мы чужиᴇ ᴄ тᴏбᴏй

Я всегда держалась за моих близких, которые поддержат выполненную работу или раскритикуют. Они моя опора. Именно родители не давали мне сдаваться, как только трудности встречались на пути. Именно родители не давали мне залечь на дно, когда я так и не находила в себе силы выкарапкиваться, искать минимальный заработок и бояться быть услышанной. Почему-то они верили в меня и в мой успех в спорте, когда на деле я не могла даже близко стоять с моими соперницами, тренирующимися со мной на одном льду. Я выросла в любви и никогда не могла получать её в ответ от кого-то, кроме любимых родителей, потому что меня никто никогда не любил. Этот лёд ковался во мне не только потому, что я так часто сталкивалась с проблемами, тянущими меня вниз и желающими моего личного проигрыша, — я с детства была такая. Даже, когда тебе за сорок, ты нуждаешься в поддержке и любви. Ты хочешь, чтобы тебя обняли, успокоили, сказали несколько слов, которые дали бы надежду, что ситуация не так безнадежна. Но, когда наступил этот чëртов февраль, за который я потеряла всё, я изменилась ещё сильнее; я заковала себя в льдине и не позволяла хоть кому-то попытаться еë расколоть. Мама смотрела на меня такими пустыми, непонимающими глазами, будто не осознавала, что рядом стою я, еë любимая дочь, которая всего в жизни добилась еë молитвами и благославениями. В еë глазах была такая пустота, что я узнала в них себя. Она умирала, а я умирала вместе с ней. И, если бы не Диана, я бы и правда забилась в какой-нибудь угол и не подпускала к себе ни одной живой души, забросила карьеру и перестала надеяться на то, что я чего-то да смогу, даже будучи лучшим тренером по фигурному катанию в России. Мои ученики — моя отдушина. В их образы я могу вложить слова, которые не могу кричать, в их поставленных эмоциях я могу передать всю боль и отчаяние, которые испытываю. Мои ученики — мой голос, моя сила и также моя слабость, потому что мне больше некого любить: только их. Когда мама умерла, я посмотрела на себя в зеркало сквозь пелену слёз и поняла, что этот взгляд мне уже знаком: я видела его все девять месяцев, что мы с ней боролись за жизнь, и знала, что она уже не борется ни за что. Мама угасла, как спичка, перегорела. И нельзя винить еë за это, потому что выкарабкаться с того света — задача по силам не каждому. Я говорила сквозь дрожь в голосе, что нужно держаться до последнего вздоха, нужно надеяться, ходить на химию, делать хоть что-то, но, смотря в еë глаза, понимала: она уже не верит ни во что. Когда ушёл отец, я не могла смириться с его потерей. Это скосило меня, это раздавило и выжило все соки. Но после ухода мамы я поняла, что лучше убиваться, чем ощутить то, что ощутила я: пустота. Пустота в душе, в сердце, во взгляде и в людях, которые снуют по коридорам и делают вид, как им всем меня жалко. Жалость — то, что я ненавижу, то, что должен ненавидеть каждый мой ученик, если хочет победить. Но они все равно жалели и смотрели на меня, как на жертву из мелодрамы дешëвого кино. Женя бы так на меня не смотрела. Она бы продолжала улыбаться и освещать тëмные коридоры Хрустального. Она бы не позволила мне сдаться и отдала всë своë тепло, которое копила для меня. Она бы никогда не дала мне ощутить пустоту и заполнила бы еë глупыми рассказами о Джерри, о еë неудачных попытках готовки и об уборщицах, которые не вытирают насухо полы. Она бы держала меня за руку, водила ногтями по тыльной стороне ладони и шептала милые глупости о том, как мне идёт эта кофта и как она сочетается с ботинками. Она бы сплетничала о Данииле Марковиче и о сотой его пассии, которая звонила ему на тренировке. Она бы спорила со мной об очередной прочитанной истории в интернете, о том, какие порой бывают люди наивные и что такой никогда не станет, даже если еë пытать щекоткой. Женя была бы просто рядом, но рядом еë не было... В какой-то момент я потеряла всех своих близких людей, на которые повесила ярлыки и за которые схватилась мëртвой хваткой. Я в какой-то момент просто потеряла себя. Я была уверена, что мне не нужна Женя. Когда она ушла, мне было почему-то все равно. Мне стало как-то легче, я просто утонула в работе и приходила домой, гладила маму по голове и делала уколы. Это было обычное расписание обычного человека, и ничего не изменило. Я была готова к еë уходу и знала, что так и произойдëт, потому что доверие и понимание с полуслова раз и навсегда исчезло. К тому судному дню всë шло, и я даже речь прорепетировала, которую скажу на интервью, чтобы оградить себя от лишних вопросов и звонков. В феврале Женя проиграла, в феврале маме подтвердили диагноз, в феврале Алина надела на себя золото и в феврале она забрала его не только у Жени, но и у меня. О том, что у мамы третья стадия рака, мне сообщила Марина, которая позвонила мне изначально поздравить с прекрасным выступлением в короткой наших девочек. Это ударило ниже пояса, и я даже не сдержалась, объяснив ей, какое подходящее время для такой новости выбрала сестра. Весь день после «радостных» новостей я не покидала свою комнату, не считая тренировки. Я читала о третьей стадии, читала, можно ли вылечить рак в такой запущенный момент, мониторила весь интернет и совсем забыла о том, что завтра на лëд выйдут Алина и Женя, чтобы решить в равном бою до конца, кому же достанется золото. Алина не ошибалась на тренировках, она была почему-то спокойна, хотя всегда переживала перед стартами. Женя же падала, ошибалась, но продолжала улыбаться и шутить, будто совсем не волновалась. Зная еë одиннадцать лет, было понятно, что это не так, но... Но я почему-то подумала, что она справится без меня. Я совсем забыла, что, помогая одному человеку, переживая за него, я убью другого. Так и произошло. Ночью я зашла к Жене, поцеловала в щëку, что-то пролепетала о том, что я в неë верю и ушла. Это был последний раз, когда я могла докоснуться до неë, зарядиться энергией для дальнейшего дня и почувствовать губами еë тепло. Только она взамен не получила моë. Чистый прокат. Почти идеальный. Слëзы, эмоции и боль. Она все равно улыбалась зрителям, она все равно светила даже сквозь предательство и потерянное золото. Но я почему-то решила, что это лишь медаль. Медаль, которая будет пылиться на еë полке и не заменит наших чувств. Я ошиблась. Женя в этот момент потеряла всë, а я не обрела ничего. Мы оставили на этом льду лучший год в моей жизни, и я поняла, что, сделав выбор в пользу одного человека, я навсегда потеряла другого. Как только мы ушли со льда, мы не разговаривали. Несколько дней после возвращения из Южной Кореи она появлялась на льду, а я боялась и несколько слов сказать, потому что они не связывались в единое предложение. Я винила себя и не знала ни одно слово, которое способно меня оправдать. В одночасье я потеряла прежний лучик света, который озарял каждый мой день. Она больше не светила, и этот каток снова превратился в тëмное царство. Показать своë поражение мешала лишь гордость. Сказать о том, что ты виноват в том, что Женя на катке бьëтся об лëд, не выкатывает программы и выжимает из себя улыбку, — значит принять своë ничтожество и сознаться себе в том, что ты убил не только себя, но и еë. Я не могла так. Проще врать себе, проще врать стране и всему миру, что ты просто не знал, что она уйдёт, не понимал, почему она покинула прежнее место тренировок и ничего не объяснила. Проще изображать то, что ты невинный человек, который к этому не имеет никакого отношения. Я раньше в эти самоубеждения верила. Мне казалось, что это была банальная привязанность к человеку, который просто выделялся из толпы тем, что искал в проблемах положительные стороны. Женя отличалась от других своей миролюбовостью и искренним желанием кататься, а не что-то кому-то доказать. Она любила лëд и жила своим делом, когда другие это делали просто потому, что делать больше и нечего. Мне казалось, что, отпустив еë, я не буду ни от кого зависеть и смогу сама жить своим делом, которое и так приносит мне радость и славу. А я просто не смогла. Не потому, что мне не хватало этого света в жизни. Я просто без неë не могла. От музыки из еë программ меня бросало в жар даже на тренировках, не то, что на соревнованиях. От еë каменного лица в метровой близости пробирало до мурашек и отключало сознание. От еë слов ломались стены и рушились города. От еë молчания ком в горле и та же пустота, которая пускала корни внутри и сжимала в узлы. Я сделала ошибку, которую принимать просто отказывалась. Я поняла, что потеряла еë. Она перевернула мой мир, она подарила новые чувства, которые никогда до сорока с копейками я не испытывала. Своей чистотой она растапливала лëд. Своей любовью она свела когда-то меня с ума, и я просто не понимала до конца, что это не минутное влечение, не интижка и не самокопание. Я просто никогда не понимала, что способна любить кого-то. Когда ушла мама, я до конца поняла эту простую с виду истину. Я не просто влюбилась в Женю; она отдала мне часть себя и ничего не просила взамен, она всадила мне в сердце пулю, которая застрянет, а потом убьёт. Наверное, я никогда не была способна на любовь, и этим поплатилась за то, что не удержала человека, в котором на самом деле нуждалась больше всего на свете. И, если бы всë это я поняла не тогда, когда она улетела за океан, оставив после себя только шкафчик в раздевалке и несколько фотографий и подарков на полках, всë было бы по-другому. Я бы пришла к ней после тренировки, успокоила бы, сказала, что она со всем справится и убрала из еë головы дурацкие мысли о том, что ничего ей уже не светит. Возможно, результата на табло это бы не изменило, зато это изменило бы наши отношения, и она бы легче приняла поражение, зная, что главная еë награда — наша чистая любовь. А я всë испортила. И навсегда еë потеряла.

***

Искать с ней случайных встреч на улице, зная, что на тренировки и с тренировки еë возит мама — бред, которым обычно занимаются влюблëнные пятнадцатилетки. Писать сообщения, а потом удалять их, — бесполезная трата времени, ведь все равно давно находишься в чëрном списке. Просить Женю вернуться через Федерацию — унижение чистой воды. Но мне было плевать. Я ощущала, что нужна ей сейчас, пусть уже и не так, как двадцать второго февраля. Главное, чтобы она была счастлива и здорова. Главное, чтобы она была рядом. На удивление, она приняла через две недели предложение, озвученное мной, о том, чтобы перебраться обратно на наш каток. Но я узнала это не от Федерации, а от еë мамы, которая буквально взяла с меня долговую расписку, что я и близко не подойду к Жене, не то, что запудрю ей мозги и снова вплету в свои «игры» в любовь. Думать о чувствах других никогда не вписывалось в моë расписание. Для меня люди всегда были пустым местом с того момента, как меня на льду унижали, что я слишком высокая и нескладная. Я перестала их слушать и не думала, что они думают обо мне и делаю ли я им больно. А с Медведевой всë с самого начала было не так. Я видела в ней себя, только вот у нас было кардинальное различие: я не обращала внимание на насмешки в мою сторону, а она принимала каждое замечание близко к сердцу, пусть это и не показывала. Мне хотелось ей показать, что не стоит слушать людей, которые просто завидуют тебе: нужно идти своей дорогой и не оборачиваться. Она видела во мне авторитет не просто как в тренере, а как в человеке, и это для меня выделяло её их толпы. Я почему-то думала о том, что у неё внутри, обижают ли еë мои крики и даже извинялась иногда, если на тренировке была слишком груба с ней. Мне было не плевать с еë ранних лет, что у неё внутри творится и каких демонов она прячет. В этом и была моя ошибка: я слишком близко еë к себе подпустила и позволила ей стать частью моей жизни. За все ошибки приходится расплачиваться. Вот и я расплатилась. Для Жени я стала не просто придирчивым тренером, а другом, и именно это позволило ей ближе меня узнать и понять, что я, наверное, и не такая уж стерва, какой кажусь. Если бы я не пустила еë так близко, всë было бы по-другому. И это была совсем не игра в любовь, к сожалению, только еë маме об этом знать было необязательно. С еë приходом для меня ничего не изменилось. Мы всë ещё были чужие, только видеться стали не раз в три месяца, а ежедневно. Мы всё ещё были как будто далеко друг от друга, а разделяли нас буквально несколько метров. Она очень изменилась. Она как будто перестала быть Женей, а медленно и верно превращалась в меня. Закрыла все двери на замок, не подпуская никого, тем более меня, всë прошлое спрятала в долгий ящик и ключ выкинула. Да, ученицей она по-прежнему была прилежной: пахала на тренировках, но за здоровьем начала следить и не относиться к нему так, как осенью восемнадцатого. Однако это не меняло того, что при виде неë я забывала, как разговаривать, дышать и существовать. При виде неё ноги немели, как у школьницы, а мысли рассеивались в напряжённом воздухе. Я так сильно хотела с ней поговорить о том, что было, извиниться и прижать к себе, как раньше. И плевать, что это было на самом деле невозможно, потому что «как раньше» быть уже никогда не сможет. Она отдалилась от меня и уже не была той влюблённой девочкой, которая в тренерской обнимала меня и светилась ярче звезды. Она не просто не смотрела на меня преданными глазами: она вообще на меня больше не смотрела, если это не касалось тренировок, как будто я дьявол во плоти. И я знала, что так и будет, но я почему-то хотела этого... Хотела, чтобы она было совсем близко, даже если ненавидит, хотела, чтобы проходила мимо в коридорах, даже если одновременно с этим проклинает меня, хотела, чтобы она иногда, но улыбалась, когда была рядом, даже если за этой улыбкой боль и тысячи выплаканных слёз. Мне просто физически необходимо было её присутствие. Я просто мечтала всë ей объяснить, рассказать о том, как сильно меня тогда подкосила мамина болезнь; что я тогда ещё не понимала, как я к ней отношусь; что я раскаиваюсь и ненавижу себя за те минуты, что мы потеряли из-за моей глупости и недоверия к людям; как я сходила с ума и видела еë каждой ночью; как я всë ещё еë люблю. Но мы молчали. Молчали каждый день, улыбаясь утром на тренировке в знак приветствия и также прощаясь. Молчали каждую встречу наедине, которая всегда проходила очень формально и сдержанно. Молчали в коридорах, молчали в тренерской, молчали на льду, молчали вне льда. Мы всегда молчали, хотя так сильно хотелось кричать от ненависти к себе и любви к ней. Это молчание удручало каждый раз, и я клялась, что обязательно поговорю с ней завтра, но всë повторялось по прошлому сценарию изо дня в день. Я так сильно хотела что-то поменять, но боялась делать первый шаг. И, когда я всë-таки решилась, она чëтко дала понять о том, что всë это ворошить не будет. Прошлое — оно же прошлое. И однажды Женя сдалась.