мы чужиᴇ ᴄ тᴏбᴏй

Мама нашла нашу с Этери Георгиевной фотографию в книге «Ромео и Джульетта». Я сама не знаю, почему когда-то убрала её туда и даже забыла. Никогда не перечитывала это произведение с восьмого класса и никогда не изъявляла желания. Просто для меня она была особенная. Когда-то с неё началось что-то большее в нашей жизни. Я спрашивала у Этери Георгиевны, пойдёт ли мне образ Джульетты в программе, потому что музыка из фильма, который я не смотрела, меня восхищала, а если учесть, что это творение одного из моих любимых композиторов, впечатления от мелодии только удваиваются. Но Этери Георгиевна сказала, что эта музыка совсем не моя, что я выросла и переросла юношеский максимализм, когда ради любви, которая «дело приходящее и уходящее», готов покончить с жизнью. Когда ты, скупясь своим счастливым будущим и близкими людьми, можешь из-за человека вонзить нож в сердце или отравиться ядом. «Дело приходящее и уходящее» — буквально цитата моего тренера. Как я поняла, она в сорок с копейками не верила в любовь. А меня эта история давно, но поразила, своей искренностью и тем, что здесь двое подростков не выставляются глупыми детьми, которые только начинают учиться любить, а по-настоящему живут друг другом, не представляют своего существования по отдельности, которых связали искренние чувства и которые их также разделили. Автор не делает их маленькими детьми, а даёт показать миру, что все способны на любовь, на преданность и на серьёзные поступки, порочащие их статус. Они просто хотели утонуть друг с другом в свете, вырывающем из удушливого дома пререканий и войны семей. Мне хотелось однажды также полюбить человека, который кинется за мной на другой конец света и не оставит умирать во тьме. Но я полюбила не ту. Я полюбила человека, который любит свою семью и карьеру, как и полагается любому нормальному человеку, ведь для этого и строятся отношения. А я — не семья и никогда бы не смогла ею быть, ведь я простой подросток, который слишком сильно ждал этой любви из детских сказок, как самое желанное чудо с небес. Наверное, я заслужила того, чтобы мои мечты о бескорыстных чувствах и преданности разбились вдребезги. Нельзя было так сильно тонуть в человеке, о котором не знаешь ничего, кроме того, что у неё есть дочь и сотни маленьких детей, смотрящих в душу с надеждой и желанием кому-то что-то доказать своим катанием. Они такие же, как я, и странно было думать, что я особенная, что меня избрали свыше, чтобы подарить человеку, который больше всего это заслуживает, любовь. Я не её семья и никогда бы ею не стала — алгоритм простой и понятный. Этери Петровна много раз говорила, что благодарна мне за то, что я появилась в жизни её дочери, потому что со мной она обрела крылья, стала улыбаться и перестала замыкаться в себе и в работе. Я видела, что это так, но я просто не предусмотрела, что такое могло быть и раньше, что, наверное, в жизни взрослой женщины уже появлялись такие люди, которые дарили крылья, которые потом обрубали. Я никогда даже думать не могла, что причиню боль тому человеку, который мне дорогу освещал и вместо ночника рядом был. Я бы так никогда не поступила, как поступила со мной Этери. Георгиевна. И так холодно пальцам Твоих мыслей касаться И теперь я будто встала на её место. Больше ни в чём нет правды, где бы я её ни искала. Просто потому что её не существует, ведь у каждого она своя. Нельзя думать о том, что есть правильно, а что — ошибка, потому что это часть нашей жизни. Я больше не доверяю людям, потому что Этери Георгиевна не доверилась бы никому. И, оказавшись сейчас на её месте тогда, двадцать второго февраля, я бы не пришла к ней поддержать, обнять и дать надежду, что, даже если не это золото, у нас будет всё хорошо. Только это сейчас. А чем я тогда заслужила её поступок? Мы чужие с тобой, — и другими не станем

***

Мы не досчитали до ста В этой любви всё изо льда Наше первое лето — тепло, солнце и мы, два подростка, скрывающиеся ото всех в стенах квартиры; до одури душно в объятьях друг друга, но по-другому уже нельзя было. Воровали дыхание и целовались по потери пульса. А потом — зима. Зима в нас. Снег в глазах, корка льда выше по горлу поднималась, остужая мысли и всю придуманную в моей голове любовь. В её глазах до сих пор зима. Холодом прошибает от случайного касания, когда закрываю дверь, и это не кололо больше, потому что во мне снега не меньше. — Присаживайтесь, — указываю на кресло, на котором бликами игралось весеннее солнце, которое не грело и не топило льды, к сожалению. — Спасибо, — вежливо отвечает тренер и принимает предложение, учтиво присаживаясь на мягкое сидение. В её движениях выверенность и чёткость, словно она пять раз репетировала этот проход по моему номеру. Ни капли волнения, ни капли сожаления. Но я давно не верю её «повадкам». Облизывание губ, бегающий взгляд — я слишком хорошо её знаю. Я слишком сильно в ней. Она молчит, и у меня уши болят от такой тишины. Я не смотрю на неё, чтобы прям тут не разорваться от распирающего интереса и волнения. Мне так сильно не хочется слушать о прошлом, мне так сильно не хочется снова с головой уйти в размышления о том, почему всё вышло так. Мне хочется бежать отсюда, но бежать просто некуда. Как говорится, «от себя не убежишь». — Женька, — первое слово уже рвёт на части. — Мы заслужили правды. Я поднимаю глаза и вижу её. Она всё ещё волнуется, но смотрит, не отрываясь, почти не моргая. Я видела этот взгляд в начале февраля, когда мы в обнимку смотрела фильм, точнее, я, а она уставилась в одну точку и не слышала ничего вокруг. Столько боли, столько усталости и никаких сил. В ней просто снег. В ней зима, бушующий океан, смывающий без остатка надежду. В ней скоро ничего не останется. Я в глазах твоих видел снег в океане. — Этери, что случилось? — аккуратно глажу её по волосам, но она никак не реагирует, и я вижу её предательские слёзы, которые она, наверное, сама не замечает. — Тери… — глажу по волосам, и она наконец отмирает, тут же вытирая короткие дорожки слёз и наконец смотря на меня. И… там не пустота, но там и правда почти ничего не осталось. — Что случилось, Тери? — Я устала, — впервые слышу от неё что-то вроде выхода эмоций, ведь при мне она раньше ни разу не делилась никакими чувствами, кроме страсти и любви. — Я… мама, кажется, умирает, вы с Алиной, твоя нога, Диана, которая… которая так отдалилась от меня… ещё и Федерация сегодня… они… — Тише, — глажу ещё и ещё, второй рукой вылезая из-под пледа и вытирая её слёзы. Так хочется отдать ей свои последние силы, которые тоже на исходе, так хочется в прикосновениях дать ей глупую надежду, которая вряд ли сбудется. Так хочется себе забрать её боль и не давать ей грустить, чтобы больше не видеть подступающую пустоту. — Тери, мама поправится, я обещаю, мы сделаем всё, что в наших силах, и даже больше. Диана просто тоже из-за бабушки переживает, понимаешь? Не меньше, чем ты, ей тоже тяжело. А я… Мне все равно на Олимпиаду, мне все равно на Федерацию, мне все равно на травму, нога совсем не болит. Это совсем не проблема. Мне просто хочется, чтобы ты не грустила. Тогда все проблемы уйдут на второй план. Правда. Целую её в нос, и она снова улыбается. А её прежний взгляд навсегда впечатывается под кожу. — Я заслужила правды, Этери Георгиевна. Я её заслуживаю, правда? — ни одной эмоции. — Закройте глаза, — подхожу к креслу и сажусь на корточки перед ней. Я не знаю, что хочу сказать, не знаю, откуда взялась такая уверенность в голосе и в действиях. Я уже ничего не знаю. Она не говорит, не кивает и не двигается. Молча закрывает глаза, и мне в этом жесте на секунду кажется, что это доверие. Нет, Женя, ей просто интересно, что будет дальше, не наступай на те же грабли. — Когда была Олимпиада, я знала и чувствовала, что вы… — я запинаюсь, — что ты где-то далеко, не со мной, пусть между нами и были несколько комнат. Мне казалось, я слышу все твои мысли, но ты не слышишь мои. Во мне мир рухнул, когда на часах было за одиннадцать, а ты так и не пришла, как и обещала. Ты предала всё то, что было между нами. Она прерывает меня: — Жен… — я ладонью касаюсь её губ, и мне просто становится здесь невыносимо холодно. — Молчи… Пожалуйста, молчи, я хочу сказать… Я… — сглатываю ком и отворачиваюсь, видя, что она всё-таки больше не пытается меня перебить, хотя и очень хочет. — Я осталась одна. Из меня душу вырвали. Мне все говорили, что на Олимпиаде я каталась с душой нараспашку, но на самом деле там уже ничего не было. Во мне ничего не оставили, просто граблями собрали опавшую листву, которая пару дней назад цвела на ветках. Я… я всё поняла. Я поняла, что у тебя проблемы в семье, что тебя прессовали со всех сторон. Я всё это поняла и никогда не смела тебя винить в моём серебре, ведь металл моей медали не изменился, если бы ты тогда пришла. Я не понимаю только одного… Почему… почему ты забыла так просто обо мне? Почему ты не пришла потом, не объяснила всё, что произошло с тобой? Ты же не каменная, всё могло произойти, Этери. Но… но почему ты больше вообще не пришла? Что я сделала? — потекла слеза, и я тут же её смахнула, надеясь, что она не подглядывает. Будь сильной, Медведева. — Ты… это твой выбор, Этери. И я тебе за всё благодарна, правда. Раньше я обижалась, раньше я ненавидела тебя и билась головой о стекла, но теперь я выросла, и это благодаря тебе. Ты подарила мне самый ценный урок в жизни, что никогда не надо жить душой нараспашку, ведь люди попользуются, а потом выкинут. Ты стала не только тренером на льду, но и тренером в жизни. И, если раньше я заковала все чувства к тебе во льду, то сейчас он просто расстаял, и с ним расстаяла и ненависть, и… любовь. — Господи, Женя, — она убирает мою руку и открывает глаза, но я тут же возвращаю её на место, второй ладонью закрывая и веки. — Ты слишком долго молчала, поэтому моя очередь говорить. Пожалуйста… Послушай меня теперь, если ты решила держаться в стороне… — она опускает плечи и убирает мои руки с лица, сжимая в своих ладонях. Я их не убираю, потому что просто не нахожу в себе сил. — Я давно простила вас… Я простила тебя. Удивительно, но это так. Простила за то, что ты не пришла в самый важный момент моей жизни, простила за твои слова прессе и твои попытки сделать мне ещё больнее, простила за твои сообщения за глаза, как ужасно я катаюсь, я даже простила то, что ты в коридоре не ответила на моё «здравствуйте», демонстративно, на глазах многих, унизив меня. Я всё тебе простила и больше не обижаюсь. Мы теперь по разную сторону баррикад, мы теперь не можем быть «мы», потому что теперь это только ты и я. Не хочу жить прошлым, не хочу постоянно о нём вспоминать и делать себе ещё больнее. Я больше не могу, Этери. Пожалуйста, отпусти меня и не проси больше… — Горячие, — вдруг произносит она, и я от удивления даже мысль теряю. — Ч-что? — впервые с дрожью в голосе говорю за сегодня. — Руки у тебя всё ещё горячие, — она открывает глаза и смотрит в упор, закапывая меня всё глубже. — Жень, я пришла сюда поговорить, а не слушать, что ты себе там понапридумывала. Я не пользовалась тобой никогда, слышишь? — Пожалуйста, не ври мне. Зачем снова это делать? — я встаю и вырываю руки из её хватки. Тут же становится теплее, но не на много. Подхожу к окну и смотрю на снующих прохожих, которым сейчас нет дела до того, как во мне рушатся последние стены. — Я никогда не врала тебя, Женя. Теперь моя очередь говорить, — не вижу, что она делает, но слышу отдаляющиеся шаги. Кажется, она отошла к стене. — Я слишком долго бегала от себя, и, раз уж я здесь, дай мне, пожалуйста, сказать то, что я должна была сказать уже давно, — она вздыхает, а потом говорит то, что переворачивает мою жизнь. — Я тогда пришла.