Эпитафия двуличным

Его здесь нет. Он вне этой реальности: стоит на сцене в узком столбе падающего с потолка света, а вокруг тьма. Он может закрыть глаза, а может открыть их, но тьма не рассеется. Он ничего не видит, но знает, что его, обнаженным стоящего на коленях, с широко разведенными ногами, торчащим членом и сведенными за спиной руками — видят все. Он совершенно обездвижен и не чувствует тела до тех пор, пока к нему не прикасаются, оставляя зудящие ожоги на груди и плечах. Его челюсти крепко стиснуты, и как бы он ни хотел, чтобы невидимые руки перестали его жалить, подарили облегчение или позволили ему самому себя коснуться, — он не может ни вдохнуть, ни что-то сказать. Язык высох, он забыл, как им пользоваться. Но, вместо милосердия, чужие пальцы продолжают играть с ним, а горячий, яростный шепот на ухо — руководить им и указывать, где его место. «Жертва БДСМ-порно», — мысленно дает название своему неутешительному положению Билли. И отмечает, что картинка, в общем-то, неплохая, да настолько, что ему определенно следовало присмотреться к профессии порноактера, если бы не одно веское но: прямо сейчас он умоляет вселенную либо прекратить эту ебучую пытку, либо пристрелить его нахрен. Одно не исключает другое, но Билли лукавит (и знает это, и мысленно смеется) в своем желании остановиться. Нет, на самом деле он совсем не против медленной мучительной смерти от неудовлетворения. Ему нравится, чертовски, крышесносно нравится, поэтому он продолжает гореть и страдать, хотя может в любой момент вытащить из-за спины руки и либо скинуть с себя Марти, либо схватить себя за член, либо все вместе, либо что-то еще. Что угодно, но только, блядь, не это: изо всех сил игнорируя стояк, на слишком тесном для вас обоих диване лежать под Марти и слушать, как тот не торопясь, с расстановкой, во всех блядских подробностях едва заплетающимся языком шепчет на ушко (раскрасневшееся и уже готовое нахрен отвалиться), как именно, где и при каких обстоятельствах хочет тебя выебать. Лежать под ним как на обеденном столе перед каннибалом, читающим рецепты; лежать, слушать и ждать своего часа, потому что это плотоядное животное не соизволит приступить к трапезе, а, роняя слюни, выжидает, когда ты сам начнешь его умолять сожрать тебя. У Марти сегодня хорошее настроение и явно разыгрался аппетит, а Билли для него как десерт, с которым тот не спешит, но твердо намерен расправиться, просто оттягивает удовольствие. Билли не против быть праздничной вишенкой на коньячном торте: дать себя съесть ценой всего. Со стороны Марти это сплошное издевательство. Со стороны Билли — самоуничтожение под видом проверки на прочность их обоих. О, нет, Билли, закрыв глаза и вцепившись в собственные запястья, на грани сознания гадает, сможет ли кончить без рук. В нем еще тлеют остатки принципов, морали и совести, запрещающие спать с лучшим другом — пьяным лучшим другом, который наутро ничего не вспомнит, потому что не вспоминает никогда, что бы ни делал и что бы ни говорил спьяну. Но чем сильнее разгорается Билли, тем быстрее в нем подыхает (совсем, безвозвратно) все, что сдерживало его долгие месяцы. Сдерживало от глупости, от страшной ошибки или, быть может, от самого верного решения в его жизни. Кончить от фантазий о сексе — это же не секс? Это ведь далеко не то же самое, что переступить черту, так что Билли может себе позволить хотя бы такой суррогат. Он заслужил этой небольшой награды за свое терпение. За домогательства — заслужил. За забытые признания — заслужил. За удары в лицо — заслужил. За сказанное в лицо и не сказанное — заслужил. За быть желанным, но ни разу не выебанным — заслужил. Заслужил хотя бы раз не сопротивляться судьбе, отдаваться ей без рук и ловить от этого безграничный кайф. Пока там, в своем подсознании, он стоит на темной сцене голый, слепой и беззащитный перед воображаемой немой толпой, в этой реальности — все их знакомые видят, как Билли Бикл благодарно стоит на коленях перед Мартином Фарананом и позволяет обращаться с собой как с псом: погладить когда захочется и пнуть когда захочется, ведь Билли же все простит, через призму своей одержимости он просто не может таить зла или обиды, даже если знает, что имеет на них право. Так что, да, несомненно, этот лживый пес имеет полное право на брошенную ему кость, он ее заслужил. И чем бы ни закончился сегодня вечер — Билли заслужил такой финал. — Блядь! — Вырывается из глотки, когда Марти без предупреждения впивается в нее языком. Билли слышит свой голос как со дна океана, не сразу понимая, что это его собственный. Запрокинув назад голову, цепляется пальцами в запястья так, что не чувствует их. Оставит сам себе синяки. Что бы ни случилось — не размыкать руки. Только не размыкать руки. Убьют тебя сегодня, выебут или оставят с торчащим хером недотрахано скулить — не размыкай руки, долбанный ты сученыш, Бикл. Как недавно затыкали рот, руки Марти затыкают его мысли: давят на грудь, пригвождая к дивану, вышибая все из головы. Давят, как недавно пальцы давили на язык. Соскальзывают на ребра, уверенно текут вниз по бокам — Билли дрожит под ними, впитывая каждое касание. Пальцы Марти на голой коже — все равно что по голым нервам: так же резко и больно. «Сссука, Марти», — зажмурившись, мысленно выстанывает он, а может и вслух, хрен знает. Захлебывается восторгом, дыша громко и откровенно пошло, чтобы подразнить Марти, дать знать, насколько Билли его хочет. Наверное, если бы Марти все-таки сжалился и пусть едва прикоснулся к нему даже через джинсы — Билли бы тряхануло как от удара молнией. И все бы сгорело. Весь мир бы сгорел. Одно касание. Всего одно касание… — Ты будешь умолять позволить тебе принадлежать мне, — претенциозно заканчивает речь Марти и вгрызается в ремень на его джинсах. …и Билли будет принадлежать Марти всю долбанную вечность. Еще больше, чем уже есть. Один неверный шаг, и все полетит к чертям, все годы воздержания канут в пропасть, на краю которой Билли балансирует без рук, качаясь на волнах ветра — ладонях Марти, беспощадно скользящим все ниже и ниже по его телу. Билли открывает глаза и ловит шальной, напрочь ебанутый взгляд Марти, предвещающий лишь одну возможную развязку. Билли не может поверить (неужели Марти решился на минет?!), но вспоминает, как тогда — чертову кучу лет назад представлял себя на его месте, отсасывающим другу без тени стыда. Карма все-таки настигла, бумерангом ебнув по затылку. С голодным рыком, не расцепляя рук и нагло смотря в глаза напротив, Билли двигает бедрами, и тогда Марти, бессовестно (пьяно, нихуя не соображая) улыбаясь, утыкается ему между ног. Жарко дышит, гладит, сжимает член и, едва достав — горячий, пульсирующий и истекающий смазкой, — уверенно (хотя Билли прекрасно осведомлен, что это его первый раз) касается языком. От одного медленного движения — от основания к головке — Билли натурально взвывает и задыхается. — Марти! — Случайно, на выдохе, и опять он едва себя слышит. Блядь. Блядь. Блядь. Я хочу, чтобы ты это запомнил, Марти. Похуй на все, только запомни это. Как. Ты. Мне. Сосешь. Пожалуйста. Марти двигает рукой, лижет и целует. Неумело, но старательно вбирает в себя, почти невинно, чем только больше раздразнивает. Разум окончательно отъезжает, сохранить самоконтроль и не рехнуться помогает, кажется, только чудо. Терпение, Билли. Терпение… Билли все еще мучительно без собственных рук, но он терпит, чтобы не сорваться и не причинить Марти боль. Хотя смертельно хочется взять Марти за подбородок, пока тот берет в рот (неглубоко, насколько ему по силам), и посмотреть в глаза, чтобы удостовериться: это не сон. Или после медленно целоваться, чувствуя на языке собственную сперму, и знать, что это реальность. Наверняка точно знать, лучше, чем что-либо еще. Знать это и быть счастливым. Наверное, даже влюбленным. Наверное? Билли дрожит и умирает в его руках. Совесть и мораль давно лежат мертвые. Принципы еще живы: Билли, как всегда, о произошедшем Марти не расскажет. В конце, толкаясь ему в руку и сгорая под его губами, Билли сходит с ума и знает, что уже не сможет остановиться.