Я тебя отвоюю

Видишь там, на горе, возвышается крест Под ним десяток солдат. Повиси-ка на нем А когда надоест, возвращайся назад Гулять по воде, гулять по воде, гулять по воде со мной!

В день своей смерти Жилин проснулся в шесть утра. Немного посетовав на то, что жаворонком его организм решил стать за пару часов до кончины, он сварил кашу, настрогал бутербродов, налил чай и сел за стол. Не умирать же на голодный желудок. За окном бледный рассвет перетекал в унылый серый день. Даже обидно как-то, в самом деле. Жилин ровно заправил постель, пропылесосил, протер пол на карачках, почистил унитаз. Вытер полотенцем посуду, оставшуюся после завтрака, ровно сложил в навесной шкафчик над раковиной. Вынес мусор, в котором с вечера болтался огрызок яблока. Чтобы мошки не завелись. Плотно задёрнул шторы и вышел из квартиры. Он не был здесь счастлив. Да и нигде, в общем-то, не был. Такая вот жизнь бессмысленная, пустая, озарённая одной яркой вспышкой. У вспышки глаза чёрные-чёрные и тело парит как печка. Только Жилин не вдохновился, как должен был, а ослеп. По дороге к отделению он надеялся на какую-нибудь судьбоносную встречу, на красивое прощание, глубокомысленный диалог. Ничего. Ему никто не встретился. Улицы как будто опустели — ни единый житель Катамарановска не хотел пожелать полковнику хорошего пути. Бесславное окончание бесславной жизни. Ну и пожалуйста! У отделения Жилин почти развернулся, чтобы пойти обратно домой. Почему он должен умирать? Он бы задал этот вопрос, да некому было. Но не развернулся, и оглушительно серый день прожевал его и выплюнул. Всё от стены отделения и дальше будто пробило мясорубкой — одни ошмётки воспоминаний: в него стреляют, холодный асфальт, озноб страшенный. Потом Кешина рука впилась ему в предплечье, и так горько, так страшно и обидно стало. Он уткнулся лбом Кеше в бок, чтобы только чувствовать живого человека рядом, чтобы не как на холодном асфальте. Он столько сказать хотел, чего прошлой ночью не сказал. Они ещё тысячу раз за короткую поездку в машине переплелись руками, больно цепляясь друг за друга. Жилин ловил неровное биение чужого сердца, жадно слушал дыхание, словно это не он тут умирал. Вдыхал запах одеколона, всё тот же, что и в десятом классе. Зато помрёт в мерсе. Сколько ментов из провинции таким могли похвастаться? Кешино «Жилин — всё» он уже не услышал. И умер не в мерсе, а в Федькином такси. — Ну привет, — произнёс женский голос. Жилин стремился открыть глаза, но плавал в каком-то противном похмельном сне, когда никак не получается прийти в себя. Раны на торсе не болели, но противно ныло вообще всё. Если в посмертии постоянно будут болеть колени и поясница, то это действительно страшно. — Давай-давай. Мрак какой, Жилин, тебе даже помереть нормально лень. Чисто из упрямства Жилин открыл-таки глаза, чтобы недовольно посмотреть на Алису. За её головой развевалась длинная фата, хотя никакого ветра тут (где бы этот тут ни было) не наблюдалось. Свадебное платье тоже было в наличии. Сидела она, правда, на корточках так, как будто собиралась папирос стрельнуть. Ну и «химка» на голове была новая. Алиса щёлкнула пальцами перед его лицом, и Жилин почти сфокусировал взгляд. — А чего ты… тут? — У тебя своей мёртвой невесты нет, вот, пришлось чужую одолжить. Она выпрямилась, отряхнув белоснежный подол, и протянула Жилину руку в кружевной перчатке с обрезанными пальцами. Он подумал, что не слишком разумно в таких обстоятельствах что-то у кого-то брать, пусть даже и руку старой подруги. Поэтому кое-как поднялся сам. Тоже отряхнулся, подмечая, что следы от огнестрела остались на месте. Не только остались, но и мерзковато хлюпали. Они пошли куда-то вперёд, хотя с такой же уверенностью можно было сказать, что пошли они назад. Ничего не было ни сверху, ни снизу, ни по бокам. Один влажный, густой туман, похожий на хлебный мякиш. — Как у Кеши дела, кстати? — небрежно спросила Алиса. Жилин хотел было возмутиться, что умирает тут вроде как он и можно уделить ему немножечко внимания, но слишком хотелось увидеть реакцию Алисы на произошедшее за последнее время. — Шесть человек отправил на тот свет, неугомонный наш. В Гришу ещё вот влюбился. — Насыщенно, — сухо прокомментировала она, хотя было очевидно, что новости её несколько шокировали. — И не говори. Но это Кеша. А ты, кстати, их не знакомила? Давно спросить хотел. — Нет, сначала скрывала, где работаю, а потом Кеша так упирался, как будто я в ад его зову, не в ресторан… И вот знаешь, что странно. Сейчас только вспомнила. Я ему первый раз когда рассказала, он так покивал головой, будто слушает, понял, всё нормально. А потом забыл. И повторялось это раза три. Я говорила — он забывал. — Ну сейчас это уже, наверное, и не важно совсем. — Да как тебе сказать? Мёртвым делать особо нечего, только живых обсуждать. — А это… совсем всё? — Как пойдёт. — У тебя как пошло? Алиса горько усмехнулась. — Как видишь, не очень… Но у тебя есть преимущество, конечно. — Неземная красота? — спросил Жилин совсем невесело. В посмертии собственные шутки перестали его смешить, и вот это было по-настоящему страшно. — Ты умер в Катамарановске, а я… не в Катамарановске, словом. — Мы вот сейчас куда идём? Мне что-то кажется, что мы, голубушка, никуда вообще и не идём совсем. — Пришли, — в ту же самую секунду сказала Алиса, беззвучно хлопнув в ладоши. Под ногами появился заросший камышом берег озера. Запахло тиной. Жилин сказал бы, что пахнет болотом, но болото пахло совсем иначе. — Какие-нибудь напутственные слова? — спросил он, одёргивая дырявый китель. Алиса окинула его взглядом. — Зная тебя, могу сказать только одно — не будь собой. — Спасибо, просто от души, хорошая моя, отличный совет. Сейчас быстренько стану кем-нибудь другим. Сначала Алиса засветилась вся фиолетовым (хотите, я стукну его? он станет фиолетовым!), потом как голограмма подёрнулась рябью (фиолетовым в крапинку!), а потом и вовсе пропала, оставляя Жилина на страшном суде. Дама она всегда была ненадёжная, хоть и интересная. — Допрыгался? — строго спросил Саня, который, как оказалось, рыбачил на расстоянии вытянутой руки. — Да я не то чтобы… много прыгал, — сказал Жилин фразу, достойную Гриши Стрельникова в лучшие годы. — Присаживайся, удочку бери. Теперь уж точно прыгать нечего. Жилин не стал упираться. Присел, и под задницей появился складной стульчик. Протянул руку, и в неё легла удочка. Вот бы и в жизни так было! Впрочем, он прибеднялся. Дача и звание полковника возникли тоже, в общем-то, по щелчку пальцев в толстых кожаных перчатках. Наученный горьким опытом, Жилин молчал, глядя на водную гладь, время от времени вскипающую пузырями. Оправдываться — поздно, просить — стыдно, да он уже просил. Погоду обсудить? Общих знакомых? Так никаких новостей, Кеша с заявой на Розу с Яшкой не дошёл. — Почему передумал? — повторил Саня вопрос Кеши. Теперь у Жилина было ещё больше времени подумать, но он всё так же сказал: — Не знаю. Саня залихватски ухнул, как старший брат Деда Мороза. Возможно, так оно и было. Жилин не особо разбирался в иерархии сверхъестественных существ. У него Игорь находился наверху всех иерархий. — Это что ж, врать больше не будешь, что ли? — пугающе радостно воскликнул Саня. — Если я тебя того-этого, ну, обратно верну. — Буду. Дело-то не в этом совсем. Вообще не в этом. Больше не хотелось прожить жизнь правильно. Вспомнился Марк, воющий Таню Буланову, бешеные глаза Юрки, когда тот свою передачу ведёт, Гришину тупую улыбку, когда он в реанимации после огнестрела лежал. Вот так он хотел, вот этого! — Я святым вдруг не стану, — продолжил Жилин. — Да я бы и не хотел. Разве это интересно, святым быть? Живым бы хотел, чувствовать всё. Злиться, кричать, от боли выть. Как они все. Любить так, чтобы сердце останавливалось. Мне еда вся безвкусная, понимаешь? — Ну даешь. Насчёт еды Жилин драматизировал, но… Он хотел спросить что-то вроде: «Ну так что?», но его ослепило и оглушило всепоглощающей, пронизывающей, разрывающей болью. Тут была и эйфорическая нежность, и тошнотворное отвращение, и стыд, и вина, и счастье, и агония утраты, и уксусная горечь разочарования. И, господи, такая сильная любовь! Такая, что он буквально ею задохнулся. Так бы и провалялся ближайшую вечность в кататоническом ступоре, если бы не голос, прогремевший с середины озера. — Именем Рыбнадзо… — проорал Игорь. Потом увидел Серёжу, замолк на полуслове, растерянно покачнулся и упал в воду с громким плеском. Серёжа поднял на пустую лодку взгляд больных, воспалённых глаз, и в ту же секунду ему полегчало. Как гигантская волна откатила, как сильнейший спазм отпустил. — Чего разлёгся? — Засуетился Саня. — Помочь человечку надо. Серёжа заметил, что сжимает в ладонях влажную землю, которую наковырял только что в приступе. Выпустил из руки грязь и жадно втянул ртом воздух. — Это же Игорь. Он без нас лучше вылезет. Так всегда было. — Не здесь, — покачал головой Саня. Серёжу это насторожило, и он рыбкой сиганул в воду, не теряя времени на дальнейшие расспросы. Игорь действительно уходил на дно и даже не пытался барахтаться. Перехватив его поперёк туловища, Серёжа оттолкнулся и тараном пошёл вверх. В тот момент ему казалось, что плыть — лучшее, что может случиться с человеком. Но потом он выполз на берег и подумал, что лучшее — лежать на траве и смотреть в небо. Понятное дело, неважно что, главное — рядом с Игорем. Хотелось лечь на него, обхватить всеми конечностями, уткнуться носом в шею и застыть так на вечность. Игорь вполне себе дышал, поэтому соблазн сделать искусственное дыхание так и остался соблазном. Серёжа трогал его лицо и волосы, словно лицо это было каким-то совершенно новым, божественным откровением. Оно всегда таким было, но сейчас ощущалось особенно остро. Открыв глаза, Игорь так сильно схватился за лацкан от кителя, что они столкнулись лбами. Серёжа провёл носом по грязной щеке, потерял равновесие и остался нависать на одном локте. — Я здесь, Игорёшенька. Всё, я к тебе вернулся. — Без тебя — как з-мли под н-гами нету. — Да больно нужна тебе земля эта, ненаглядный мой, — усмехнулся Серёжа, смаргивая слёзы. — Ты хоть по воде, хоть по воздуху можешь. — М-гу, но не хочу. По з-мле хочу. Обхватив лицо Игоря руками, Серёжа с ужасом понял, что тот тоже плачет. Что же он наделал тогда? Подумать страшно. Он потом подумает, потом ужаснётся, а сейчас будет держаться так крепко, насколько хватит сил. — Ой, ну развели тут сырость, — пожаловался Саня. — Идите уже к себе, всё. Рыбу мне понараспугивали. Перед тем, как исчезнуть с заросшего камышами берега, Серёжа успел заметить, как Саня украдкой вытирает рукавом уголок глаза. Проснулся Серёжа один. Он был голый и лежал на столе. Пахло плесенью, красками и самогоном. В окно, вырезанное в бревенчатой стене, начинал прокрадываться рассвет, сегодня яркий и густой. Трясло так, будто он выпил литр самогона, а потом спал на морозе. То, что умирать страшно, больно и холодно, все знают. А вот, что оживать всё то же самое — стало новостью. Получилось найти штаны и китель, рубашки нигде не было. Может, и к лучшему — всё равно изрешеченная и в крови вся. В таком виде Серёжа, покачиваясь, вышел из комнаты. Он плохо помнил, что было вчера и как он сюда попал, поэтому стал искать Гвидона, которому халупа принадлежала. Комнату эту Серёжа регулярно видел в кошмарных снах, на всю жизнь запомнил. Бесшумно распахнулась плохо закрытая дверь. Серёжа заглянул внутрь. На пугающе хлипкой раскладушке спал Гриша, лёжа на боку с самого края. Кеша, приподнявшись на локте, провел рукой по его волосам и тут же отстранился, хотя и не видел, что за ним наблюдают. Сел с чудовищным скрипом раскладушки, сгорбившись, и стал вглядываться в крошечное окошко под потолком. Такие плечи у него были острые в этой белой майке, смотреть страшно. Спутанные кудри торчали во все стороны. Спросил, не поворачиваясь: — А как так жить-то, Серёж? — Каком к верху, Кеш. Кеша бросил на него яростный и оскорблённый взгляд. Серёже стало стыдно. И не вот это «почти стало почти стыдно», а на самом деле. Его о светлых чувствах спрашивали, а он как дурак. С другой стороны, что тут скажешь? — Я же не про это с-совсем! — Да и я не про это. Кеша перевёл взгляд на спящего (или скорее всего уже притворяющегося) Гришу. Тот лежал в неизменных очках, почти до пола свешивалась рука в перчатке. — Мне не нравится. Как-то… ну, не знаю, сложно. А ты думал? Каждый день как праздник. Но оно того стоит, потому что помирая вот только это и будешь вспоминать. Ладно, он непосредственно перед смертью думал, что подохнет в мерсе, но у него было много времени подумать об Игоре накануне. Кеша встал, торопливо натянул брюки, накинул рубашку и сказал: — М-мы можем уйти, ну, выйти? Серёжа отошёл от двери, пропуская его. Гриша, видимо, всё же правда спал, причем удивительно крепко. Они дошли до крыльца, где до сих пор зияла дыра, которую Серёжа сделал почти пятнадцать лет назад. Обняв себя за плечи, Кеша прислонился к столбу, с которого свисали пучки сушеных трав. — Серёжа… Я должен тебе кое в чём признаться. По инерции вспыхнуло желание сказать какую-нибудь гадость, но прислушившись к себе, Серёжа понял, что вообще-то не хочет говорить другу никаких гадостей. И даже если это начало мучительно долгого и жаркого признания в любви к Грише, он выслушает и порадуется. Ну, или посочувствует, тут уж по обстоятельствам. — На пути к Гвидону мы… Э-э, встретили Игоря. — И что? Пьяный он был? — Ну конечно он был пьяный, о чём ты вообще того, ну, спрашиваешь? Но дело не в этом… Я не сказал ему, что ты умираешь. Сказал, что умираешь, но как бы и не ты. А просто, ну, кто-то. А он же тебя не чувствует после… ну, сам понимаешь. Не знал, что ты т-того. Серёжа ничего не сказал. — Я так поступил потому, что… — Я понимаю. Правда, Кеш, понимаю. Он действительно понимал — он уже один раз сам так сделал. И не с кем-то, а с родным братом — зеркальным отражением, куском своей личности. Для Кеши Игорь был ближе и роднее, Игоря он сильнее боялся потерять. Возможно, он бы сделал всё, чтобы спасти Серёжу. Всё, кроме этого. — А если бы на моём месте был… — Не хочу об этом думать! — резко перебил его Кеша. — Даже не… У тебя вечно какие-то… прямо ужас. Хотя Серёжа и не был склонен к напряжённым размышлениям (возвращение души этого, к сожалению, не исправило), над Кешиным поступком он немного (минут десять) подумал. И это был прогресс (не у Серёжи в размышлениях) — раньше Кеша не то не признался бы в плохом поступке кому-то другому, но и себя бы убедил, что поступил со всех сторон правильно. Он после того, как Гришу в инвалидное кресло усадил, не особенно переживал. А тут всё даже закончилось вполне себе благополучно. В этот раз Гвидон не то что завтраком их не накормил, но даже не появился с утра. Закрадывалось подозрение, что Гвидона тут вообще вчера не было. Коллективные галлюцинации — они такие. Серёжа пошарился по дому, походил по участку, но хозяина не нашёл. Проснулся Гриша и позвал кого-нибудь, чтобы ему помогли пересесть в кресло. Серёжу эта неловкая, совсем не повелительная просьба обухом по голове ударила, припечатала к земле. Какой ужас произошёл с Гришей! Почему он раньше об этом не думал? Точнее думал, но никогда не осознавал масштаба трагедии, потешался скорее. Сколько ещё таких «приятных» открытий его ждёт? Гришин водила быстро смотался на такси за мерсом. Кеша всё это время жаловался на голод. Дескать, пошёл в магазин за едой, а тут кому-то помереть приспичило. Так и не ел со вчерашнего утра. У Гриши в пиджаке оказался смятый «Марс», который он разломал на три части и раздал. Серёжа нашёл в кителе не менее побитую жизнью «москвичку», не стал над ней насильничать и отдал Кеше целиком. А тут и водила вернулся с пирожками, купленными на ближайшей станции. Пирожки оказались с вишней, очень хорошие. Самые вкусные пирожки в жизни Серёжи, только он зуб чуть не сломал — в одной вишне забылась косточка. Но даже боль в челюсти в радость была. Он сел на переднее сидение, оставляя влюблённым возможность быть как можно ближе. Он, конечно, надеялся, что они не начнут прямо здесь тискаться, но так, за ручки там подержатся. И то приятно, и то хорошо. Кеша попытался помочь Грише пересесть в машину, но не преуспел. Сил ему хватало, но не доставало навыка. Поэтому для Гриши это было неловко, а, судя по стону и намертво сжатой челюсти, ещё и немного больно. Серёжа уже почти открыл дверь, чтобы помочь, но решил не добавлять к унижениям. Вместо этого задумался. Если Гриша сумел простить Кешу за покушение на убийство, то и Игорь может принять давнее решение Серёжи. Можно поспорить, конечно, чей поступок в итоге хуже. За этими мыслями Серёжа не заметил, как машина тронулась. В форме без рубашки было непривычно и немного тревожно. Кеша сидел у одного окна, Гриша — у другого, сохраняя максимально возможное расстояние. При этом между ними не было ни неловкости, ни напряжения, только отчаянное желание коснуться друг друга любым возможным способом. Кеша сидел практически расслабленно, а не как обычно — отчаянно сжав коленки, словно смущенная девица в юбке. — Как ты себя чувствуешь? Серёжа не сразу понял, что Кеша обращается к нему, поэтому пару минут вопрос повисел в неловком молчании. — Да как-то… — сказал он неуверенно. Уместить все ощущения в короткий ответ никак не получилось бы. — Всё болит. — А, ну это да, после тридцати у меня как-то тоже. Спина там, колени. Но и это там, у тебя, тоже, пули… Тут Гриша лучше знает, конечно. Гриша печально прокашлялся. Совести всё же у Кеши не особо прибавилось. И такта. — Спортом, голубчик мой, надо заниматься, — привычно съязвил Серёжа, чтобы не пояснять, что болит у него не совсем спина и вообще не колени, а заодно отвлечь Гришу от невесёлых мыслей. Но у них теперь есть дополнительная тема для разговоров, это определённо. — Не моя история. — А я согласен, — вмешался Гриша. — Как говорят американцы, кто спортом занимается, у того колени не болят. И спина. Не болит. Тоже. — Гриша, дорогой, твоя качалка в подвале покрылась вековой пылью. Заходить страшно. Как будто средневековый склеп. Мышек только не хватает, летучих. Но крови у тебя и так есть кому попить, конечно. И у меня заодно. — Так я немного не в той форме, чтобы на дорожке бегать. Если ты не заметил. — Ой, как будто ты до этого туда спускался. На моей памяти вообще один раз, ты ещё тогда штангу на грудь уронил и поднять не мог. Гриша покраснел и забавно запыхтел. Кеша поджал губы, чтобы не засмеяться. Какое-то время они ехали молча, но Серёжа не выдержал довольно быстро. — Ребята, у меня вопрос такой. А вот, голубчики мои, воздух он всегда такой вкусный был? Или что-то с нашим воздухом случилось? — Жилин, ты чё? Ты выпил, что ли? Самогон у Гвидона нашёл? А чего с нами не поделился? Не по понятиям это — самогоном не делиться. — Да ну тебя, Гриша, не пил я. Серьёзно спрашиваю. — Ты это… К врачу бы сходил тогда, может, головой стукнулся, когда падал. Серёжа перегнулся, чтобы посмотреть на заднее сидение. Хотел сказать, чтобы Гриша сам шёл голову проверить, а лучше бы дружочка своего сводил. Но сказал не это. Когда он повернулся… Нет, Серёжа и раньше знал, что Гриша очень даже ничего. Это, в конце концов, вполне себе объективная реальность. Но сейчас он почему-то показался таким красивым и приятным. — Гриш, тебе говорили, что ты потрясающе привлекательный мужчина? Гриша зарделся, как Наташа Ростова на первом балу. — Да чё ты, Жилин, скажешь тоже. Переводя взгляд на Кешу, Серёжа поторопился добавить, чтобы его не задушили прямо в машине: — Ты, Кеш, тоже ничего. Берет у тебя… стильный. Кешино лицо стало чуть менее пугающим, потом он вскинулся и сказал, отчаянно суетясь: — О-остановите меня, мне, здесь остановите. Я… У меня планы, я ребятам понаобещал, что сегодня мы в поход уйдем, ну, пойдём в поход. — Тебя потом подвезти, отец? — Нет, спасибо. Я дойду ногами, ну, пешком. Меня от машин уже немного того, тошнит. Укачало. — Я тоже выйду, — сказал Серёжа. — Мне бы простирнуться. — Да ладно, чё ты, поехали в Канарейку, у меня там душевая кабинка новая. Обмоем заодно. — Рубашку бы ещё. — Обеспечим тебе рубашку. — Меня ещё никто так в душ не зазывал. Гриша, голубчик мой, я платонически восхитился твоей красотой, это не значит всякое разное, о чём можно подумать. — М-можно я уже выйду, ну, пойду? — перебил Кеша. — А вы если хотите, то можете продолжить про душ и всё вот это, но уже без меня. Двери разблокировались, и Серёжа только заметил, что они уже приехали. — Ну пока, — сказал Гриша внезапно захрипевшим голосом. — На связи. Кеша сжал его руку и, кивнув, вышел. — Я, пожалуй, тоже откажусь от душа, — сказал Серёжа. — А потом мы и отмоем и обмоем, ухух. Как только, так сразу. До моего возвращения не помирать ни в коем случае! Даже если очень захочется! Как только желание возникнет, ну или там чего увидишь не того, сразу мне звоночек! Гриша вяло махнул в его сторону рукой. Когда Серёжа вылез, Кеша ждал его у машины. — Спасибо. — За то, что в Гришин душ не пошёл? Ну да, соблазн был велик. У меня вода плохо уходит в последнее время в ванной. — Что ротаций… ну, то есть нотаций читать не стал. — Да с чего бы? — Да, м, ты это любишь. Тебя прямо хлебом не корми. Но ты, эм, милиционер, тебе положено, наверное. — Мда… Да ну это всё! Деревья, смотри, какие красивые… Очень зелёные. Вот этот дуб тут всегда стоял? Такой дуб пригожий. — Серёж, ты чего? Этот дуб мой прадед посажал, посадил. Всегда тут стоял. Поражаюсь иногда, конечно. Серёжа не стал спорить, хотя прадед Кеши, понятное дело, посадить дерево никак не мог. До Катамарановых тут было… Собственно, никто особо не знал, что тут было. Или знали, но забыли. — Да, деревья у нас хорошие, — продолжил Кеша. — Я деревья очень люблю. Они да, зелёные, красивые. Так иногда посмотришь на дерево и как-то, ну, легче сразу становится. Вот в поход идём. Там деревьев тоже много, полно там деревьев. В лесу… Я если Игоря встречу, я им передам, скажу ему. Хотя он, наверное, уже и так, ну, сам. Почувствовал. Нервным движением Кеша почесал шею, отодвигая воротник рубашки. На сгибе краснел маленький, не слишком заметный засос. Серёжа понял, что ещё секунда, и он заорёт прямо на улице, как ребёнок. Так безумно, отчаянно хотелось трахаться.