don't leave me here

У Хосока не начинается «хорошо» ни пять месяцев назад, ни три недели назад, ни вчера, ни сейчас. У него нет начала. Его просто не существует — этого «хорошо» или Хосока самого. Утро наступает внезапно, косыми полосами дождя моросит над Шанхаем. Хосок на секунду застывает перед широким окном, смотрит, как покрываются блестящей водяной пленкой стеклянные небоскребы. Это выглядит утопично. Хмурые золотые гиганты превращаются в покалеченных колоссов, которых хлещут колкие, мокрые порывы ветра. Прошаркав босыми ногами, Хосок проходит на кухню и закапывает воспаленные глаза, недовольно отмечая, что золотистый блеск начинает покрывать большую половину зрачков. Дишэнь — район, который был тринадцатым по счету, где Хосок оказывался первый раз и где Хосок покупал таблетки viar-реальности. Сегодня надо будет вычеркнуть и его — на ближайшие полторы недели у него есть запас. Параноидальное чувство, что за ним следят везде, видят его насквозь, знают намного больше, чем он успел скрыть, как только сбежал из жизни, вынуждало его часами торчать в подземке, чтобы оказаться в «золотых» районах Шанхая, где он мог купить таблетки, не смущаясь понатыканных везде камер распознавания лиц. После скудного завтрака он ходит в супермаркет, потому что живот всё еще сводит от голода — холодильник всегда стремительно пустеет после возвращения в этот мир. Просчет разработчиков или их единственное извинение, которое заставляет человека не пропасть. Хосок от чего-то верит, что скоро они исправят эту оплошность. И тогда уже ничего не будет держать. Проходит приблизительно неделя с того момента, как он ездил в Дишень. Он рассчитывается с продавщицей, которая отводит безразличный взгляд от его зрачков. Не замечает. Половина жителей Шанхая — это не обидное «торчки». Половина жителей Шанхая — это усталые люди с блекло-золотым оттенком в глазах, которых уже никто не сторонится. Гонка за счастьем имеет такое же грандиозное и пафосное название золотой лихорадки, как и наивное прошлое некогда индустриальной Америки. У Хосока нет зависимости. У Хосока только тряска по телу, когда он не видит перед собой безбрежные поля травы, мягко окутывающих его летним ветром. У Хосока только покусанные губы, когда он обнаруживает холодный, гладкий паркет вместо песка, в котором утопают продрогшие ноги. У Хосока только потресканные капилляры в напряженных глазах от того, что он пытается чувствовать, от того, что его поддельная реальность вонзает нож ему в спину. У Хосока нет зависимости. Только постоянно растущая потребность в том, чтобы быть любимым. Он выходит из лифта на лестничную площадку своего этажа и проходит в смежный коридор, где линией выстраиваются квартиры. Глаза прожигает зудящей болью. Хосок знает это чувство, знает, что это ненадолго, но это всё еще чертовски неприятно. Он останавливается и прикладывает холодные пальцы к закрытым векам. Надо сегодня же позвонить Сокджину — свериться, что процесс не идет так быстро. Тот, конечно, только помотает головой в своем белом кабинете и посоветует в трубку выходить чаще на улицу. «Жить сейчас, Хосок, сейчас». Когда глаза снова прошибает и перед ними уже идут фиолетовые, ядреные звездочки, он соглашается с Кимом за секунду, уверенный в правдивости его слов на сто процентов. Это ни черта не ненадолго. Он не замечает мигающей желтой лампочки над лифтом позади него. Когда дверь тихо отъезжает и из нее выходит кто-то — он не замечает. Хосок от боли сползает по стенке, отдаленно слышит чьи-то шаги и только крепче жмурится. Не хватало еще соседей. Горло сдавливает колкой проволокой, когда жар под веками становится невыносимым. Лицо бледнеет, и дышать становится нечем — он откидывает голову и видит перед собой расплывчатую фигуру. Незнакомый парень раздраженно снимает маску, кажется, ругается резко. Похоже, что на него. — Где. Хосок ежится, стискивает зубы от новой волны боли и указывает на свою дверь, вылавливая из кармана ключи. Он хочет дать какие-то совершенно нелепые рекоммендации, но его попытку пресекает хриплый голос: — Сам разберусь. У Хосока нет сил удивляться, а тем более — перечить. Он с благодарностью закрывает глаза, когда его аккуратно ловят чужие руки. — Потерпи ещё немного, — его прижимают ближе к телу и успокаивающе добавляют, — я не опасный. Хосок просыпается под пледом. Голову всё еще давит клещами. Он медленно приподнимается на локте, свешивает ноги на пол и недоуменно хмурится. Он, что, проспал целый день? Кроме утренней чашки кофе в воспоминаниях ничего не задерживается. В последний раз его так вырубало, когда он выпил две таблетки, так и не дочитав инструкцию до конца. Юнги потом орал, Юнги потом метал, но что было, то было. Хосок опирается о стену, смотрит устало на дрожащие руки и делает шаг по холодному паркету в сторону ванной комнаты. Хочется выдраить рот, вычистить все зубы и избавиться от кажущегося желтого налета на языке, который всегда остается на несколько дней после того, как таблетка раскушена. Потом он сам исчезает, но Хосоку противно уже сейчас. Руки тянутся к потрепанной зубной щетке, ворс которой весь смялся. Но на языке ни следа налета. Вода продолжает литься из крана, когда Хосок облокачивается на раковину и силится вспомнить хоть что-то. Пробелы в памяти? Ким Сокджин сегодня же увидит его физиономию на пороге своего кабинета. Он перекрывает воду, вытирает еще бледное лицо полотенцем и проходит на кухню. Хосоку хочется испуганно закричать, когда его окидывают внимательным взглядом и констатируют факт. — Очнулся. На его немой вопль парень, стоящий возле стола, закатывает глаза. — Боги, так ты еще не вспомнил, — он пододвигает стакан с водой, жестом указывая выпить это, — хотя это было ожидаемо. Из горла Хосока вырывается сдавленный хрип. Срочно к Сокджину, сейчас же. Парень, одетый в черную толстовку и такие же черные джоггеры, смотрит на него нечитаемым взглядом, вскидывает слегка брови и вписывается в обстановку хаоса его квартиры настолько правильно, что Хосок сначала думает, что он всё еще в отключке. Он сглатывает. — Ты кто? — Я почему-то думал, что ты живешь в убитой прокуренной однушке. Уж точно не ожидал встретить тебя здесь. Хосоку хочется истерично рассмеяться прямо в лицо. — Очень мило, но я, черт возьми, спрашиваю, кто ты такой и что ты делаешь в моей квартире? Парень выдыхает. Хосок замечает на его руках татуировки, но они не дают ему ничего. У каждого второго в Шанхае татуировки. — Ты отключился в коридоре, но поблагодари свою удачливость, я вызвался довести тебя до квартиры, — и совсем невзначай, — как добренький ангел-хранитель. О черт. Хосок замирает, когда ловит насмешливый взгляд. Разобранный пакет продуктов, плед, сдавленный ругающийся шепот и теплые руки, мягко опускающие на диван. О черт, о черт, о черт. Хосок чувствует, как заливается краской. Он не может шелохнуться. Встретиться в трущобах Дишэня и жить на одной лестничной площадке — это та самая единица после миллиона нулей. Которые тоже после нуля. — Меня зовут Чон Чонгук. Чонгук складывает руки на груди и кивает в сторону стакана. — Пей. От головы поможет. Хосок машинально подходит к столу и недоверчиво оборачивается. Квартира из-за присутствия Чонгука кажется театральной постановкой, на съемку которой его принесло так, погостить и снова уйти. Хосок еще не верит в происходящее. Вот он был в супермаркете, вот он споткнулся о ступеньку возле подъезда, а вот он уже разговаривает с самым, что ни на есть, реальным Чон Чонгуком, который мажет по нему ленивым взглядом и ерошит свои черные волосы, будто в их встрече нет ничего удивительного и странного. — Это что? — У тебя всегда такие односложные вопросы? Обычное обезболивающее, уж точно не хуже той херни, из-за которой ты отключился. — Ну и…сколько я был без сознания? — Хосок жмурится, — чудовищно кисло, даже несмотря на то, что раствор отдает привкусом черники. Чонгук хмыкает, наблюдая за реакцией. — Сейчас уже семь вечера. Следовательно, где-то шесть часов. — И ты всё это время был здесь? — Почти. Зашел только в свою квартиру, чтобы кинуть рюкзак и перевести систему инициализации в спящий режим, — он морщится, — она без меня слишком долго, поэтому толка от нее, собственно, нет. Пусть отдохнет. — Понятно… — растерянно роняет Хосок, пропуская мимо ушей последние слова. Он был здесь. Он был всё это время рядом с ним. Он спохватывается слишком поздно, не в силах отогнать из мыслей необычное чувство осознания, — спасибо тебе большое за помощь. — Не за что. Хосок утыкается в свой стакан, потому что Чонгук молчит. Он еще не знает, что пока он спал, Чонгук «случайно» исследует всю квартиру, «случайно» рассматривает отрывки листов, его исписанные блокноты, где черным карандашом перечеркнуты минутные состояния, выброшенные мысли и боль, бесконечная боль. Он еще не знает, что Чонгук снова возвращается в комнату, где он лежит, проводит рукой по щеке и присаживается рядом, будто проверяя, что всё хорошо. Чонгук не лезет в чужие дела. Он только гладит шершавую бумагу и пытается разобрать каракули. Он не хочет думать, под чем и когда это писалось, пытается представить лицо Хосока в тот момент, но перед глазами только изломанные брови в агонии. Перечеркнутые строки истошно кричат о том, что Хосок считает себя недостойным. Выдернутые, смятые листки рисуют на его руках кандалы жизни не здесь, а за пределом — на туманном девятнадцатом этаже, где про рассветы забывают чаще, чем птицы о них. Хосок не верит в свой выход из лабиринта. Хосок слишком боится себя. Чонгук прикрывает дверь в ту залитую мягким светом комнату, единственную такую светлую во всей квартире, и уже это — чертовски неправильно. Как какое-то святое место, окропленное больничным вдохновением посреди красного кошмара галлюцинаций. Поэтому Чонгук молчит. Хосок очень рад, что за открытым окном слышится гул машин. Это хоть как-то разбавляет кисельную тишину. До того момента, как это перерастает в неловкость, Чонгук отрывается от стойки и подходит к нему ближе. — Почти золотые. — Будешь мне всегда об этом напоминать? — Да. Чонгук тянется к лицу, чтобы разглядеть получше отблески, но Хосок вдруг стыдливо отводит взгляд, перехватывает руку и опускает ее. Вина, упрятанная где-то далеко внутри, снова выползает наружу, хватаясь за обрывки сердца своими липкими конечностями. Хосок хочет затолкать ее куда поглубже, но она уже здесь. Ему стыдно перед Чонгуком. Безумно глупо. Хосок не до конца понимает его. Вернее, он его вообще не понимает. Шесть часов, две встречи, которые даже не назовешь нормальными, кто вообще нормальный делает так. Он, конечно, и себя не может отнести к этому счастливому разряду, но когда Чонгук забивает в его телефон свой номер, когда оказывается, что, о боги, всё это время он знал его имя, — это становится лишь малой частью всего того, на что у Хосока просто заканчивается энергия, чтобы осмыслить. Хосок в тот вечер так и не закрывает вкладку контактов, где высвечивается лаконичное «Чонгук».