мы чужиᴇ ᴄ тᴏбᴏй

Я часто смотрю на это место на катке и вспоминаю Юлю. Вспоминаю её красивые руки, её непослушные волосы, её красный костюм и её взгляд, в котором читались самые настоящие эмоции. В этой программе Юля не только передавала чувства девочки в красном пальто: она ещё и вкладывала свою боль. То, как давался в тот сезон каждый её прыжок, — борьба. Юля часто хотела завершить, подъезжала к Этери Георгиевне и умоляла её отпустить, забыть про всё, в том числе и про Олимпиаду. А я смотрела и хотела быть хоть немного похожей на неё. Когда я приходила домой, я смотрела в зеркало и старалась повторить этот взгляд, так, чтобы шли мурашки по спине, но никогда это не получалось настолько проникновенно, насколько у Юли. Мне хотелось быть лучше её во всём, даже в том, что с Этери Георгиевной мы не отрабатывали: я хотела кататься так, чтобы мне аплодировали, как Липницкой на Олимпиаде, с криками, свистами, перестали воспринимать, как ребёнка. И однажды жизнь мне подарила шанс. Как обычно с привычным мне любопытством я смотрела искоса на спор Ильи Авербуха, Виктора Адоньева и Этери Георгиевны, а также на Юлю, смотрящую то на меня с ненавистью, то на тренеров с интересом, периодически вставляя некоторые фразы. Только что, пять минут назад, над катком нависла гробовая тишина, и включили музыку для новой Юлиной произвольной. Честно, в этот момент по телу пробежались тысячи мурашек. Эта музыка заставила сердце биться чаще, греть изнутри и плавить лёд. Мне показалось, что эта музыка подошла бы мне прекрасно в мой первый взрослый сезон, но было ясно, что её уже взяла Юля. А потом внезапно взгляд Этери Георгиевны, буквально метающий искры, переключился на меня. Внутри всё сжалось, но уже не от прекрасных струящихся нот великолепной мелодии, а от страха, от чего прикусила тогда губу до крови впервые в жизни. Я понимала, что сейчас попала под горячую руку со своим безмерным любопытством. Если бы в их сторону смотрел Сергей Викторович, он бы наверняка закатил глаза и улыбнулся, понимая, что я снова засунула свой маленький носик в не нужное дело. Я уже стала замечать ехидную улыбку Юли, ожидающую кровавого месива, но неожиданно тренер улыбнулась и подъехала ко мне: — А не хочешь ли ты скатать под эту музыку? На тот момент мы уже поставили мне произвольную под Exogenesis. Ставил мне Виктор Адоньев, и мне очень нравилась эта программа, поэтому слова Этери Георгиевны удивили меня тогда не только тем, что эта музыка несколько минут назад была выбрана для новой пост-олимпийского сезона произвольной программы Юлии Липницкой, главной мировой звезде фигурного катания. Я долго отходила потом от шока, но согласилась несмотря на угрозы Юли, которая потом подошла и попросила тренера всё-таки отдать ей эту музыку, но Тутберидзе почти прямым текстом послала её далеко и надолго, от чего страсти в ледовом дворце только накалялись. С Авербухом мы сработались сразу, ставя программу обычно после тренировок, и буквально за пару недель это превратилось в шедевр. Илья долго нахваливал меня перед тренером, говорил, какая я молодец, какая я способная и как сильно я чувствую эту музыку. Когда я первый раз катала её при Этери Георгиевне, я боялась заглянуть в глаза, боялась увидеть реакцию, но, когда я встала в финальную позу, отпуская себя, отдавая частичку себя всем вокруг, показывая, что я уже не боюсь, я решилась посмотреть на неё. Однако на лице не было ни единой эмоции. Сразу же после проката она бросила мне сухое «молодец» и, не дожидаясь конца тренировки, покинула зал. А потом Полина мне сказала, когда зашёл разговор о том, что я ни разу не видела слёз нашего тренера, как за пару недель до открытых прокатов видела женщину в слезах, как раз в тот день, когда я катала программу, давшую мне дорогу в жизнь. С тех пор я видела её слёзы очень много раз: в фильме про нас, который решилась посмотреть, пока лежала дома на диване, смотря параллельно Чемпионат России, на который не поехала из-за перелома, после проката Ани Щербаковой, после Олимпиады, в различных интервью. Странно, но мне правда в пятнадцать казалось, что тренер не умеет плакать. А ведь несколько раз из тех, что мне приходилось видеть, были из-за маленькой неуклюжей девочки с огромными глазами, на которую обращали внимания лишь Сергей Викторович и маленькие юниорки. Сейчас я стояла у бортика и видела на месте Юли Камилу. Ей объясняли что-то про взгляд, про финальную позу, где нужно не только встать, но и взглядом зацепиться за тот светильник над катком. Её прогиб в спине меня заворожил. Я так никогда не умела, всегда отличалась деревянностью и на шпагат села позже всех в группе. А ведь когда-то на месте Камилы стояла я: без растяжки, без четверных. Но все равно так Этери Георгиевна обнимала только меня. И пусть эта неизменная точка на катке остаётся одна: я буду всегда знать, что это место на самом деле принадлежало только мне, пусть уже и плевать. Пока вокруг меня прыгают четверные, я валюсь с тройных. Через неделю начинается тур с шоу Этери Георгиевны, на котором я согласилась любезно присутствовать. Для двух моих программ мы выбрали действующее показательное под «Эхо Любви» и «Каренину». Обе эти программы мне всегда напоминали об одном человеке, а теперь я должна буду катать их при всех. Безусловно, я отпустила всё это, прошлое — в прошлом, вот только у нас с тренером какая-то минивойна; как будто она пытается меня сломить этим, вывести на личный разговор, которого у нас не было и не будет. «Каренину» предложил мне катать Даниил Маркович, сказал, что обрезал музыку под шоу, чего я сразу испугалась, потому что прекрасно знаю, что до этого музыка была нарезана не лучшим образом, а теперь ещё хуже, наверное, стало. Когда мне дали послушать, я поняла, что в принципе всё ещё не так плохо. Платье отдала Ольге, с которой тоже уже сто лет не работала, чему была очень рада, мне удлинили юбку, сказав, что я стала ещё худее, чем была, но это она меня в октябре не видела. Сама Этери Георгиевна никакого участия не принимала в моей подготовки к гастролям, только лишь один раз заглянула в мастерскую оценить, как на мне сидит платье. Её взгляд по-прежнему не выражал ни одной эмоции, но я всё ещё помнила те опущенные, ставшие голубыми глаза после моего проката «Слышу, не слышу», и сейчас их цвет был не менее ледяным, за котором пряталась буря эмоций. Стало сразу же понятно, почему она не принимает участия в постановке, во время проката «Карениной» выходит, разговаривает с ученицами, но на лёд не смотрит. Потому что ей всё ещё больно… Вот только моё мнение здесь всё ещё никого не интересует. Что мне тоже больно, что мне тоже тяжело катать это с прежней натянутой улыбкой, потому что на Карениной жизнь на столько пошла не в ту сторону, что теперь это кажется не образом на льду, а фальшью. И, естественно, всем плевать, что я тоже не робот, что я умею чувствовать боль внутри, а не только бедная Этери Георгиевна. И сейчас катать после Шторма Каренину при Этери Георгиевне хочется меньше всего. Конечно, это моя работа, но так хочется провалиться в бездну, чтобы больше не видеть её рядом. Вернуться — это, наверное, не ошибка, это вынужденная мера, но мне очень тяжело. Я не думала, что так сложно будет улыбаться всем, смеяться в раздевалке с мелкими, выслушивать от уже чужого человека, какие глупые ошибки я делаю. И теперь я снова ощущаю то напряжение, как в детстве, на том же самом катке, только вокруг уже совсем другие люди. Я становлюсь в начальную музыку. Каждое движение и каждый жест даётся с трудом. Я вижу, как мелкие, делая вид, что тренируются, все равно смотрят на меня во все глаза, чтобы не упустить ни один мой взгляд, ни одно моё движение рукой. Я катаю, но улыбки на лице нет (нет сил её натянуть), и это ошибка, но Этери Георгиевна молчит, не прерывая мою историю, что бывает очень редко, ведь она любит сразу расставлять точки над «и», но только то, что касается тренировок. Эта музыка отзывается внутри. Я в каждом своём движении вижу не лёд Хрустального, а Пченчхан. Мне так легче вжиться в образ: так я буду катать с маской на лице. Сил улыбаться все равно нет. С риттбергера выезжаю, сальхов — чисто. Но, если бы я даже упала, мне кажется, никто бы этого не заметил. Когда принимаю финальную позу, даю себе возможность выдохнуть. Слышу звук щёлкнувшей ручки и нескольких ударов ногтями по столу. В гробовой тишине я подъезжаю к Этери Георгиевне, которая даже не поднимает взгляда, что-то записывая на листочке. Она молчит, только без ритма постукивая ногтями по столу, потом отдаёт клочок бумаги, на котором написаны недочёты в моем прокате, Глейхенгаузу, встаёт и молча выходит. И снова этот взгляд… Я задела незажившую до конца рану, я залезла в душу, я разбила лёд, который заморозил тот холодный февральский день в её сердце. И, кажется, заодно и свой надломила… Без слов, сдерживая слезы, выезжаю со льда. Даниил Маркович меня не останавливает, за что я ему благодарна. Надеваю чехлы и иду в раздевалку с мыслью, что мне необходимо охладиться. Включаю в душе холодную воду и подношу голову к струям, от чего постепенно успокаиваюсь. Сейчас я остро ощущаю, что мне не стоило возвращаться именно сюда, как мне советовали Горшков, Полина Цурская и даже мама, которая однажды взяла меня за дрожащую руку и вывела раз и навсегда из этого здания, которое я даже на машине с того момента не проезжала. Надо было в ЦСКА переходить. С моим характером я бы и там восстановилась. Не стоило ворошить прошлое и портить более-менее спокойную жизнь друг другу друг без друга. Выхожу из ванной, переодеваюсь и покидаю раздевалку, глубоко вдыхаю и несколько раз стучусь в кабинет, в которой заходила эти полгода лишь по делу, никогда не оставаясь наедине с Этери Георгиевной. — Войдите, — слышу тихий женский голос и неуверенно вхожу, не поднимая взгляда. — Я сразу же после шоу уйду, — не успев закрыть за собой дверь, произношу вердикт и поднимаю взгляд, тут же натыкаясь на красные от слез глаза, смотрящие на меня растерянно. — Почему? — скорее на автомате произносит тренер, и я закусываю губу, чтобы самой не расплакаться. — Потому что я не хочу думать о прошлом. Не дожидаюсь ответа и быстро выхожу из кабинета, всё ещё закусывая губу, ощущая металлический вкус на языке. Снова до крови, как тогда, когда она смотрела впервые на меня с интересом. Сейчас она смотрела с сожалением, причем не ко мне, а к тому, что однажды она позволила себе обратить на меня внимание. Теперь цепочка замкнулась, и это прекрасный шанс закончить, так и не начав. Я так и сделаю.