О человеке

Лайт стоял на крыше, точно бы властелин над своим собственным миром, но только ничто не имело смысла; если теперь он и был властелином, то лишь пустоты, и ему оставалось ещё два с чем-то дня, прежде чем он исчезнет, словно горсть пепельного песка. Прежде чем не попадёт ни в ад и ни в рай — кажется, так говорил ему Рюк? Надежды практически не оставалось. Лайт поднял случайный обрывок листа и, повертев в руках, бессознательно бросил вниз. Точно так, как когда-то, отчаявшись, бросил тетрадь и почти совершил последний шаг сам, осознав кровь на своих руках. Как сложилась бы его жизнь, если бы Рюк не вернул ему смертельное оружие, предложив этот выбор ещё раз и отчётливо очертив перспективы попадания тетради в руки таких, как Сакота, как Отохарада? Без сомнения, это было его очевидной манипуляцией: Лайт ни за что не мог отказаться, позволив безумцу, маньяку, убийце обрести подобную власть вместо него. Только путь от убийства из любопытства и злости на бывшего одноклассника, от убийства ради спасения отца к убийствам по собственной воле был пройден, когда Лайт услышал новое имя преступника и увидел его лицо. Лайт в один миг понял, что в руках самой справедливости смертоносное оружие обратится мечом возмездия. Ради всех, кто чист и светел душой, ради сотен и сотен жертв, ради нового мира Лайт стал Спасителем Кирой. Пусть ему пришлось убивать тех, кто был невиновен, — пришлось, чтобы его миссия не была уничтожена! Если бы у него был иной путь, если бы он мог сохранить жизни сотрудникам ФБР, не расставлять сети для Эл и идти к своей цели, он, несомненно, избрал бы его. Он никогда не был чудовищем, дьяволом, коим считали Киру Эл и отец, он защищал людей, а не вписывал их имена с одной только болезненной жаждой насыщения, он вовсе не был безумен и бесчеловечен. Просто цена за создание нового мира была ощутимой, стирающей границы морали — и он был на это готов, жертвуя всем, чем был способен пожертвовать. Что же, теперь он… наверное, проиграл? Если только сейчас не найдётся решение… — Мой господин, — наконец на крыше появился Миками, которого он дожидался. Лайт обернулся к нему. — Ты выполнил то, что я тебе поручил? — Да. Да, безусловно. Ваш совет был очень точен: бог смерти последует хоть и на край земли, если предложить ему яблок. Рюк воспарил над головой говорившего, бросив скептическую ухмылку: он появился здесь лишь потому, что Ягами Лайт всегда был самым интересным среди всех Кир; нынешний владелец его тетради, до обмена принадлежавшей Рэм, напротив, был довольно-таки предсказуем, хоть и в его глазах горело похожее пламя. — Давно не виделись, Рюк, — на лице Лайта мелькнула и рассеялась не улыбка — лишь её тень. — А теперь оставь нас одних, — обращаясь к Миками. — И без промедления отправляйся обратно. — Да, мой господин, — кажется, этот человек на самом деле полагал Лайта истинным божеством. Безукоризненный исполнитель, тот, чьими руками и чьими глазами легко воплощать свои планы, он не сумеет вести с Эл это противостояние двух умов, слишком уступающий ему в мастерстве — и уже пойманный им на крючок. Надо ли говорить, что Миса, верни ей Лайт воспоминания, продержится и того меньше? «Ты единственный был по-настоящему равен мне, Лайт». Эл, естественно, был в этом прав. — Рюк, скажи мне, — подождав, когда Миками уйдёт, Лайт не стал с этим медлить, видя, как оба зрачка шинигами расширились в предвкушении чего-нибудь любопытного; тот всё ещё висел в воздухе, сложившись в причудливую фигуру. — Известно, что ваши глаза не способны увидеть срок смерти владеющего тетрадью, но… может быть, есть хоть какой-нибудь способ, если вести разговор о глазах самого шинигами, а не кого-нибудь, кто совершил обмен. Знаешь, особая связь между нынешним и первоначальным владельцем тетради? Или что-нибудь в этом духе. — К чему ты ведёшь? — Рюк изучающе смотрел на него, не торопясь открывать, в общем-то, очевидность, что свойства глаз одинаковы, кто бы их ни использовал. Лайт, помедлив, ответил на выдохе: — Предназначено ли мне умереть через два дня? Как ожидалось, бог смерти заливисто расхохотался, перевернувшись. — Такой точный срок, а, Лайт? Кто-то вписал в тетрадь смерти имя самого Киры? Твой поклонник Миками или, может быть, твой непримиримый противник L? — Ты очень догадлив, Рюк. Только я сомневаюсь в том, подлинной ли была эта запись, и мне нужен тот, кто увидит мою настоящую дату смерти. Миками лишь человек, и… и я не намерен отказываться от тетради вновь хоть и ради проверки, — Лайт словно терял терпение. — Ну же, скажи мне. Если так хочешь, я дам тебе ещё яблок. Лайт действительно верил, что бог смерти может узнать этот срок, только вера была слепой — что-то словно затуманило его ум и его безупречную логику. — Как бы то ни было, шинигами не говорят это людям. Они просто видят сроки над вашими головами и сокращают их, забирая остаток себе, если записывают имена. — Когда-то ты сказал мне срок смерти Мисы! — Мне было интересно, что ты предпримешь, — только и пояснил Рюк, — ведь ты тогда уже ощутил свою силу и власть. — Тебе просто… было интересно, верно, — Лайт на секунду зажмурился. — Как и теперь? Очевидно, что так, у тебя никогда не было иной причины что-либо совершать. Рюк, ты… это важно для моего плана — ведь я обещал тебе показать созданный мной новый мир. Лайт мог предложить ему что угодно — только бы… только бы Рюк подтвердил, что, нет, он ещё не умрёт. Ответ ускользал от него, и Лайт не мог его отыскать — абсолютное знание, что он должен остаться жив, переплеталось с логическими доводами в пользу его скорой смерти. Одномоментные вспышки надежды сменялись её затуханиями; вера и обречённость сменяли друг друга так часто, что давно стали чем-то одним. — Неужто управишься с сотворением нового мира за два дня, оставшиеся тебе? — Не играй со мной! Лайт обессиленно выдохнул. Рюк, склонив голову, исследовательски наблюдал за ним, словно за насекомым, бьющимся и погибающим в закрытой банке, и, стоило признать, это здорово раздражало. Естественно, даже если он видит срок, он не скажет Лайту ничего сколько-то определённого ради того, чтобы видеть его терзания и сомнения. «Рэм сказала мне, что тетрадь была настоящей до единого листа, но умолчала о том, являлась ли истинной сама запись в ней. Это значит…» — В таком случае, — Лайт заговорил вновь, — дай ответ хотя бы на то, возможно ли создать только видимость записанного в настоящей тетради имени человека. Эл хитёр и, я признаю это, гениален, и он мог придумать способ обойти действие тетради. — Правила тетрадей, вписанные в них Королём шинигами, а также те, что имеют полноценную силу, но не зафиксированы в них на каком-либо человеческом языке, невозможно отменить или нейтрализовать, — проговорил Рюк, наконец спланировав вниз и коснувшись ногами поверхности крыши. — Король шинигами? — Лайт удивился, услышав это впервые. — Кто-то вроде вашего президента или иного правящего лица, только бессменный и существующий дольше всех нас. Никто, кроме него самого, не знает ни как появились тетради смерти, ни для чего вообще нужны шинигами, владеющие ими, если смерть всё равно настигает людей. — Знаешь, это всё интересно, Рюк, — Лайт всё-таки улыбнулся, на одну долю мгновения оставляя то знание, что теперь пожирало его, словно вязкая неотвратимая тьма. — Почему ты решил рассказать мне? — Хотя ты человек, Лайт, и твой конец будет истинно человеческим, иногда ты казался одним из нас. Ты был единственным, кто очень подробно изучил правила тетради и с их помощью строил свои многоходовые планы, единственным человеком, кто сам создал идею высшего существа, называющего себя богом и постоянно вписывающим имена. Различие было лишь в том, что ты видел себя правосудием, тогда как мы убиваем от скуки и старой привычки: если бы мы однажды перестали делать это, наш собственный срок существования, накопленный от тех лет, что мы уже получили от вас, составил бы по меньшей мере ещё несколько тысяч лет. Лайт ещё сколько-то времени просто смотрел вперёд: распростёртое перед ним небо было обманчиво светлым, словно ничто не клонилось к закату; без сомнения, огненно-алый оттенок и уходящее солнце теперь были бы куда более символичны. — Так что? — шагнув назад и обернувшись, он вернулся к первоочередному вопросу. — Неужели не найти никаких уловок, лазеек, которые действовали бы в рамках правил тетради? Нужно, чтобы запись существовала, но результат не был достигнут. Подобное имеет место в качестве, например, невыполнимого условия — человек не совершает указанное действие, если оно выходит за рамки его возможностей или если влияет на чью-то жизнь кроме его собственной. Что-то такого рода, но что… что касалось бы самой смерти. Лайт не отрываясь смотрел на стоящего перед ним бога смерти, но привычно мерцающие глаза и растянутое в нечеловеческой улыбке подобие губ оставались единственным, что он мог видеть. — Предположим, ты прав и запись в тетради смерти и в самом деле не всегда убивает, — в конце концов проговорил Рюк с интонацией некой загадки. — Однако едва ли это спасёт тебя. — Рюк, просто скажи мне! — Тетрадь не подействует, если пишущий имя не будет знать, как выглядит лицо того, кто должен умереть. Только, к твоему несчастью, L изучил тебя практически как самого себя, проникнув к тебе под кожу, и что уж тут говорить о твоём лице. — Это условие я знаю сам! Я говорю о тех, что неизвестны мне, и ты очень хорошо понимаешь это. — Боги смерти не обязаны объяснять человеку, владеющему тетрадью, правила тетради. Вот ещё одно правило, Лайт, — Рюк ухмыльнулся, резко разрезав крыльями воздух. — Но, так и быть, я назову тебе ещё несколько. Лайт неосознанно сжал руки, вернувшись к созерцанию неба. Он не знал, что он чувствовал. Всё, что он видел перед собой, размывалось. — Тетрадь смерти не подействует на человека младше семисот восьмидесяти дней. Тетрадью невозможно убить человека старше ста двадцати четырёх лет. Тетрадь не может убить человека, которому осталось жить менее двенадцати минут. — Что ж, это всё довольно-таки занимательно. Всякая цифра, указанная в правилах тетради, всегда кратна четырём, верно? Но наконец скажи то, что сколько-то может ко мне относиться! Лайт бросил взгляд на часы на своём запястье. Когда-то подаренные отцом, они послужили важнейшим звеном его плана по возвращению права владения тетрадью, изъятой у Хигути, а теперь просто отсчитывали оставшиеся ему секунды, не останавливаясь ни на миг. Время приближалось к полудню; сегодня Лайт не появился в штабе расследования, чтобы встретиться с Рюком, и сейчас Эл наверняка думал о нём. Но всё это было несущественным. — Если одно и то же имя было записано в двух или более тетрадях с разницей не более шести сотых секунды, то тетрадь не подействует и жертва не умрёт. Довольно полезная вещь, если два шинигами не могут поделить между собой человека, вписанного ими почти одновременно, и срок его оставшейся жизни. — Но в распоряжении Эл была только одна, — Лайт мотнул головой. Что ж, это правило вполне могло бы сработать, завладей Эл и второй и узнай он об этом эффекте, но вторая тетрадь принадлежала Миками и не могла быть заимствована или выкрадена у него. Прежде, когда ей владела Миса, она хранилась у самого Лайта, то есть в любом случае третье лицо не могло подобраться к ней. — Я говорил, что все эти правила не помогут тебе. — Что ещё? — Лайт почти ощущал, что вот-вот подберётся к разгадке. — Ну, не тяни. — Тетрадь не подействует, если писать имя по частям на нескольких разных листах. Снова не то. Имя, фамилия и обстоятельства его смерти — Лайт очень ясно запомнил это с одного взгляда — были умещены на одной странице, заняв её практически полностью. — Итак, это последнее. Если имя жертвы было записано в тетради четыре раза с ошибками, то жертва освобождается от действия тетради, если следующая запись в ней окажется правильной. Малополезное правило, применимое разве что к тем шинигами, что вписывают имена сквозь полудрёму или увлечённо играя в кости и не способны переносить их в точности. Лайт задержал дыхание, снова и снова покручивая в голове предоставленную формулировку. Мог ли Рюк вот так просто сказать ему настоящий ответ и насколько такое правило, способное дать человеку спасение в будущем, походило на все остальные, пронизанные отчётливой неотвратимостью? — Но… но ведь Эл мог сделать это сознательно, Рюк! Он вполне мог предварительно вырвать лист и написать на нём… — Однако если имя было записано четыре раза с ошибками преднамеренно, владелец тетради умрёт, — бесстрастно окончил шинигами. — Очевидно, тетрадь смерти не может давать защиту тому, чьё имя осознанно записывают в неё. Только, как видишь, твой главный соперник совсем не мёртв. — Тогда, может быть… — Лайт знал, что должно было оставаться что-то ещё. Иной вероятности просто не существовало. Что-то на лице Рюка в один миг переменилось. Кажется, ему вновь стало скучно, понял Лайт, предугадывая его слова. — Однако наш разговор перестал быть сколько-нибудь интересным, и, разумеется, я был прав. Никаких исключений и способов противодействия. Что, Лайт, скажешь ли что-нибудь на прощание? Рюк уже оттолкнулся, взлетев, но всё-таки обернулся назад; оставшийся чуть позади Ягами Лайт часто дышал и едва сохранял ясность ума, безостановочно думая лишь о том, что не может сейчас упустить шинигами и вместе с ним — ключ к разгадке. — Подожди! — торопливо воскликнул он, слишком боясь опоздать, не теряя единственной нити слепой веры, ещё сохранившейся в нём. — Может быть, существует какое-то правило… да какая угодно возможность… отменить или перечеркнуть, выжечь, стереть, что угодно… — Разве я не говорил тебе? — голос Рюка раздался гулко, грохочуще, словно набат. Словно звон, предвещающий неизбежный конец. Монотонный голос гремел отовсюду, концентрируясь где-то внутри его головы. — Пусть, например, это договор… сделка с шинигами, когда они возвращают кого-то к жизни. Уничтожают запись. Я знаю, должна быть возможность… — Лайт всё ещё говорил очень быстро, неровным голосом, сбиваясь, едва контролируя точность формулировок. — Я предложу взамен всё что угодно. Всё, что ты только захочешь! Бог смерти всё так же парил над Лайтом, внезапно упавшим вниз, на колени, поднявшим к нему перечерченное слезами лицо. Сейчас Лайт вовсе не походил ни на какого бога; в нём не было ничего общего ни с шинигами, ни с его образом Киры и правосудия, когда он фактически умолял, жалко вглядываясь в имеющего над ним высшую силу снизу вверх. — Я прошу тебя, что угодно, Рюк! Яблоки, или я… я покажу тебе всё, что тебе интересно, или отдам половину жизни, да сколько угодно оставшихся лет, если ты отменишь лишь одну запись в тетради. Я не могу исчезнуть вот так, слышишь? — Всё кончено, Лайт. — Остановись! — Надо признать, мы неплохо провели время. Это было увлекательно, даже захватывающе. Весьма подходящий способ развеять бесконечную скуку нашего мира, когда только пишешь, и пишешь, и пишешь безликие имена — и всё повторяется вновь, — договорив это, Рюк двинулся вверх и вперёд, к этому самому светлому небу, где пролегала граница между двумя мирами. — Рюк… — если Лайт сейчас звал его, его голос казался не громче шёпота, если он и оставался жив, то бессилен хотя бы подняться; Лайт чувствовал неспособность остаться в реальности хоть и тенью, иллюзией, и цеплялся только за пустоту. — Рюк, я… Я должен изменить этот мир. Я должен сделать это ради всех бессмысленных жертв, ради людей, которые просто хотят жить без страха, я… если я остановлюсь, всё вернётся к исходной точке. Больше никто не способен… взять на себя эту миссию. Я — Кира, и я… — Только-то человек, Лайт, и в этом твоё несовершенство. Всё в вашем мире когда-то находит конец. Шинигами не могут дать вам неуязвимости или бессмертия и никогда к этому не стремятся. Я бы мог записать твоё имя в собственную тетрадь, но теперь ни к чему нарушать ход событий, установленный переигравшим тебя детективом. Огромные чёрные крылья закрыли собой отравляющее сознание солнце. Рюк устремился прочь — Лайт знал, он ещё не покидал человеческий мир, а возвращался к Миками, но едва ли Рюк скажет ему хоть и слово прощания, когда тот будет схвачен и остановлен. Конечно же, называя все эти правила до одного, Рюк прекрасно знал, что они не способны пролить свет на тайну, на замысел Эл. Или, может быть, всё в самом деле стремительно приближалось к концу. Лайт рассмеялся, перевернувшись на спину, вслушиваясь в собственное дыхание, находя собственный пульс, до сих пор ощущаемый так, словно он ещё жив. Кто угодно… та сила, которая управляет миром богов смерти или которая выше всего и всех… он не знал, с кем сейчас говорил, но он был убеждён, что готов на всё, что пойдёт на всё, чтобы записанный Эл приговор не совершился. Лайт оставался на крыше один, договариваясь с судьбой или с собой самим, проваливаясь в воспоминания и возвращаясь к себе, проходя новые и новые итерации в зацикленном потоке мыслей и образов. Ему казалось, кто-то за ним наблюдал, и он открывал этому выдуманному всесильному существу разум и сердце, сознание, всё, что имел, во что верил, что чувствовал. Потемневшее солнце падало вниз.