ненавижу. Про секс нечего и говорить. Телячьи нежности… За год так и не трахнул меня, как следует! — сочился ядом Йоханнес. — Ты не представляешь, как я рад, что все кончено. Наконец, мне не придется притворяться, что твои прикосновения и поцелуи доставляют мне удовольствие. Я тебя не люблю! — Чего тогда убиваешься из-за свадьбы? — Ненавижу, когда ситуация выходит из-под контроля. Я рассчитывал ломать комедию до Олимпиады. — Достаточно, Йоханнес. Больше не потревожу. — Кикимора утрет твои слезы. — Ты прав, — сухо ответил Саша, затаив обиду. Глаза его нездорово, жестко блеснули. — Отношения с Аней куда лучше, чем с тобой. Она поддерживает, заботится, беспокоится. На кой черт мне тогда ты? Эгоистичный, инфантильный, завистливый псих, не контактирующий с моими родителями и друзьями? Дисквал в марафоне заслуженный. Поделом тебе, строптивая истеричка! Сам себя наказал! Йоханнес придурочно расхохотался. Больше всего на свете он боялся, что однажды Саша оставит его ради женщины. — А, так ты устал со мной встречаться? Трахать меня ты, видимо, тоже устал. Конечно, втягость тебе. А фригидной сучке много не надо. — Почему ты все всегда сводишь к сексу? Прекрати ее оскорблять! Она ничего плохого не сделала. Я не женюсь на бывшей, которая тебя ненавидит, не женюсь на твоем заклятом враге тебе на зло. Я лишь ищу утешение в человеке, которому, в отличие от тебя, на меня не плевать даже после расставания! — Вот и трахай ее! — в отчаянии закричал Йоханнес. — И женись на ней! Может, и на Мальдивы с ней полетишь?! — И полечу! На вопли примчались голодные журналисты и фотографы. Мрачно оглядев публику, Саша покачал головой и свернул разговор. — Значит, не приедешь на свадьбу. Я почему-то так и подумал. Не забудь выдумать правдоподобную отмазку вроде «очень важного» шоу и напомнить прессе, что боишься заразиться короновирусом в холодной России. Врать ты всегда умел отменно. Особенно, мне. Саша попытался уйти, но Йоханнес вцепился в его локоть с маниакальным желанием не отпускать. — Что еще? Я не собираюсь выяснять отношения на глазах прессы. — Ты блефуешь, — уверенно заявил Клэбо. — Ты не женишься на Кикиморе. Ты любишь меня. Только меня. — С чего ты взял? Раз ты играл, я мог и подыграть. Надеюсь, после свадьбы ты оставишь меня и мою невесту в покое. Йоханнес зло сплюнул под ноги неуступчивому русскому. — Твою невесту? Да я… я… Я найду себе намного лучше! Я сегодня же пересплю с Шанавой! Нет, с Поромаа! С обоими сразу, понял! Они будут ублажать меня в четыре руки и два рта! Я буду трахаться с ними всю ночь! — На здоровье, Йоханнес, — Саша устало улыбнулся. — Ты орешь на весь стадион. — Мне плевать! Пусть весь мир знает, что ты мне безразличен. Заинтересованная новостью толпа оживилась и зашушукалась. Йоханнес злорадно улыбнулся в надежде смягчить черствое сердце дрянного русского. — Не видел твоих Буратин на трассах Энгадина, но благославляю, — Саша шуточно его перекрестил. — Выбор, достойный чемпиона. Им ты уж точно не будешь завидовать на дистанциях. — Ты ничего не сделаешь? — не унимался Клэбо. — Не остановишь меня? — А зачем, если ты все решил? — Саша безрадостно усмехнулся. — Кто я такой, чтобы стоять на пути Йоханнеса Клэбо? — Разве я сказал, что ты можешь идти? Я тебя не отпускал. Отмени свадьбу иначе… Не стерпев, Большунов отцепил его руку и безжалостно отрезал ломоть. — Иначе ты устроишь публичную истерику? Прибереги указания для Шанавы и Поромаа! Они у тебя будут ходить по струнке. Срать я хотел на твои приказы. Засунь их себе в задницу. Я не твоя собственность. У тебя ко мне вопросы по гонке? Нет? Тогда дай пройти, — он толкнул ошарашенного норвежца, шепнув на прощание. — Что, не привык к таким словам? Отвратно себя ведешь. Видимо, не умеешь по-взрослому. Поговорим лет через шесть, когда повзрослеешь. На ближайшие девять месяцев спина скрылась из виду. Йоханнес смотрел до последнего в надежде, что русский обернется. Обманувшись, он смахнул слезы и побежал — не к нему, от него. Он бежал не разбирая дороги. Бежал от себя, журналистов, фотографов, щелкающих спину, Энгадина и Оберстдорфа. Полбеды, что скоро его русский будет чьим-то мужем. Хуже, что завтра он все еще будет неизлечимо любить Сашу. И люто ненавидеть Большунова.