Бегите березы и тополя Здесь свет моей милой пропал И ты не держи меня больше земля Лежать на тебе я устал Нас с тобою поднимут вилами Только так будем вместе, милая Нас с тобою поднимут вилами Только так будем вместе, милая
Право на звонок Стёпа использовал очень глупо. Надо было звонить Грише Стрельникову или Алисе в Москву, да хоть Господу Богу, но никак не Серёже, чьи полномочия заканчивались у перечёркнутого знака «Катамарановск». Не Серёже, чьё всё заканчивалось у перечёркнутого знака «Катамарановск». С той самой таблички, в принципе, можно было убрать две последние буквы, ничего бы не изменилось. Не для него. Попался Стёпа так же глупо. Угораздило же уехать из родного города, где брат всегда мог отмазать, в какой-то Усть-Пердюйск, где его и повязали на разбое с отягчающими. Серьёзная статья с серьёзным наказанием. По такому случаю можно было даже в запыливший уголовный кодекс заглянуть. Так себе книжонка — написано неинтересно, зато финал захватывающий (не сказать, что неожиданный, к сожалению). Серёжа тупо смотрел на телефон не меньше получаса, встал, не сразу вдев руки в рукава, чуть не сбил Захара на пешеходном переходе (чтобы Захар да в положенном месте дорогу переходил?), потом так же тупо стоял на автовокзале, рассматривая расценки у кассы. Он мог скупить хоть все билеты, но уехать никуда всё равно не получилось бы. Понимая бессмысленность затеи, Серёжа приобрёл один. Билет сгорел прямо в руке, не оставив и пепла. Сушите сухари, пишите письма. Он стоял посреди зала ожидания. По радио передавали концерт по заявкам. Какая-то дама заунывно выла про свет, который на ком-то там сошёлся клином. Сердце стучало как безумное и пекло за грудиной, в горле встал болезненный ком. Сколько бы Серёжа ни вдыхал, выдохнуть толком не получалось. Он потел и не мог моргнуть. Родной брат сгниёт в тюрьме, а Серёжа ничего не мог сделать. Стоял и не пытался даже пошевелиться. А потом в нём проснулась совершенно животная паника, которая гнала всё туда же — на болота, где конец марта превратил природу в безысходную могилу, в которой оставалось только надышаться влажной гнилью, насмотреться на абсолютную серость и незаметно для всех сдохнуть. Игоря нигде не было. Если он хотел, чтобы его нашли, то появлялся сам. Сейчас — не хотел. Но Серёжа в этот раз оказался упорнее. Терять ему всё равно было уже нечего. Он поправил форму и сделал уверенный шаг. Серёжа видел это в фильмах десятки раз и никогда не боялся. Потому что болота всегда равнялись Игорю, а Игорь не мог быть страшным. Игорь был его ангелом хранителем со дня первой встречи (ну да, ангел достался пьяный и грязный, но их, знаете ли, не выбирают). Со дня первой встречи и до этого самого момента. Серёжа вступил в самую зыбкую трясину и даже забыл подумать о том, как потом будет отстирывать мундир. Возможно, что никак. Ритуальное бюро само как-нибудь. Ноги налились тяжестью, топь по-хозяйски обхватила за талию, приглашая к вечному вальсу, густой туман набивался в приоткрытый рот. Игорь появился из радиационного смога с полыхающими глазами. От него шёл жар, облаками расходясь в мартовской прохладе. Он подошёл ближе и присел на корточки, как будто собирался угрожающе лузгать семечки. А потом долго и с осуждением смотрел на Серёжу, уходящего под болотную воду. Серёжа ничего не говорил, потому что не хотел мешать думать. Они вроде как играли в гляделки, и Серёжа чувствовал сразу так много, что будто бы и не чувствовал ничего вовсе. Это был плюс. В гляделки он, конечно, проиграл. А это был минус. — Не н-до т-к, — сказал Игорь тихо и недовольно после того, как болото всё же расступилось вокруг них. И отвернулся, словно вдруг захотел побыть наедине с собой. Серёжу трясло, и его единственная до конца выродившаяся мысль была о том, что он, наверное, впервые из них двоих был грязнее. А потом он не выдержал и упал на колени перед Игорем, всё ещё стоящим к нему спиной. — Игорёшенька, пусти меня, богом прошу! — взмолился он, хватая Игоря за ватник. — Мне на пару денёчков всего. Я к тебе вернусь потом на веки вечные. Что хочешь со мной делай — всё приму, не пискну. Ничего больше не попрошу! Что хочешь у меня забери. Сердце, душу. Я тебе всё отдам, ты только попроси. Ты не проси даже, я и так всё отдам. Только отпусти… Мне же… Не для себя… Он рыдал и впервые в жизни не думал о том, как уродливо, должно быть, выглядит. Умолял, кричал до рези в горле, размазывал по лицу сопли. Ему было так горячо, как будто он находился в жерле извергающегося вулкана. Часть формы обуглилась и отвалилась кусками. От звёздочек на погонах шёл пар. Игорь исчез так же резко и внезапно, как появился. Ничего не сказал. Не взглянул даже. Серёжа лёг на влажную землю, чувствуя, как трясётся мелкой дрожью всё тело и как горит лицо, словно он получил сильнейший солнечный ожог. Слёзы продолжали течь, но теперь уже скатывались к ушам холодными дорожками. Сколько он пролежал на болотах, Серёжа не помнил, а когда поднялся, мышцы страшно болели при каждом шаге. Он брёл по расквашенному весенней грязью лесу, путался в радиационном тумане, и сил на переживания больше уже не было. Всего вывернуло, как после отравления палёной водкой (только чувствами, а не дешёвым спиртом), и сразу как-то полегче стало, только опустошение жуткое пришло. Заблудиться в лесу он никогда в жизни не мог, но ведь и рыдать перед Игорем раньше тоже не мог. К домам получилось выйти относительно быстро, солнце только начинало клониться к закату. На улицах встретился лишь один человек — парнишка года на два младше, имя которого он постоянно забывал. В детстве тот не ходил в школу по загадочному назначению врача, носил огромные очки (даже больше Кешиных) с одним заклеенным стеклом и чуть что начинал плакать. У парня проблемы были, видимо, посерьёзнее. Заграничные ливайсы стали бурыми от запёкшейся крови, а рука лежала в таком положении, в котором явно не должна была. Он сидел на сбитом в хлам бордюре на пересечении Четвёртой и Бульвара. Серёжа чувствовал себя живым трупом, но также чувствовал себя советским милиционером. — Эй, голубчик! — окликнул он из последних сил. — Помощь нужна? — Идите куда шли! — неожиданно визгливо сказал парень и спрятал взгляд, хотя Серёжа успел заметить, что тот глаз, который было видно через незакленное стекло, сильно косил. А ещё он заметил молочно-белую кость, прорвавшую мясо и кожу. Серёжа попытался подойти ближе, но быстро получил по яйцам и решил, что на сегодня добрых дел достаточно. Содрав с себя остатки мундира, он залез в ванну, как только добрался до квартиры. Вода сначала стала бурой, как будто его предварительно макнули в кровь, потом болотно-зелёной, а потом и вовсе испарилась. Серёжа посчитал это достаточной причиной не рассиживаться, а быстро принять душ и заняться делами. Рожа в зеркале, конечно, была отменной: как будто он три недели непрерывно бухал на пляже где-нибудь в Занзибаре. Вследствие чего одновременно отёк и обгорел. Второй комплект формы был в химчистке, поэтому пришлось переодеться в гражданское. Не заморачиваясь верхней одеждой, Серёжа пошёл в Канарейку прямо в брюках и первой попавшейся мятой рубашке. Простите, Григорий Константиныч, времени на глажку не нашлось. — В отпуск съездил, Жилин? — усмехнулся Гриша, увидев его. Сам товарищ криминальный элемент выглядел немногим лучше, как и всегда в последнее время. — В Ялту. Гриша дёрнулся как от пощечины. — Чего пришёл? — Жилу закрыть собираются, — устало пояснил Серёжа. Ему тяжело было говорить об этом вслух, но мало ли что ему было тяжело. — Поверь мне, там всё плохо. А я, сам понимаешь, дотянуться не могу. Может, у тебя получится. Связи там подключить… Не знаю… Гриша нахмурился. — Жилин, мне твой брат, ты уж прости, иногда роднее собственного был, но и я не всесилен. Так противно от этого простого признания стало, что хотелось по мановению руки злого волшебника снова оказаться на болотах и захлёбываться в рыданиях, катаясь по вонючему мху. Всю жизнь он брата терял и вот потерял окончательно. Стёпе ведь тоже поддержка нужна была, а Серёжа в своё горе и свою любовь так ухнул с головой, что не видел ничего. И с чем он остался по итогу? С квартирой, в которой после поминок матери Стёпа не появлялся? С медалькой своей единственной за мужество, которую он, ссыкло поганое, сам себе и выдал. — Спасибо тебе, Гриша. — Так не за что же. Серёжа попытался сдержать вырывающуюся наружу правду, но попытка оказалась довольно беспомощной. Сил, чтобы фильтровать базар, не было уже. Он начал подниматься со стула, но передумал. — Извини, что скажу это, тебе совсем не понравится. Может, закатать меня в асфальт даже захочешь… Но я потом точно не скажу, никогда уже… Хороший ты человек, вот только… — Что «только»? У американцев поговорка есть: «Кто фразы недоговаривает, тот жизнь не доживает». «Невезучий, наивный и так отчаянно жаждешь любви, что однажды сдохнешь от этого, как подстреленная на свалке бездомная псина». — Да ничего. Просто хороший человек. Вспомни об этом потом когда-нибудь. Пригодится. — Жилин, давай я тебе такси вызову? — обеспокоенно сказал Гриша. — Или ребятки мои до дома довезут? — На пересечение Четвёртой и Бульвара такси вызови. Там человеку плохо. Или скорую лучше сразу. Нуль. Три. Гриша с сомнением потянулся к трубке. — Я тебя потом в асфальт закатаю, когда шизу свою эту вылечишь. Пьяной походкой Серёжа направился к двери и уже у выхода сказал: — Адьос, Гриша! Американцам — привет. И пацану не забудь помочь, он тебя ждёт очень сильно. — Меня? — Да, думаю, что именно тебя и ждёт.***
Серёжа не знал, зачем вернулся в лес. У него не было плана самоубийства, а Игорь всё равно больше не появился бы. Гулять как бы тоже не самое лучшее время. Он не взял ни куртки, ни фляжки с коньяком, ни фонарика, хотя уже темнело. Ходил меж деревьев, периодически втирая в горящее от ожога лицо льдинки, которые ещё не успели растаять. Нормального снега почти не осталось. Один раз у него над головой пролетел филин, ухнувший: «Ух-ди!». Но Серёжа послал филина к чёрту, голос при этом предательски сорвался. Он больше не плакал, ни о чём не думал и почти не страдал. Если бы можно было так всегда — стать чистым листом. Чтобы ни любви, ни тоски, ни жалости, как в том стихотворении. Только… ну, наоборот, чтобы забрали всё подчистую. Ветка хлестнула его по лицу, он качнулся и задел обломанный сук. Плечо закровоточило. «Марик» — стрельнуло в голове. Так звали парня со сломанной рукой, вспомнил Серёжа. Оставалось надеяться, что ему помогли. Он и семью эту вспомнил: богатые вроде люди, приличные на первый взгляд, а соседи раз в неделю вызовы оформляли. Не помог вчерашнему ребёнку, у которого кость из руки торчала. Своя рубашка ближе к телу, да, лейтенант? Как бы потом скальпелем срезать не пришлось. Серёжа шёл глубже в лес и не чувствовал ни усталости, ни холода, ни боли в плече или ногах. Его сильно знобило, но это ощущалось как-то посторонне, как будто он сидел в заведённом тракторе, который пускал вибрацию по всему телу. Когда показалась избушка, в лесу окончательно стемнело. Фонарей во дворе не было, а тусклый жёлто-зелёный свет исходил от здоровенных грибов, растущих вниз с крыши. Серёжа присел на трухлявое крыльцо. Хлюпающий ботинок провалился внутрь доски с трещиной. Сил, чтобы вытаскивать ногу, не нашлось. Если Баба Яга существует, то она сжалится и сварит из него суп. Похлёбка получится хреновой, но явно лучше чем ранее — человек. Вместо старушки дверь открыл художник. — Чего тебе? — спросил он недружелюбно. Серёжа не знал, чего ему, откровенного говоря. Да, в общем-то, уже и ничего, наверное. — Попить… можно… — сказал он хрипло, чтобы как-то оправдать застрявшую в крыльце ногу и своё тут присутствие. — Можно и попить, — уже более благожелательно согласился Гвидон и ушёл в землянку, вырытую рядом с основным домом. Серёжа картин Вишневского не понимал, но людей искусства заведомо уважал. У кого-то — погоны, у кого-то — кисти, у кого-то — гитара. И это хорошо, правильно. Так и должно быть, а остальное — не его куриного ума дело. Вернулся хозяин с деревянной кружкой литра на два точно. Жидкость воняла сомнительно, но на Гвидоновской территории, в принципе, пахло странно и удушающе. — Что это? — спросил Серёжа, хотя он бы выпил, даже если бы ему сказали, что это омывайка. Особенно, если бы сказали, что это омывайка. Гвидон хмыкнул. — Живая водица. Серёжа глотнул от души и чуть не задохнулся. — Это… самогон. — А что ещё прикажешь тебе давать? Опустошить кружку получилось в три приёма. Не лучший его результат, но тоже достойный. Никакой теплоты, правда, внутри не разлилось. Он вообще ничего не почувствовал, кроме тошнотворного привкуса болота во рту. Ни опьянения, ни лёгкости, ни покоя, ни тем более веселья. — Легче? — спросил Гвидон через какое-то время. — Нет, — честно ответил Серёжа. Стоило ему на секунду вспомнить про брата в тюрьме, про Марика, истекающего кровью на тротуаре, Игоря сегодня на болотах, к горлу подкатывала тошнота, и он не мог дальше… думать, чувствовать. — Да кто ж вас кочерыжек таких ущербных на свет приводит?! — воскликнул Гвидон. — Закурить есть? — спросил Серёжа вместо ответа. Гвидон оценивающе на него посмотрел. — Рано тебе ещё… Или поздно. Серёжа расхохотался. Поздно ему, поздно, всё вообще поздно. Когда он отсмеялся, Гвидон уже раскурил трубку и пускал в воздух густые колечки дыма. — Не надо мне про твоего Игоря, — внезапно сказал он. — В печенках уже сидит. — Да я молчал. — Слышу я, как ты молчишь… Что ни хочешь сделать, на всё разрешеньице у Игоря твоего спрашивать надо, — сварливо пожаловался Гвидон. — Хуже горькой редьки надоел. Серёжа поднял руку и выставил указательный палец в темноту. Грибы в том месте боязливо зашевелились. — У вас тут, кстати, пристройка в неположенном месте стоит. На такие дела у меня разрешение нужно было взять, между прочим. Гвидон хлопнул себя руками по коленям. — Вот! Ты ещё! Или у тебя, или у него. Двуглавый орёл, который только и знает, что срать мне на голову! А я, между прочим… Да ну вас! Они ещё посидели в оглушительной тишине, пока у Серёжи гнойник не прорвался: — Помочь мне можешь? — Ну это смотря с чем. О привороты не мараюсь, порчу навожу, но не для всех… Ты не сдюжишь. Хлипковат ты для порчи. Серёжа разозлился. Он о серьёзном, у него жизнь под откос шла, а ему про какие-то любовные зелья! Для чего ему это? Чтобы Игорь поганки да камыши с болота таскал? Или в любви клялся? Да в их ситуации всё одно — хоть кол на голове теши. Не в любви же дело совсем! Как это никто вокруг не понимал? Женились, разводились, детей рожали, а вокруг всё горело адским пламенем! И нормально им всем — и жениться, и разводиться, и детей зачинать! А что делать-то, когда догорит? На пепелище сидеть? С женами своими, мужьями, детьми, с деньгами наворованными и мерседесами, с чешскими гарнитурами и венгерскими сервизами? Серёжа тяжело задышал, сдерживая позыв к тошноте. — Да на кой чёрт мне ваш приворот сдался?! Что мне с ним делать? — Что по ночам обычно делают? — Гвидон положил руку ему на бедро, и Серёже стало не по себе. — То и делать. — Я сплю по ночам, — буркнул он. — Оно и видно. Искорки в тебе нет. Пустоцвет в цветочном поле. — А вы, можно подумать, нет? — А ты меня не приплетай, косатик, я человек божий. — Так может и я… Божий. Гвидон лихо тряхнул бородой. — На тебя у Бога прав нет. Ты давно повязан и обвенчан куда выше, там, куда бог и сунуться не смеет. — А можно как-то развязаться и развенчаться? Я ж тоже жить хочу. Как все живут. Жениться, детей делать, деньги воровать, сервизы покупать. — Так ты за этим пришёл? — разочарованно поинтересовался Гвидон. Трубка его погасла, источая едкий аромат. Иногда так пахли волосы Игоря. Ещё в детстве, когда Серёжа делал вид, что не может дотянуться до соседней парты, чтобы взять стёрку у Кеши, и утыкался другу в макушку носом. Игорь ещё говорил: «В-т л-стик твой», а Серёжа краснел и врал, что не заметил и подумал, что дома забыл. — Ну вообще нет, не за этим, но если вдруг можно… — Я бы проверять не стал… Да ты к тому же как проводочек оголённый, я тебя руками трогать не хочу. Серёжа усмехнулся со всей горечью, накопившейся за эти годы. — Никто не хочет. Гвидон ударил его трубкой по лбу. — Ах, так вот в чём дело. Так бы сразу и сказал, а то всё титьки мнёшь, как девица нетронутая. — С этим, значит, можете помочь? — Чего ж тут не помочь? Опасно только. — Для вас? — Для тебя, косатик. Мне-то что сделается? — И как это работает? — Увидишь, что было, что будет и чего быть никогда не может, чего больше всего жаждешь и чего сильнее страшишься. Поймёшь где что — выберешься, не поймёшь — сам на себя пеняй. — Что будет, если не пойму? — Всего лишишься. — В смысле жизни? Гвидон рассмеялся. — Жизни? — повторил он и снова захохотал. — Скажешь тоже! Кто же её боится потерять? В нашей местности особенно. За душу свою бойся! Потеряешь — не заметишь. — А если получится? — Ну, проводком быть перестанешь. Как все будешь. Как ты там думал: жениться, рожать, деньги воровать. Насчет сервизов не обещаю. Наворуешь зато столько, что пихать будет некуда. — Да мне много не надо. — Все так сначала говорят. — А вот «как все» — это в хорошем смысле или в плохом? — Дык, одно без другого не бывает. — Пожалуйста, помоги мне. Не могу я больше так. — Пошли тогда, никчёмыш ты мой. — У меня нога застряла в крыльце. — Эх, что ж ты так, ой беда какая! Ногу пилить теперь придётся. А пила-то у меня ржавая. За ночь не управимся. Серёжа мог представить себя без ноги. Без души, в целом, тоже. Но вот и без ноги, и без души было как-то слишком. Он резко дёрнулся, щиколотка с хрустом подвернулась. Гвидон покачал головой. — Шучу я, чего бесноватый такой? Что было дальше, Серёжа помнил и чувствовал крайне смутно. Его чем-то поили, чем-то окуривали, обмывали. Кажется, даже резали и кололи. Нога, к счастью, осталась на месте, только болела. Зато момент, когда за ним пришли, он почувствовал кристально ясно. Это было похоже на прыжок в ледяную прорубь. Точнее, толчок и последующее падение в стылую воду. Сначала он увидел мальчика. Это был Игорь версии первого-второго класса — раскрасневшийся, растрёпанный, без правого клыка. Он разговаривал с женщиной, чей туманный силуэт колыхался от малейшего движения воздуха. — Я друзей нашел, — гордо сказал Игорь и вытащил из ранца разбитые очки. — Вроде. — Игорёша, мы уже об этом говорили. Послушай меня ещё раз, милый. Ты же не обычный мальчик, а друзья бывают только у обычных мальчиков. Её голос был строгим, но успокаивающим, убаюкивающим даже. Игорь закусил губу. — Но я им понравился! Мне так кажется. — Так ведь они же не знают, какой ты на самом деле. — А если узнают, разонравлюсь? — Игорёша, моё сердце кровью обливается, когда ты такие вопросы задаёшь. Игорь сжал очки в руке — стекло треснуло ещё сильнее. Серёжа естественно помнил эти очки и этот день тоже помнил. Он вызвался помогать слабому, как ему показалось, зубрилке, но помощь тому была не особо нужна. А Игорь зыркнул на «помощника» и отказался драться. Так и подружились… Женщине бы, конечно, шею свернуть за эти слова. Что может быть хуже, чем убеждать ребёнка в том, что его никогда не полюбят? Серёжа знал, что его не услышат, но всё равно произнёс вслух: «Игорь, солнце моё ясное, тебя полюбят так, как только может один человек другого любить! Тебя будут знать как облупленного, все достоинства и недостатки, как карта звёздного неба перед астрономом, будут выложены и за каждый из них любить будут только сильнее!» Игорь неожиданно посмотрел ему прямо в глаза, но не улыбнулся. Напротив, насупился ещё сильнее, повернулся спиной и исчез. Следующей была комната девочки (это было даже слишком очевидно: всё розовое, в куклах и рюшах). Ребёнок уже спал, когда зашёл мужчина и забрал с письменного стола старенький Зенит и исписанные тетрадки, положив на его место футляр для скрипки и розовое концертное платье. В этот момент Серёжа, конечно, понял, где находится. Едва проснувшись, девочка разломала скрипку в щепки, а на платье вылила чернильницу. — Как только закончишь школу, чтобы духу твоего здесь не было! — И не будет! Уже взрослая Алиса сидела за разделочным столом Канарейки, держа отёкшие ступни в тазу с ледяной водой. Рядом стояли туфли на каблуке. Между досками и ножами были разложены конспекты. — Алиска, тебя Григорий Константинович зовёт! Где ты ходишь? Самому шефу тебя искать? — Да иду я, иду. Серёжа успокоил себя тем, что эта история закончилась хорошо, насколько он знал. Девочка Алиса променяла борщи для мужа на столичный телеканал. Он очень надеялся, что это так и было. А в детстве у кого конфликтов с родителями не было? За разбитую скрипку ей даже ремнём по попе не прошлись — практически образцовая семья. И зачем он вообще подумал о ремне? Накаркал. Квартира, в которой он оказался после, была обставлена ещё богаче, и эту жилплощадь Серёжа прекрасно знал — не раз бывал на вызовах. Подросток лет тринадцати плакал, слушая пластинку Высоцкого. Было не очень понятно, рыдает он от избытка приятных чувств или от расстройства (песня вроде как была не настолько печальной). Зато потом появился отец, с размаха ударил мальчика по лицу, очки с одним заклеенным стеклом упали на ковёр, и Высоцкий уже точно не был причиной слёз. У Серёжи защипало в носу. Господи, сколько раз он там был! Лет на пять попозже, но был же. Его ватрушками кормили и чаем угощали. И верил, каждый чёртов раз верил, что парень подрался (ну, а что, он сам же дрался в его возрасте и с синяками ходил). Он исправит всё! Сделает что-нибудь, ведь никогда не поздно совершить правильный поступок! Посадит этого мудака, поможет Марику. Да хоть к себе пустит пожить, у него же одна комната пустовала после смерти матери и переезда брата. Только бы Гриша скорую всё-таки вызвал… О Грише, кстати. Гриша же был уже достаточно взрослым, чтобы понимать, что говорит, но по всей видимости, не понимал. То, что он обещал Нателле, глобально не было невозможно. Да и мало ли что мужики не обещают, когда хотят заполучить красивую девушку. Кеша, например, вдохновившись историей Петрарки, в восьмом классе написал ужасающую по качеству, но гигантскую по размеру оду одной «особе». Проблема Гриши заключалась в том, что он сам верил в свой бред. В каком-то смысле он являлся сумасшедшим, который настолько впечатляюще рассказывал о своих глюках, что заставлял окружающих сомневаться в собственном психическом здоровье. А Нателлу заставить сомневаться было легко. Она и сама была рада обманываться поначалу. Нателле едва исполнилось семнадцать. Нателла мечтала о красивой жизни и крутом поклоннике. Серёжа разрывался между сочувствием к ней и стыдом за Гришу, но сильнее всего ему всё-таки было жалко самого Гришу. Жена могла с ним развестись, а вот он с самим собой на всю жизнь. Пара гуляла по яблоневому саду ранней осенью, и голову кружило от запаха медуниц. Они дошли до калитки, и Гриша разомкнул их руки, чтобы открыть ржавые ворота. Створку заклинило. В следующем видении Нателла была уже одна. Она слонялась в одиночестве по огромному дому, сложив руки на выпирающем животе. Переходила из комнаты в комнату, не включая света. Серёжа чувствовал всю её обиду, злость, горечь. И сильнее всего — жгучий стыд. Она — первая красавица, язва и стерва — повелась как последняя идиотка и ходила теперь брюхатая. Ей будущее светлое пророчили, а она залетела первой из класса, стоило только какому-то кретину навешать ей лапши на уши. И макароны оказались даже не заграничным деликатесом, а совковым ГОСТом. — Ты чего в темноте сидишь?! — спросил Гриша с первого этажа и хлопнул дверью. Он был пьяным в стельку, вонял порохом и чужими духами. Даже Серёже стало противно. — Не знаю, Гриша, — ответила Нателла зло. — Чего я в темноте сижу? Непутевый муж вырубился на диване в гостиной, не сняв одежду и ботинки, а в четыре утра после отошедших вод Нателла не смогла его добудиться и попросить о помощи. Так и поехала в роддом одна. Серёжа глубоко вздохнул. Хорошо, ладно, это то, что уже было. На этом можно не зацикливаться. Все живы, здоровы. Кому-то пришлось нелегко, кто-то наделал глупостей. Всё поправимо. Он слишком надолго застрял, копаясь в жизни других людей. Нужно было двигаться дальше, иначе он в этой белой горячке месяц проваляется. Серёжа зажмурился. Так обычно ищут выход из своей головы. Но он не нашёл — увяз глубже. Его шею сзади обожгло горячим дыханием. Он распахнул глаза и увидел, что находится там, где и должен — в бревенчатой клетушке Гвидона. Сильные руки толкнули его к стене, вышибая дух. Кажется, он понимал, какая именно это часть испытания. И, по словам Гвидона, он тут ничего не должен был делать, ничего выбирать, только смотреть и наслаждаться. — Игорь? — Мог-т б-ть вар-нты? Серёжа замотал головой. Какие ещё варианты? Никаких вариантов быть не могло. Петраркой оказался не Кеша, а он сам, десять лет вздыхавший по одному человеку. Игорь прижался губами к основанию его шеи и оголил зубы, но не укусил. Серёжа как-то слишком громко и нелепо застонал, от этого мгновенно стало стыдно. Его опыт до сих пор оставался настолько несерьёзно жалким, что и вспоминать было нечего. Но тут ведь его никто не осудит и никто над ним не посмеётся. Тут можно всё. Поэтому Серёжа продолжил стонать, умоляя истрогать его всего, и пытался прижаться крепче. Его никто и никогда так не трогал. Он никогда не чувствовал чужих губ на своём теле. Его никто не хватал за волосы и не вжимал в стену всем телом. Строго говоря, его и сейчас никто не трогал. Он это понимал. Ну, почти. Мысль о том, что Игорь вообще-то мог оказаться в лесной чаще посреди ночи, не давала покоя. Да он и был где-то там, наверное. Просто не в этой конкретной чаще. Не с Серёжей, который всего лишь бредил. Он сжал ладонь Игоря так, словно собирался сломать, резко повернулся к нему лицом и ринулся в поцелуй. Это было почти неприятно, но он не мог насытиться непривычными ощущениями и терзал их губы, пока не почувствовал, что нижняя треснула от грубого трения. Кровь не выступила, но это немного отрезвило. Игорь перехватил инициативу и поцеловал по-нормальному, медленно, положив руку на грудь, чтобы не дёргался. Пока ещё мог говорить, Серёжа взял лицо Игоря в свои руки и сказал заполошно, тяжёло дыша: — Люблю тебя, счастье моё. Горе моё. Всю жизнь люблю. Себя не помню, когда бы не любил. Игорь ничего не ответил, только смотрел полубезумно огромными своими чёрными глазами. Господи, даже в его собственной фантазии о несбыточном Игорь ничего не отвечал на признание в любви. Какая жалкая история. Грустный клоун Серёжа Жилин. Серёжа столкнул их лбами и крепко зажмурился. Ну что с ним такое? Вот, пожалуйста, бери, дали тебе наконец-то. Не заслужил, конечно, но держи: обнимай, целуй, трогай, хватай. Весь твой Игорь в твоей власти — живой и тёплый, готовый выполнить любой каприз. А каприз-то был самый заковыристый. Серёжа настоящего хотел… — Я отсюда выберусь и буду просить у тебя прощения. Игорёшенька, я так у тебя прощения буду просить, ты всё на свете позабудешь. — М-лчи, — зло сказал Игорь, и Серёжа прекрасно услышал: «Никогда не давай обещаний, которые не сможешь сдержать». Серёжа снова прижался к Игорю, запуская руки ему под майку. Игорь с силой оттолкнул его от себя. Лопатки больно ударились о стену. Только скинув морок возбуждения, Серёжа понял, как сильно ошибся. Глупо как-то даже. Неужели он действительно поверил в то, что секс с Игорем — это то, чего он сильнее всего желал. Тем сложнее было идти дальше, но его снова толкнули, теперь уже в спину. Дверь с разбитым и заклеенным скотчем стеклом распахнулась, открывая вид на Серёжину собственную крохотную кухню. В руках он держал полную десятилитровую кастрюлю. На табуретке у окна сидел Игорь в окружении банок. Часть были пустыми, в некоторых плавали помидоры с укропом. По радио передавали итоги президентских выборов, а за окном отгорали последние тёплые дни. Имя победителя Серёжа услышать не успел, но ему было и не особенно интересно, кто выиграл выборы в его воспалённом сознании. — Чё, опять? — спросил Игорь, подкручивая что-то в закаточной машинке. Серёжа воспринял это на свой счёт (вроде как будто Игорю надоело участвовать в его идиотских видениях), поэтому осторожно спросил: — Чего опять? — Багдасаров. Опять. Серёжа продолжил стоять в проходе с тяжёлой кастрюлей как дурак. Игорь казался значительно старше, выглядел относительно чистым, говорил отрывисто, но звуки не проглатывал. И даже пьяным казался в умеренной степени. Игорь отвлёкся от машинки и перевёл взгляд на Серёжу. — А, тебе рано. Не бери в голову. Серёжа ждал какого-то откровения, но вместо этого Игорь сказал: — Проходи давай. Банки закатывать. Водолаз просил им тоже закатать. — Тут он фыркнул. — Занятые люди, сами не могут. Не до банок. Серёжа прошёл на кухню и застыл над столом. На полочке сбоку он увидел пустой граненый стакан, в котором лежали две майорские звезды. Почему-то это разочаровало. Игорь выглядел лет на тридцать пять, если не больше, а звёзды только обмывали. — И это всё? — А чего тебе ещё? — спросил Игорь. — Я не знаю, — честно ответил Серёжа. Это было явно не то, чего он сильнее всего желал. Но и не то, что будет. Дело даже не в майорских звёздах. И не в том, что в стране теперь был президент. Не в таком Игоре. Да и банок с помидорами для Кеши (с его… женой? кем-то, в общем) было не жалко. Серёжа отказывался жить в мире, где Багдасаров-старший стал главой страны. Не после того, что он увидел. Серёжа уже собирался уходить, но всё же спросил: — Мы увидимся? — От тебя зависит, — серьёзно сказал Игорь, окончательно откладывая машинку в сторону. — А от тебя? — А я всё сделал. Что мог. В следующую секунду раздался оглушительный свист, и Серёжа выронил из рук кастрюлю, но на пол она не упала. Кастрюли больше не было, пола — тоже. Он осел на песок, закрываясь от взрыва, и тут же отпрянул. Из-под обломков внедорожника белела оторванная женская рука. Три года назад Серёжа помогал выбрать кольцо, которое было надето на безымянном пальце — идиотское, на обручальное совсем не похожее, с кривульками какими-то, которые «напоминали формулы». Нет. Нет… Эта история закончилась хорошо! Он отказывался верить! Серёжа попытался встать, но встал снова с пола своей кухни. На этот раз Игоря там не было. Комната выглядела чистой и уютной (настолько чистой и уютной её Серёжа не помнил даже при матери), но ощущение было гнетущее. Пока он осматривался, на кухню влетели двое. В одном из них он узнал себя (то есть, конечно, брата), а другим мог бы стать Юрка, если бы вырос ещё на пару сантиметров и отрастил усы. В одной руке Юрка держал микрофон, а в другой — молоток. Это был его, Серёжин, молоток, который он месяц назад купил в хозяйственном, и что-то такая злость взяла. Впрочем, они его не замечали и продолжали потасовку в тесном пространстве. Стёпа ударился об угол стола и отвлёкся, Юрка замахнулся на него молотком. Но реакцию дворовой шпаны не пропьёшь — Стёпа мгновенно схватил кухонный нож с разделочного стола и сделал некрасивый, но результативный выпад. Когда Юра рухнул на пол, Серёжа инстинктивно кинулся к нему. Сначала никак не мог коснуться куртки, чтобы снять и лучше зажать рану, но как только смог её расстегнуть материализовавшимися руками, видение пропало. Почему в это он поверил? Юру было не так жалко, как Алису? Юру ещё можно было спасти? И самое неприятное (