мы чужиᴇ ᴄ тᴏбᴏй

Ехать до Челябинска на поезде была не самая лучшая идея Федерации, поскольку трястись в вагоне более двадцати четырёх часов было сродне каторги. — Сейчас бы природу послушать, а не стук колёс о рельсы, — жалуется Этери Георгиевна и удобнее устраивается на подушке. — Хотите, я могу воробьиное чириканье изобразить, — смеюсь. — Ну а что? Я только такие звуки природы издавать умею. И вообще, сейчас зима, довольствуйтесь тем, что имеете. Этери Георгиевна улыбается и садится на нижнюю койку, внимательно меня рассматривая. — А ты знаешь, что воробьи влюбляются один раз и на всю жизнь? Она улыбается, и я за эту улыбку готова всё, что есть, отдать, даже медаль чемпионата мира. — Значит я воробей. В Сапсане душно, пусть и не одиноко. После небольшой игры во всём вагоне повисает тишина, и только вдалеке слышится смех девчонок, которые смотрят что-то на телефоне и не громко переговариваются, однако смысл их разговора можно было легко уловить из-за отсутствия других звуков. Слушая любимую музыку в наушниках, я не замечаю, как ко мне кто-то подходит и при этом не трогает, будто в очередь в туалет стоит. Когда я всё-таки замечаю силуэт в метре от себя, вздрагиваю, снимая один наушник. — Морис, ты что так пугаешь? — позволяю себе улыбнуться. — Я дойду до Вовы, — Женя, которая сидела рядом со мной всю поездку, встаёт со своего места у окна, и я киваю ей, садясь временно на её место. Морис подсаживается рядом. — Какие планы на вечер? — говорит, не смотря в мою сторону. Я немного хмурюсь, но стараюсь держать лицо и не удивляться, ведь с Морисом мы никогда не были друзьями, максимум общие мемы и танцы у Железнякова. — Вообще-то спать, мы только завтра в Питер приедем. — И что? Я говорю про этот вечер, — он аккуратно приподнимает свой рюкзак, с которым пришел, и не до конца достаёт бутылку вина, убирая тут же её обратно. Я стараюсь сдержать смешок и смотрю на него с улыбкой. — Тебе заняться нечем? — Хочется отдохнуть, — почти серьёзно говорит Морис и откидывается на спинку кресла. — А у вас сидение помягче… — Не, Морис, давай без меня как-нибудь. Вове или Дане предложи. Морис цокает и прикрывает глаза. — Какому Дане? Хочешь, чтобы я без головы остался? — Мечтаю, — смеюсь и встаю, направляясь в туалет, чтобы умыться. Прохожу мимо Дианы с Глебом, и Тиона, спящая на коленях Дэвис, подрывается, запрыгивая мне прямо в руки. От неожиданности я не успеваю словить её, и она когтями цепляется за плечо. Опешив, беру её на ручки и начинаю гладить. — Ты ей понравилась, — улыбается Диана, которая два года назад ещё проклинала меня и желала сжечь на костре. С Этери Георгиевной они не были сильно похожи, но все равно, каждый раз смотря на её дочь, у меня появлялось чёткое ощущение, что со мной говорит она, а это каждый раз либо напряжение, либо разговоры ни о чём. — Она просто вспомнила меня, — улыбаюсь и глажу собачку, которая периодически лижет мою руку, как любит делать Джерри. — Вспомнила? Она на тренировке всего два раза была, наверное, — Диана немного хмурится, а я никак не меняюсь в лице, понимая о том, что сказала немного лишнего. Ощущаю спиной строгий взгляд, который явно принадлежал Этери Георгиевне, и натягиваю улыбку, возвращая собаку Глебу. — А двух раз недостаточно? — не самым вежливым способом завершаю наш разговор и иду в уборную, пока не сказала ещё что-нибудь похуже. Чувствую, в Питере будет очень весело.

***

— Моя любимая арена… Здесь я когда-то выиграла свой первый чемпионат России. Скучала по Юбилейному… Я игнорирую голос бывшей подруги, которая специально как будто пытается говорить громче, чтобы я из другого конца обратила на неё с Этери Георгиевной внимание и почувствовала укол в свою сторону. Пожалуй, если это было намеренно, у Алины это прекрасно получилось. Закрываю свою дверь, стараясь не подслушивать разговор, но все равно краем уха ловлю обрывки их разговора: — У нас тренировка только завтра, так что отложи свои воспоминания и отдыхай, а… — я поворачиваю голову в их сторону и натыкаюсь на когда-то самые родные глаза, которые неотрывно смотрят на меня и ищут какую-то реакцию, сами не выражая ни единой эмоции. — А мне надо с Женей поговорить. Я сейчас. Она идёт в мою сторону после этих слов, и я убираю карту-ключ в карман, стараясь держаться ровно, никак не выражая волнение. Хотя это бесполезно: Этери Георгиевна все равно всё поймёт. Она останавливается передо мной на достаточно большом расстоянии и почему-то молчит, будто хочет сказать сейчас что-то важное: — Вы что-то хотели, Этери Георгиевна? — спокойно спрашиваю, сглатывая вязкую слюну, чтобы не подавиться и не захлебнуться на её глазах. — Я настаиваю на разговоре. Закатываю на автомате глаза и облокачиваюсь о дверь своего номера. Этери Георгиевна смотрит на меня также выжидающе, не собираясь нарушать молчание, как будто ждала, что моё отношение за неделю к этой теме магическим образом изменится, и мне резко станет не все равно, что у человека на душе, который когда-то мою разломал на куски. — А я нет, — говорю спокойно и уже хочу обойти тренера, но она не даёт сделать мне и двух шагов, хватая за запястье. — А ты, оказывается, лицемерка. Эти не очень обидные слова тут же вводят меня в ступор, и я забываю, что должна так-то контролировать себя в компании с этим человеком, иначе меня начнут считывать, как открытую книгу. Но я моментально забываю обо всём, когда слышу правду, которая была скрыта в глубине души: я — лицемерка. — И почему же, Этери Георгиевна? — голос ломается на последнем слове, и я сдаюсь, опуская глаза. Она слишком близко, она всё ещё держит меня рядом, и ей всё ещё все равно. А во мне мир переворачивается… — Это ведь лицемерие, когда человек врёт самому себе и начинает верить в это. Это лицемерие, когда пытаешься показать другим, какая ты сильная, а на деле такой же ранимый человек. Душно. Меня лишили кислорода, забрали из помещения весь воздух. Как будто кинули в ванну с ледяной водой, как будто зарыли в сугробе. Мурашки табунами пробегают по всему телу, и я не нахожу ни одно подходящее слово, чтобы возразить этой правде, которую знала и знаю, но не признаю. И снова вру самой себе. Надо было в ЦСКА переходить. С моим характером я бы и там восстановилась. Не стоило ворошить прошлое и портить более-менее спокойную жизнь друг другу друг без друга. Ложь. Я знала и знаю, что нигде я бы уже не восстановилась, просто не нашла бы в себе силы вылезти из огромной дыры, куда меня жизнь закинула. Не смогла бы уже подняться после очередного падения, ведь мне бы это просто не было бы необходимо. Я всё выиграла (почти). До Олимпиады мне просто не добраться за год, учитывая всю пост-ковидную ситуацию, а до следующей моё здоровье просто не доживёт. Но Этери Георгиевна — мой личный мотиватор. И для меня была мотивация — доказать, что я и в двадцать один могу горы свернуть и моря пересечь. Что я в сотый раз способна выкарабкаться и ни слова не сказать о том, что я устала и мне тяжело. Чтобы она гордилась. Я знаю, что Этери Георгиевна не виновата в моём проигрыше. Ложь. Я просто не хотела и не хочу вспоминать Пчёнчханское время моей главной ошибки в жизни. После короткой я свалилась в номере и залипала в телефон, ожидая прихода Этери Георгиевны, но она не пришла. Не пришла и на следующий день. Не пришла и после произвольной. Она больше не приходила ко мне. Я слышала в коридоре, как она разговаривает с Дианой по телефону и расспрашивает о маме. Я слышала, как она разговаривает с сёстрами и успокаивает, мол, всё будет хорошо. Я слышала, как она смеётся с другими, но ещё я понимала, что за этой улыбкой тысячи слёз и боли. И… несмотря на свою боль, я всегда была готова оказаться рядом, обнять, поддержать, как раньше, сказать, что мы прорвёмся, что я не дам ей скиснуть и залечь на дно; что я всеми возможными путями сделаю её счастливой и выиграю для неё это золото, чего бы мне это не стоило. Но она не пришла. И в лобби даже не смотрела в мою сторону. Приди она тогда, я бы ощутила хоть какое-то счастье, просто потому что она рядом. Мне не нужна была от неё поддержка в этот момент. Достаточно было просто ощутить тепло её рук и увидеть искреннюю улыбку, а не выжимания из себя всех соков. Но я не ощутила. Только перед самим прокатом, когда понимала, что мне уже абсолютно все равно, что сейчас будет, выиграю ли я или проиграю: всё это, наверное, не будет иметь смысл, потому что мне не дали самое главное для победы: мне не дали любовь. Я справилась с этим. Да, мне потребовалось очень много времени, чтобы перестать вздрагивать от одного упоминания имени Этери, от одного взгляда на бывшего тренера. Ложь. Каждый раз от этого имени, от её взгляда у меня забирали землю, кидали в пекло. Я больше не вздрагивала в её присутствии, когда на меня смотрели другие, я просто про себя сгорала. И я ни черта, ни разу в этой жизни с этим не справилась и никогда не справлюсь. Потому что, если я её забуду, даже если попробую забыть, я пойму, что, наверное, во многом виновата не она, а я сама. Потому что она уже давно здесь никого не любит. Ложь. Она любит каждого своего ученика и в равной мере, никого не выделяя и давая всем максимум того, что может. Она любит здесь всех, но меня она любила и любит по-другому. Я для неё не просто распускающийся бутон, который каждый зритель смакует по-своему и наслаждается тем запахом, который по душе именно ему. Я для неё раскрывшийся бутон, запах которого нравится всем, но понять его может не каждый. А Этери понимает. И любит меня такой, какая я есть. Лицемерной дурой. И я тоже, наверное, от этого никуда не убежала. — Заходите, Этери Георгиевна, — открываю дверь ключом-картой и пропускаю её внутрь.