30 дней в одной комнате. Между любовью и смертью.

Очередное утро в стенах уже родной палаты. Впервые за последние дни Антон просыпается не один. Он даже не знает, за что стоит радоваться сильнее — за то, что в этих четырёх стенах его скудные мысли снова разбавляет кто-то такой же депрессивный, но добрый и готовый помочь, или за то, что Женя жив и, относительно, здоров. Правда Щур так и не узнал, что с соседом случилось в итоге, ведь врач молчал, ссылаясь на врачебную тайну, а сам Волков в сознание ещё не приходил. Только младший встал, в надежде успеть зарисовать рассветное небо, голова начала болеть, вынуждая приземлится обратно на кровать, которая под резкой тяжестью просела и скрипнула. Пока Антон старался оклематься от такого предательского поступка собственного организма, соседняя койка скрипнула в ответ, и из-под одеяла появилась Женина голова. — Всё нормально? — Дезориентация отступила крайне быстро, Волков почти сразу понял, что он снова в палате, и что громкий звук — всего лишь его сосед. Кстати о нём. Антон резко сгибается пополам с лёгким стоном, кровать под ним снова противно скрипит. Стакан в дребезги разбился о кафельный пол. — Нет, я так больше не могу, — девушка прислонилась к дверному проёму, — это невыносимо, так не может больше продолжаться. И она исчезла. Исчезла не только из дверного проёма, но и из жизни Щура. Он так и не встретил её, блуждая по городу часами. Звал её, но она не откликалась, может и видела, и слышала, но не откликалась, а Антон продолжал её искать. После смерти матери Поля была единственной, кому парень доверял, но не единственной, кто растоптал слабое сердце. А ведь он её любил. Хотя любовью назвать это можно было едва ли, скорее привязанность, нужда в чьей-то заботе после ухода матери. Полина служила чем-то на подобии антидепрессанта, сети, которой можно было отловить все бзики и психозы. После ухода девушки в квартире навсегда остался её силуэт, проявляющийся вредно жужжащей мухой, её голос. В воздухе висели все её слова, все мысли, все действия и это давило с каждым днём всё сильнее, вынуждая обратиться за помощью. Именно поэтому он здесь, и даже благодарен ей за то, что она ушла, бросив напоследок ядовитое: «Тебе лечиться надо, еблан. Ты для общества опасен.» Но сейчас воспоминания с её участием — отдельный вид пыток, потому что нежная Полина, поддерживающая его во всём, никак не откликалась в этой холодной отраве. В голове параллелями, по кирпичку, всплывает образ зелёной, которая мелькала рядом каждый день в отсутствие Волкова. Мозг выкидывал на поверхность сходства между двумя Полинами, эти сходства давили на голову, вынуждая спрятаться от этого мира, от множества теорий того, что это всё — очередная болезненная проекция мозга. Хотя внешне они были абсолютно разными — та, настоящая Полина выглядела живой, красивой и невероятно притягательной, в то время как зелёная являлась скелетом, какие стоят в школе, в кабинете биологии, и вызывала только жалость. Отвлечься помог голос с соседней койки, который обработался в Женин только постфактум, спустя долгие десять минут, на которые в палате повисла тишина. — Да, всё хорошо, голова закружилась. Встал резко, — Женя не поверил, что очевидно, но расспрашивать дальше не стал, кивнув в ответ. Ложиться снова было бы верхом глупости, поэтому, чтобы расходиться и прийти в себя, Антон пошёл в ванную. В палатах, как и в лечебнице в принципе, зеркал не было, но в кармане Антоновых штанов всегда лежало своё — маленькое, давно кем-то подаренное, чтобы не потерять себя окончательно. Из зеркальца на него смотрел уставший человек с синяками под глазами, пролежнями на лице и бледной кожей. За дни, пока его соседа не было рядом, Щур знатно клевал собственный мозг множественными теориями о том, что он совсем свихнулся и сейчас просто сидит в собственной комнате родной квартиры, эти мысли выгоняли последние жизненные силы и навевали страх. И Антон от этого вечного страха устал, устал смотреть на своё поникшее лицо. Сейчас так хотелось зажмурить глаза, а потом открыть так, чтобы оказалось, что это всё просто страшный сон, но этот приём не сработал, и, чтобы не разреветься, он вышел. Женя протирал глаза после долгого сна. Прийти в себя было тяжело, но радовал тот факт, что он сейчас не балансирует на грани жизни и смерти с трубками в руках, а сидит полностью свободный от аппаратуры в палате и слышит копошение своего соседа за кафельной стеной. Антон правда какой-то сильно взбалмошный и нервный, но с этим Женя решил разобраться чуть позже. — Жень, а почему ты решил волосы в зелёный покрасить? — Так, а вот это что-то новенькое. Две секунды, чтобы понять, откуда звук, ещё две — чтобы в голове выстроить нормальный ответ не в стиле «чего, блять?!» — Попытка сбежать от своей настоящей внешности, от уродства. А зелёный, потому что это был первый попавшийся на глаза краситель. — Женя не мог не ответить или нагрубить — видно, что Щуру нужно отвлечься, а тема внешности в целом уже давно не триггер, за душу берут только вопросы про тело и худобу, которых сосед (или уже друг) очень ловко избегает, находя всё новые темы для разговора. — Прости, — Антон опустил глаза, но заметно успокоился даже от такого короткого монолога. — Не страшно, тема внешности в целом мне уже до пизды, если честно. — На лице проскочила улыбка — искренняя и спокойная, - Женя не соврал. — Слушай, а почему ты в изоляторе-то лежал? Что-то серьёзное? — Друг (всё-таки не сосед) оживился, в глазах играло неподдельное волнение и беспокойство. — Неправильно подобранные препараты, как итог — анафилактический шок. Аллергия, проще говоря. Мне повезло, что прямо у психиатра плохо стало, он сразу врачей позвал, когда я на пол свалился, плохо, что форма тяжёлая была, поэтому долго в изоляторе валялся. — Женя встал, оглядываясь по сторонам, — ты не видел часы мои? — Врач на твою тумбу положил, — Антон пальцем показывает туда, подтверждая свои слова. — Спасибо, Тош, — эта форма имени впервые проскочила в их диалогах, но почему-то звучала так красиво и привычно, что возмущаться этот самый Тоша не стал. Женя надел часы и, потряся рукой на проверку, снова повернулся к Антону, — как тут психушка-то поживает? — Стоит ещё, как видишь. Никто больше не сбегал, представь себе, — он усмехнулся, но Жене, кажется, было не так весело, при упоминании Богдана. Он задумался о чём-то, протирая очки собственной футболкой. Антон хотел было разбавить затянувшееся тяжёлое молчание, но в палату постучала медсестра, приглашая на завтрак. Странно. То ли рассвет сегодня слишком поздно, то ли ощущение времени без часов так сильно искажается. — О! Зелёный твой жив, а ты переживал! — Полина снова сидела на месте Жени, но в этот раз Антон был этому не рад как никогда. Сам зелёный перевёл на него недоумённый взгляд, а-ля «какого чёрта здесь происходит?» Знал бы это сам парень — объяснил, но всё, что ему оставалось — лишь разводить руками, — эй, Тош, не делай вид, что не знаешь меня, не проверяй меня на вменяемость. — Из уст Полины это «Тош» неприятно царапало уши, — я вон туда твою порцию поставила, — обращается уже к Волкову и улыбается так невинно. — Вот и садись туда со своей порцией, здесь сижу я, — Женя ставит свою порцию на место и смотрит на недоумение в чужих глазах, — давай-давай, занимай своё место, не компостируй мозг, — девушка смотрит обиженно, но не спорит — отходит, обиженно дуя губы. Антон в голове проводит аналогию с той, земной Полиной — та бы в жизнь не отступила от своей позиции и упиралась бы до усрачки, но эта уступила, что было хорошо для них. — Кто это? — Полина. Ты её тоже видишь? — Это было хорошей новостью, это значило, что он её себе не придумал (думать о том, что сам Волков — тоже дело рук собственного мозга, не хотелось.) — Её сложно не заметить, — он задумывается, пока понемногу отламывает и ест омлет, в который, зачем-то, добавили горох, — погоди, ты думал, что это тоже галлюцинация? — В ответ лишь кивок стушевавшегося Антона, который выковыривал из омлета тот самый горох, противным послевкусием остававшийся. Соседи по столу о чём-то увлечённо спорят и внимания на эту двоицу не обращают, Щур чувствует на своём плече чужую руку, некрепко сжимающую — объятие Женино, — не переживай, ты в безопасности здесь, Тош. — Теперь это звучит правильно, теперь это звучит красиво и очень успокаивает бушующие нервы. Антон безумно благодарен за это вселяемое спокойствие. Женя слишком сильно действует, потому что Антон весь день на эндорфине после тех слов в столовой ходит, даже Полину не игнорирует, даже её слушает, когда та подсаживается опять в комнате отдыха, и это даже не вызывает отвращения, не заставляет проводить параллели с той Полей, не приносит боль. Когда уже вечером в палату возвращается, решает с Женей поговорить о том, что касаемо собственных чувств надумал, но пока с другого конца коридора идёт, замечает, что Волков не у их палаты, а у другой, подальше немного, там, где Кирса лежит. Но сейчас, кажется, не лежит, сейчас вполне себе стоит. Стоит и с руками, в смирительную рубашку завязанными, с Женей о чём-то говорит. Антона любопытство съедает, поэтому он в разговор вслушивается и до него отрывки скомканные долетают. Но ничего криминального в этих отрывках нет, они лишь про изменения какие-то говорят, про то, как скучали друг по другу, Женя извиняется еле слышно, но Богдану этого хватает вполне, чтобы лбом к плечу чужому прислонится — объятие своеобразное. Сердце колет болезненно, но мозг, даже болезнью контуженный, понимает — это лишь дружеский жест, разговор тоже в рамках Женей рассказанного дружеским кажется, поэтому сердце получает приказ так болезненно на всё не реагировать, а сам Антон уходит в палату, откладывая разговор, потому что друг следом в палату заходит загруженный немного, лишние разговоры, тем более такие серьёзные, разводить совсем не хочется. Время, всё же, бежит неумолимо быстро. За окном темно, глаза слипаются, спать хочется, хоть время не особо позднее. Привычное «спокойной ночи» перед сном. И мутные разводы, сливающиеся в силуэты то ли монстров, то ли давних знакомых, забытых лиц. Лечебница тонет в ночи, оставляя день противоречивым, но всё равно тёплым воспоминанием. Что же будет завтра?