мы чужиᴇ ᴄ тᴏбᴏй

Не отрекаются любя — второй Юлин шедевр. Как говорила сама Этери Георгиевна, это не только про любовь к молодому человеку. «Можно любить спорт, можно любить маму, можно любить свою мечту». Юля катала про мечту. Вся её карьера была направлена ровно на Олимпиаду, поэтому в этот сезон должна была и совершиться главная цель в жизни, и в эту музыку девочка вложила всю себя. Сейчас её ассоциируют только с девочкой в красном пальто, но я до сих пор помню другую Юлю: маленькая, беззащитная и мечтающая о великом. Пусть и в командном зачете, но она стала Олимпийской чемпионкой. Поэтому эта программа сбылась. Вот только правда по отношению к тренеру в этой музыке не звучала, по крайне мере, мне так казалось, когда я снова слышала их крики в коридоре, на катке и за дверью тренерской. От тренера она отреклась. Любя? Наверное. Сейчас я снова слышу это музыку, только уже в исполнении другого спортсмена. Такой выбор музыки для одиннадцатилетнего фигуриста мне кажется странным и сейчас, и я понимаю, что теперь он катает не про мечту и не свою историю, но я уже не ведусь на это. Я привыкла к колкостям от своего бывшего-нового тренера. Ангел Алёны — это точно камень в мой огород, ведь год назад в «Январские звезды» у меня была похожая идея, такая же музыка. Когда я увидела этот прокат Алёны в юниорах, я растерялась. Никогда не следила после перехода за ученицами Этери Георгиевны, давно отключила все комментарии в соцсетях и оградила себя от всего этого, поэтому не была морально готова увидеть и услышать это на льду. Наверное, это и сыграло ключевую роль в моём прокате на Чемпионате России того года, что было моим худшим выступлением за всю жизнь. Не отрекаются любя — ложь в глаза. Иногда просто нет другого выбора. Нельзя уйти, когда любишь? Почему? Чтобы тебя дальше предавали и унижали? Чтобы ты терпел обвинения, что ты проиграла, потому что не прыгнула выше своей головы? Я знаю, что Этери Георгиевна не виновата в моём проигрыше. Я знаю, что она ждала моей победы. Я знаю, что она не была в курсе решения федерации. Но я также знаю, что меня она не поддержала, а я не поддержала её. На неё свалились проблемы, на меня не в меньшей степени, и эту тяготеющую атмосферу я стерпеть не смогла. Конечно, я не собиралась никуда уходить даже в конце марта, продолжала восстанавливаться с надеждой, что женщина всё-таки заговорит со мной, перестав ссылаться на дела. Что она спросит меня, почему я больше не улыбаюсь, как она просила меня восемь лет назад, почему не прошу её о разговоре, который нужен был нам обеим. А я ведь просто оберегала её. Не хотела, чтобы она думала о моих проблемах, пока болеет её мама. Я сама старалась справиться, но, видимо, тренер решила, что я хожу такая убитая только потому, что проиграла вчерашней юниорке, а не потому, что каждое утро просыпаюсь от того, что не могу дышать из-за боли в спине, не потому, что мама, убираясь в моей комнате, залезла не туда, куда надо, и узнала, что меня с Этери Георгиевной связывает не только шесть тренировочных дней в неделю. Как будто я стала пустым местом для самого дорогого человека, который в апреле будет мне писать о том, что «надо разговаривать». Да правда что ли? А почему до вас только сейчас это дошло, Этери Георгиевна? Мама сама преградила мне путь в Хрустальный, но я была не против. Для меня стало невыносимо терпеть виноватый взгляд Алины, хотя по сути она была не причем, она всего лишь сделала свою работу, сожалеющие взгляды Саши Трусовой и Ани Щербаковой, дерзкие фразочки никому неизвестных девочек о том, что два года лидером побыла и слилась, и никакое внимание собственного тренера и человека, который был роднее мамы и бабушки. Мне приписали слова, которые я не говорила, из-за чего и пошла главная травля. Мне сломали крылья, от чего я забыла, как летать надо льдом и сквозь все трудности. Травмы умножались, гниль в мою сторону росла с каждой минутой сильнее, и я поняла, что иногда отрекаться любя — правильнее, чем давать шанс тому, кто может своими руками подарить тебе самую прекрасную жизнь, а потом разломать её пополам. Я справилась с этим. Да, мне потребовалось очень много времени, чтобы перестать вздрагивать от одного упоминания имени Этери, от одного взгляда на бывшего тренера, но за год, я считаю, я проделала колоссальную работу, чтобы быть той, кем я стала. Я стала сильнее, и это почувствовали многие мои друзья и мама, которая наконец-то стала чаще улыбаться, и я дарила ей эту улыбку в ответ. Мы очень с ней сблизились, и я поняла, что раньше даже не осознавала, что она такой хороший и такой родной человек, что она всегда будет рядом, даже если я захочу уехать на другой континент, и в сложный момент она меня не бросила, а, наоборот, дала мне возможность сделать глубокий вздох, закрыть глаза и перешагнуть через дыру, в которую вела меня жизнь. И сейчас я здесь, но совсем другая, с пониманием, что не совершила ошибку. Если бы я заговорила первая, мы бы поссорились, тогда я бы не смогла так быстро всё это отпустить. Выговорившись, мы бы не раз сказали друг другу о том, как любим друг друга, и я бы вряд ли ушла, если бы только мама насильно меня в самолёт не посадила. А так как-то легче: знать это и чувствовать, но не слышать. Легче обратить всё в сон, чем в прошлое. Я сразу же после тренировки, чтобы не дай бог всплыл каким-либо образом недавний разговор, выбегаю и залезаю к маме в машину. Мы едем в тишине, иногда обмениваясь какими-то шутками. Дома я быстро собираю свой розовый чемодан и ложусь спать, чтобы выспаться перед утренним рейсом. Вставать так рано получается с трудом, но я заставляю себя проснуться. Мама отвозит меня в аэропорт, все-таки предлагая поехать ей со мной, но я отказываюсь, потому что мне уже не пять лет и я могу за себя постоять. Мы всей командой встречаемся у стойки регистрации, и я прихожу почти первая, когда стоит только Глейхенгауз и Даша Усачева. Мы с ней приветствуем друг друга короткими объятьями, она мне рассказывает про планы нашего тиктока, про танец, который они выучили пару дней назад и хотят показать после шоу, а я внимательно слушаю и иногда вместе с Даниилом Марковичем вставляю шутки, от чего мы дружно смеемся. Мне нравилось в Хрустальном. Здесь я ощущала себя лидером среди девчонок, здесь все первые проявляли инициативу в общении и не приходилось напрягаться, хотя общаться я и люблю. Легче всего мне было с Камилой. Для своего возраста она была очень умной, и мне очень просто находить с ней общий язык. А ещё я её понимаю. Ей почти пятнадцать лет, и на неё уже повесили Олимпийскую медаль, чем ситуация и кажется мне знакомой, ведь после травмы многие стали думать, что до Олимпиады я не успею восстановиться, в том числе и я. Правда, так и произошло, но я все равно выступила. И Алина знала, что на неё вся надежда, чтобы принести нам золото. И я видела страх в её глазах. Прыжки на тренировках перед Чемпионатом Европы не шли, и мне было её жаль, поскольку оправдывать надежды зрителей и федерации всегда очень трудно. Повешанная заранее медаль тянет вниз, на дно. И ты хочешь каждый элемент доводить до совершенства, что и выбивает почву из-под ног. Валиева приходит почти последняя, и мы ждем только Этери Георгиевну, которая как по заказу появляется вместе с улыбкой на лице, которую видно даже из-под маски. Тренер целует в щеку Глейхенгауза, потом кого-то ещё, кивает всем подопечным и говорит, к каким стойкам регистрации пройти. Мы всей нашей толпой в редко прерывающейся тишине подходим к стойкам, распределяясь по терминалам. Сдаём багаж, регистрируемся на рейс, проходим паспортный контроль и, уже немного опаздывая, проходим на рейс. Камила идет впереди меня, садится на своё место рядом с Лизой, улыбаясь мне. Я сажусь рядом с ней через проход, радуясь, что не буду ехать в компании наушников и телефона. Перед вылетом все-таки решаю послушать музыку, пока девчонки общаются друг с другом, включаю свой плейлист для успокоения, чтобы точно выспаться перед выступлением, и действительно проваливаюсь в сон. Просыпаюсь я уже тогда, когда мы взлетели, пристегнутая и накрытая пледом. Немного удивляюсь этому, а потом оглядываюсь по сторонами и понимаю, что рядом со мной сидит Этери Георгиевна. В начале вздрагиваю, тяжело вздыхая, потом заставляю себя успокоиться, нацепить маску безразличия, что даётся просто. — Не спится? — слышу шёпот, когда уже собираюсь снова включить музыку в наушниках. Этери Георгиевна читает книгу, но взгляда на меня не поднимает. Я решаю проигнорировать вопрос, снова сделав вид, что мне все равно, но выходит у меня это хуже. — Ты почему меня так боишься? Я не кусаюсь. — Ты так меня боишься, Жень? Я же не кусаюсь, — улыбается тренер, и я прячу глупую улыбку. — Если будешь бегать от меня, я не смогу сделать из тебя чемпионку. — Из меня? — удивляюсь её словам. — Я же ничего не умею. Лучше Полину делайте, а я пойду работать, — Этери Георгиевна улыбается. — Трудоголик ты мой, — рукой взлохмачивает мои волосы, выбивая пряди из хвостика. — Зачем мне Полина? Ты же моя любимая ученица. Сжимаю кулаки, злясь на себя. — Хватит уже. Что вы пытаетесь доказать? Она молчит, немного ухмыляясь, а потом отводит взгляд, снова возвращаясь к книге. Я вновь не получаю ответ на свой вопрос, зачем она так сильно хочет, чтобы я не забывала то, что давно пора забыть. Но уговаривать ответить я не собираюсь, потому что иначе она решит, что для меня так важно это знать, а это не так. Надеваю второй наушник и смотрю в одну точку, чтобы не дай бог взглядом зацепиться за женщину слева. Мы приземляемся в Казани ближе к десяти, я выдыхаю, когда встаю со своего места, беру сумку и выхожу почти первая, когда открывают дверь. Я не знаю, куда я бегу и от кого, но мне так проще. Вместе с Глейхенгаузом, который успел меня догнать, жду всех у выдачи багажа. Когда все собираются, запускают ленту, и ребята начинают искать свой багаж. Я внимательно слежу за каждым чемоданом, пытаясь увидеть свой, но неожиданно слышу у самого уха знакомый голос, от чего вздрагиваю слишком очевидно. — Нам нужно поговорить.