Эпитафия двуличным

Из всех ощущений вкус дерьма приходит первым. Окруженный им со всех сторон и даже не способный вдохнуть, Марти не может понять, подыхает или выбирается из матки. «Потому что жизнь и смерть — на вкус одно дерьмо». — Второй приходит эта мысль, затем о себе дают знать больная голова и прочие органы. Пробуждение настолько мучительно, что Марти вдруг осознает, как чувствуют себя трупы после встречи с некромантом и почему они такие злые. С трудом разлепив веки, обнаруживает себя лежащим бесформенной кучей на постели Билли, а вокруг — дикий срач, будто накануне тут резвилось стадо бизонов. Битое стекло на полу, опрокинутый торшер, все то мелкое барахло, которое Билли так обожает, раскидано по углам. Самого Билли нет, но сразу становится ясно, что Марти проснулся от его возвращения: входная дверь хлопает, звенят ключи, из гостиной доносится возня и вот уже к нему приближаются невыносимо громкие шаги. Марти хочется умереть обратно. Голова разрывается как от заряда картечью, и он опять нихрена не помнит, чем закончилась вчерашняя пьянка. Рука на голой спине Билли. Ладно, кое-что помнит. Марти зажмуривается в попытке изгнать боль и вспомнить что-нибудь еще. — Живой? — Не уверен, — стонет он и открывает глаза. В дверном проеме маячит размытый силуэт. Прищурившись, Марти видит серьезную мину, украшенную опухшей губой, здоровенным фингалом и парой швов. — С тобой что? — Подрался, — невозмутимо отвечает Билли. — Опять? — Твою задницу спасая, между прочим. Ты вчера спьяну в баре начал бычить на каких-то парней. Если бы не я, ты бы сейчас в реанимации валялся. Скажи спасибо. «Я люблю тебя». Марти морщится. — Спасибо… А тут что стряслось? Скрестив руки, Билли оглядывает разгромленную спальню и шумно выдыхает. — Ну, ты вчера здорово побуянил. — И смотрит так осуждающе, что Марти вдруг ощущает себя нашкодившим ребенком, которому жесть как стыдно перед родителем. — Я мудак, да? — Виновато, с надеждой на прощение. — Да. — Ценного ничего не сломал? — Нет. Вроде нет. — Пиздец. Извини, Билли. — Кончать пить. — О-ой… — Марти, ты надираешься в доску стабильно минимум раз в месяц. До беспамятства. По твоим алкогольным приключениям можно уже «Войну и мир» написать. — Хорошая идея, — усмехается Марти, прикидывая, сколько в ней будет гей-порно. Как этой ночью, например: вспышки головной боли приносят весьма интересные образы. — С этим надо что-то делать, добром это не кончится… — Ну че ты как мать мне, — стонет Марти устало, — не алкоголик я. Просто мне нравится пить. — Сказал ирландец. — Ой, заткнись! — схватив что-то с постели (трусы Билли?), он швыряет это в ржущего Джокера, но промахивается. — А ты где был кстати? Билли пожимает плечами. — В больничку сгонял, потом в «Валмарт» заехал за завтраком, а то в холодильнике опять ничего, кроме твоего бухла. — Отлично. На меня приготовишь? — Конечно, милый, — чмокнув воздух, Билли утопывает на кухню. — После завтрака вылижешь мне тут все, включая задницу. — Так точно, капитан. Марти падает лицом в подушку. Подушка пахнет Билли. Марти обнимает ее и делает глубокий вдох. Еще один. И еще, наверное, бесконечное множество раз, пытаясь удержать в себе этот запах. Хочется лежать так вечно и не двигаться. Только вот нирвану рушат картинки из пьяной ночи. Рыдая, разбить кулаком картину, нахрен сдернуть ее со стены и швырнуть в угол. Снести все с тумбочки. Пнуть ее. Схватить медведя, пригвоздить его к постели, избить, вырвать ему глаза. Упасть на кровать. Вцепиться в волосы и закричать. Услышать, призывающий заткнуться и грозящий вызвать полицию, мат соседей. Послать нахуй их и послать нахуй Билли. Ненавидеть себя и хотеть сдохнуть… От смеси кайфа и тревожных видений отвлекает шорох за спиной. Марти резко поднимает голову и тут же жалеет об этом: та отзывается крутящейся болью. Билли смотрит на него спокойно, без единой эмоции на лице, как призрак. Настолько отстраненно, что Марти становится жутко: он спалился?! Но это длится не более пары секунд (за которые Марти успевает трижды умереть от ужаса и заново воскреснуть). — Токсикоманишь? — оживляется Билли ироничной улыбкой. — Ага, твоей подушкой только занюхивать, — ворчит Марти, пытаясь унять разогнавшееся сердце, — прими душ. — Поверь, тебе я могу сказать то же самое. — Может, тогда вместе примем? Лицо Билли резко становится серьезным. Марти охватывает паника. Зачем он сейчас ляпнул про чертов душ?! Он не должен выдавать себя такими мелочами! Никакого душа, олень! — Да я прикалываюсь, — дергано смеется он, но облегчение не приходит, потому что: — А я уже почти согласился, — Билли вновь улыбается. Откровенно фальшиво. Если между ними снова встрянет эта зловещая мерзкая пауза, то Марти больше не выдержит, поэтому, плюя на ломоту в теле, он срывается с места. — Хуя с два, я первый! — И вылетает из комнаты. — Иди на кухню, мамочка. Но Билли его перехватывает. И это так внезапно, что Марти вдруг кажется: его сейчас ударят. И следом колет смутное подозрение, будто есть за что. Он как заяц, пойманный лисой, подбирается весь, пытаясь унять дрожь в конечностях, и не находит в себе силы вырваться. Билли прижимает его к стене, почти интимно. Марти смотрит в пустое, ничего не выражающее лицо в синяках и видит. Кулак упирается в скулу. Кости пронзает боль. Билли шипит и ухмыляется. Марти толкается в него. Марти сглатывает. Сердце вырывается наружу. Отчего-то страшно. И хочется позорно попросить: «Билли, отпусти, пожалуйста». Билли склоняется к нему, спокойно, холодно, как ледяная змея, готовая вонзить клыки. Совсем непохожий на себя. Уха касается жесткое: — «Папочка» мне нравится больше. Еще раз встряхнув Марти, Билли отстраняется с улыбкой, как ни в чем не бывало, и уходит на кухню. Только тогда Марти позволяет себе выдохнуть. В сопровождении тошноты, слабости и тремора уползти в душ. Оттуда не выходить еще час, забив на остывающий завтрак, и Билли к нему не постучится. И Марти догадывается, почему. Утро определенно дерьмовое. Самое дерьмовое в его жизни.