мы чужиᴇ ᴄ тᴏбᴏй

Я помню тот вечер второго апреля, который я провела в углу комнаты без телефона, без музыки, без мамы, зато в компании истерики, которая не заканчивалась. Я потеряла надежду, у меня забрали силы дышать и заставили держаться за воздух. Когда к утру слёзы закончились, силы рвать на себе волосы и думать — тоже, я дрожащей рукой нашла на кровати телефон и написала Джейсу, чтобы он бросил мне номер Брайана. Маме об этом я не говорила, потому что с ней хотелось разговаривать меньше, чем с Этери Георгиевной. Мне все-таки восемнадцать, я имею право решать сама, куда мне ехать и у кого тренироваться. Брайан взял трубку и сонно заговорил, и я поняла, что сейчас уже в Америке давным-давно ночь. Но мне было плевать: я чувствовала, что я должна именно сейчас, потому что потом я не решусь уже никогда. Брайан очень удивился, но почти тут же согласился. Маме я сказала только на следующий день, объяснив это тем, что я не смогу жить в Москве теперь, что здесь всегда всё будет напоминать о прошлом, и она тоже меня поддержала. В этот вечер второго апреля я стою у бортика и жду своего выхода на лёд Казанской ледовой арены, чтобы поразить своим показательным номером весь зал. Удивительно, но, если бы не эта пандемия, меня бы здесь не было ни семь месяцев назад, ни сейчас, ни в олимпийский сезон, но федерация настаивала именно на переходе к Этери Георгиевне, потому что это слишком большие деньги за дистанционные, ничего не дающие занятия. Мама, я помню, орала, ругалась, говорила, что сами платить будем, а я сидела с ничего не выражающим лицом и думала о том, что это все равно рано или поздно должно было произойти. Когда до меня дошёл смысл их криков, я аккуратно взяла маму за руку и кивнула, соглашаясь с решением, и тогда мама тоже замолчала, сглатывая и смотря на меня с удивлением: я в этот момент наверняка напоминала какого-то призрака, потому что в себе перестала ощущать признаки жизни. — Вот и отлично, — сказал Горшков, улыбнулся, даже не взглянув на меня, что-то подписал, а я уже и не слышала ничего, мечтая быстрее покинуть это место. Мама к Этери Георгиевне пришла только через пару недель сразу после короткой на открытых прокатах. Она рассказывала, что Тутберидзе увидела её в коридоре арены и сумку из рук выронила, а, когда мама к ней подошла, вообще назад стартанула. Как я поняла, разговор тоже прошёл на повышенных тонах, но я просила маму не вникать в подробности, потому что всё это меня мало касалось: я туда пришла работать. На следующий день она мне хлопает со словами «нас показывают», делая одолжение с таким лицом, как будто перед ней дуло держат. Столько фальши в каждом действии и ни разу ни одного слова о том, что ей неприятно со мной работать или ей тяжело, но по-прежнему в каждом её жесте обида, перерастающая в неприязнь, хотя должно быть наоборот. «Не поддержала, неблагодарная, и слова не сказала о переходе, я каждую ночь ревела, потому что вложила в тебя всю себя!» — и ничего из этого я не слышала, хотя никогда не была против услышать, что же на самом деле происходило у неё в жизни без меня. Я ничего не знала, и за это меня ненавидели? — Хорошего проката, — слышу у уха голос Этери Георгиевны, когда подхожу к бортику, стягивая чехлы и отдавая их ей в руки, случайно соприкасаясь пальцами и обжигаясь ледяной кожей. — Спасибо, — выезжаю на лёд, стараясь настроиться морально, разминая ноги и раскатываясь у бортика, пока все закидывают подарками и цветами Алину. «Алина и Женя — две дочки для меня» — проносится в голове, и я усмехаюсь, вспоминая, что последовало после этих слов. Просят убрать мусор со льда, и я натыкаюсь у бортика на красивый цветочек. Аккуратно поднимаю его, собираясь просто перекинуть через бортик, а потом замечаю Этери Георгиевну, улыбающуюся этой сцене, улыбаюсь и в гавайском стиле вставляю в прическу, от чего женщина улыбается ещё шире. Поднимаю со льда, когда он падает из волос, вижу протянутую мне руку и кладу ей в ладонь, от чего снова обжигаюсь льдом её кожи. Она говорит мне что-то вдогонку, но я уже не слышу. Становлюсь в позу после объявления, стараясь не слышать крики зрителей. Покроется небо пылинками звёзд И выгнутся ветви упруго Тебя я услышу за тысячу вёрст: Мы — эхо, мы — эхо. Я тебя не слышу, я не знаю, что ты чувствуешь, я не могу понять, была ты или не была, но я хочу услышать, узнать, что же на самом деле творится у тебя внутри, почему ты решила поиграться на чувствах маленькой девочки, которая всегда любила тебя и желала счастья, не прося ничего взамен? И мне до тебя, где бы я ни была Дотронуться сердцем не трудно. Трудно. Я не знаю, любила ли ты меня когда-нибудь? Тогда почему эта музыка? Она про тебя или про меня? Ты слышала меня за тысячи вёрст, или ты думаешь, что я слышала? Зачем мы снова общаемся через музыку и не можем в глаза сказать или спросить? Опять нас любовь за собой позвала Мы — нежность, мы — нежность. Я больше не думаю о тебе, я перестала думать о тебе после чемпионата мира, я закрыла в себе внутри все мысли, все чувства, я никогда не позволяла закрадываться внутрь ни тебе, ни твоим намекам, ни твоим словам, ни твоей музыке, поэтому не позволяю сейчас. Докатываю «Эхо любви», становлюсь в финальную позу и позволяю себе выдохнуть. Выхожу со льда, немного приобнимая тренера, которая говорит, какая я молодец, какой пролётный сальхов. Киваю, и мы уходим в подтрибунное, откуда я почти мигом несусь в туалет, чтобы умыться. По дороге натыкаюсь на Ками, которая спрашивает, всё ли хорошо, и получает в ответ лишь короткий кивок. Холодная вода не обжигает, как её кожа, а, наоборот, успокаивает, даёт шанс ощутить себя снова, убедиться в собственном существовании и хотя бы как-то расставить мысли по полочкам. Приглаживаю влажными руками волосы и тут же бегу в раздевалку, поскольку совсем скоро второй выход на «Каренину», которая больше не вызывает у меня слёз и дрожь в коленях, которая не заставляет вспоминать твои руки и все твои слова на камеру.