мы чужиᴇ ᴄ тᴏбᴏй

Я пью эспрессо практически залпом, стараясь прийти в себя перед разговором. Камила кушает круассан и улыбается, рассказывая про своего шпица, про какую-то смешную историю с Тиной, которая произошла год назад, и ещё много всего, но я всё пропускаю мимо ушей, делая вид, что слушаю. Все мысли заняты лишь предстоящим разговором с Этери Георгиевной, которая пошла общаться с организаторами, почему автобус до отеля ещё не приехал к аэропорту, но которая с минуты на минуту вернется. Через стол от нас сидели Алена, Даша и Лиза, которые громко смеялись, смотря что-то на телефоне. Я видела заинтересованное лицо Камилы, которая уже не знала, как поддержать со мной разговор, и я позволила себе улыбнуться. — Прости, я просто не выспалась. Ты вовсе не обязана сидеть со мной, — Камила поворачивается ко мне и улыбается ещё шире. — Точно всё хорошо? — киваю, и она садится за стол к девчонкам, что-то начиная с ними обсуждать, а я смотрю на них и не могу сдержать нервного смешка. Они такие ещё дети, даже Лиза, которая моя ровесница. Я понимаю, что у них ещё столько возможностей, о которых ещё рано думать. У них впереди Олимпийский сезон, который у меня, наверное, в пролёте (я так чувствую). И каждая из них сможет превратиться в главную звезду турнира, а также каждая может повторить и мою судьбу. Если Камила выиграет, а Саша Трусова, допустим, станет вторая, я точно официально назначу её своим преемником. Так круто знать, что ты пример для многих девчонок, что три года назад они смотрели на тебя и восхищались, а теперь смотрят на них и восхищаются. Так странно знать, что кто-то из них станет вторым, а, может, третьим, а, может, вообще не поедет. Это нельзя предугадать, потому что фигурное катание изменилось. Когда была Олимпиада в Пхенчхане, сразу было ясно, что поеду я, если восстановлюсь, и Алина. Третья квота, скорее всего, уйдёт Маше Сотской. И это было ясно ещё до Чемпионата России, потому что только мы были способны по достоинству представить наш флаг на Олимпиаде. Многие пишут, кто не разбираются в фигурном катании, что выиграть должна была я, поскольку наша сборная вообще туда поехала из-за моей пламенной речи в МОКе. Я помню свои слова, что «Олимпиада — это мечта! У каждого человека есть мечты, и вы наверняка уже имели шанс исполнить свои собственные. Позвольте мне сделать то же самое.» И сейчас всё сложилось по-другому. Да, я исполнила свою мечту, да, я стояла на пьедестале с медалью, вот только металл был другой. И… Если бы мы, спортсмены, не поехали бы, сейчас всё было бы совсем иначе. — О чем думаешь? Я снова вздрагиваю, видя перед собой тарелку с недоеденным круассаном, недопитым апельсиновым соком и женщину в чёрном пальто, смотрящую на меня с неподдельным интересом. Кладу руки на стол, облокачиваясь на них: — О том, что, не поехав бы на Олимпиаду наши спортсмены, всё было бы по-другому, — ни один мускул на её лице не дёргается. — А что? Тутберидзе повторяет мои действия, облокачиваясь руками о стол: — И что бы это изменило? — Я бы никогда не знала, как больно, когда предают. Мы впервые задеваем тему Олимпиады в разговоре, поэтому я ощущаю небольшое волнение внутри, но стараюсь держать лицо, как учила своим примером Этери Георгиевна, которая сейчас, кажется, не знала, что сказать. — Предают? Или предаешь? — ухмыляется, а я даже не знаю, что она имеет в виду. Я её никогда не предавала. — Предают. Этери Георгиевна почему-то кивает и спиной облокачивается о спинку на диване, скрещивая руки на груди, и я только сейчас понимаю, какое маленькое расстояние было между нами. Поворачиваю голову в сторону мелких, и они тут же отворачиваются, делая вид, что разговаривают, и я усмехаюсь. — Так о чем вы хотели поговорить, Этери Георгиевна? — делаю глоток уже немного остывшего эспрессо и смотрю ей в глаза, тоже откидываясь на спинку стула. Мне на удивление теперь спокойно, я не боюсь сказать что-то лишнее, потому что, наверное, во время серьезного разговора не бывает ничего лишнего, но тренер молчит, рассматривая меня изучающим взглядом, а потом поднимает глаза, задерживая взгляд на моем затылке. — Даже не знаю, что говорить, если честно. Этот ответ кажется вполне логичным и мне понятным. За два месяца после Олимпиады я успела придумать сто тысяч вариантов, как начинать разговор, в котором мы обе нуждались, но каждый раз, когда мы оставались наедине, все слова уходили. И, наверное, она тоже запуталась и просто не знает, как правильнее говорить о том, о чем молчала не месяц, не два, а три года. И я не знала. Но мне и не хотелось с ней уже ни о чем разговаривать, слишком уж много воды утекло. — Тогда позволь начну я, — натягиваю саркастическую улыбку и полностью расслабляюсь на стуле. — Мы разошлись три года назад, оставив всё прошлое в прошлом. Нам разве есть, о чём разговаривать? Только если ты пришла попросить снова меня поменять на следующий сезон Маскарад, мой ответ ты знаешь — я против. Она не шевелится, хлопая ресницами. Я снова не могу прочитать на её лице ни одной эмоции, ни одной мысли, ни одного желания. В её глазах ледяная пустота, которая даётся ей, я уверена, с трудом. Она рассматривает меня снова, желая найти как будто какие-то ответы на свои вопросы в силуэте, от чего у меня прерывается до этого спокойное дыхание. — Ты не хочешь спокойно всё обсудить? — говорит она как будто сама себе, продолжая взглядом очерчивать меня. Я тихо сглатываю и изнутри закусываю губу, но тут же перестаю, чтобы не выдать себя. — Я ничего не хочу, Этери. Она наконец-то смотрит мне в глаза, выжимая взглядом последние силы и последнее самообладание. Она хочет, наверное, увидеть в чёрных зрачках её нелюбимое «ложь в глаза», хочет зацепиться за мою скрытую боль и отковырять защитную плёнку, но она ничего из этого не находит, потому что я не вру в отличие от некоторых. Я так привыкла говорить правду, пусть это и очень часто в жизни мешает. Она отводит взгляд в сторону, когда наш зрительный контакт кажется уж слишком долгим для чужих друг другу людей. Садится прямо на диване, отпивает сок Камилы, хмурится от того, что он апельсиновый (а она ведь его ненавидит, и я это очень хорошо помню…). Встаёт, смотрит на девчонок, которые уже не обращают на нас внимания, кивает своим мыслям и уходит, оставляя после себя кучу неразобранных мыслей и недопитый сок. Смеюсь уже над вспомнившимися словами о странном уходе её «учениц, одну из которых» она «всем ставила в пример и для которой честно сделала 200% из 100 возможных в спорте. Обвинения… От которых больнее уже и не становится.» Так странно иногда знать правду, читать эти строки, но молчать. Молчать о том, что этого ты не говорил, о том, что обвинения исходили от другого человека. Я специально сказала о том, что ухожу, только в мае, чтобы Этери Георгиевна имела небольшой период морально подготовиться и в интервью держаться спокойно, потому что, если бы я ушла шестого мая после тренировки, а седьмого стало известно о переходе, я думаю, Первый канал бы услышал много лестных слов на некультурном языке от знаменитого скромного тренера. И все равно нож в спину… О чем же тогда Experience? Он об игре, в которой нет победителей, когда ты пытаешься поддаться человеку, дать ему возможность выиграть, а он за это добивает тебя и выкидывает из игры, нарушая всевозможные правила. Это об опыте, который заставил перечеркнуть самые счастливые годы меня как спортсменки и стать той, кем я никогда не была. Тебя бьют по лицу, тебя выбрасывают как мусор, и остаётся только перечеркнуть и по-новому взглянуть на весь этот мир без неё. А потом читать эти строки и дальше через несколько часов катать о том, что тебя любят, закрывают в клетке, из которой ты уже не видишь выхода, и остается только начать всё с начала. Это письмо ломает прошлое на кусочки. Это письмо даёт возможность не чувствовать, а катать от всей души, оставляя себя на льду Сайтамы. О чем же Experience? О самой моей большой ошибке в жизни, которую я никогда не захочу повторить. И для этого нужно было не меня закрыть в клетке, Этери Георгиевна, а все ваши воспоминания, которые вы воплощаете в программах своих учеников, в своих взглядах в мою сторону и в своих интервью. Вы же этого не хотите, Этери Георгиевна? Не хотите повторения наших общих ошибок?