don't leave me here

— Это отстойно. — Что именно? — Хосок обреченно вздыхает, слыша недовольный голос Юнги. — Всё. Абсолютно всё. В трубке слышится бормотание и звон чашек — Юнги убирается в кафе перед началом смены. У него есть еще полчаса перед открытием, и он великодушно тратит его на Хосока. — Ты же понимаешь, что этот твой Чонгук — нечто непредсказуемое. Зачем ему тебя спасать, если он же продал тебе эти чертовы таблетки. Хоть убей, но я не понимаю. — Я тоже не знаю, но, — Хосок подбирает с рабочего стола кружки из-под кофе, одной рукой придерживая телефон, — но надеюсь, узнаю. — И когда это счастливое «узнаю» произойдет? — Не знаю. — Супер. На другом конце слышатся приглушенные аплодисменты и бурчание, пока Хосок ставит грязные тарелки и чашки в посудомойку. — Я не понимаю, чего ты так злишься. Он помог мне, я помогу ему. Разве это плохо? — Да, плохо, — отрезает Юнги, — и главная проблема даже не в нем, а в том, что ты слишком наивный. Ты в курсе, что он может использовать тебя? — Господи, и с каких пор ты стал таким пессимистичным? Я даже не думал об этом. За окном льет, как из ведра, а где так жутко полощет, обычно очень холодно. Хосок ежится. — Вот именно, что не думал! Я слишком хорошо тебя знаю! Ты же сто процентов нашел в нем свое вдохновение, не так ли? А если это так, то ты со скоростью света влезешь в какую-нибудь передрягу с Чонгуком, чувак. И потом не жалуйся, что я не предупреждал. Юнги выдыхает, потому что на фоне слышится только шум включенной посудомойки, означающий его правоту. А что еще Хосоку ответить на эту дружескую заботу? Он слишком искренен и доверчив первому впечатлению, чтобы скрывать очевидное. — Просто признай это. — Ладно, — Хосок валится на стул и легонько улыбается, — может, и нашел. Но это так удивительно. В том смысле, что я первый раз так. Первый раз почувствовал что-то такое необычное. — Что именно? Его светлую тонкую натуру или всё-таки горячие руки, а? — ехидно шепчут с другой стороны трубки. — Юнги, мать вашу! Это совсем не то, — возмущенно цыкает Хосок, слыша, как Мин давит смешок, потому что звенит колокольчик у двери. От Чонгука просто несет весной. Это совсем не вяжется с его образом, но Хосок упрямо верит, что так и должно быть. Такой, как он, обязан быть рожден улицами и свободой. Он хочет отблагодарить Чонгука чем-то более значимым, чем просто нервная благодарность на словах, но с того дня они так и не пересекаются. Хосок спохватывается каждое утро, проверяя телефон на наличие сообщения от него. Сегодня тоже пусто и от этого как-то не по себе. Нет, не вселенская грусть, скорее непонятная тоска, превращающаяся в навязчивое желание встретиться. Хосок не придумывает ничего лучше, чем просто приклеить зеленый стикер на дверь Чонгука с просьбой зайти к нему как-нибудь. Писать через мессенджер оказывается дурацкой идеей — у иконки контакта маячит безнадежное «был в сети неделю назад». Он еще раз недоверчиво смотрит на листок бумаги, прикрепленный к поверхности, прикидывая, как скоро тот отлепится — клей вроде хороший, подвести в таком ответственном деле не должен. Надо будет проверить еще вечером. Тоже на всякий случай. Хосок отходит от двери и тысячу раз озирается — стикер выделяется ярким пятном и, к счастью, всё еще держится. От него требуется всего лишь отблагодарить. Нормально. Без лишней нервозности, нелепых, скрещенных в замок рук — еще раз учтиво поклониться и выпроводить за дверь. Ведь именно для этого на висящей бумажке выведено «пожалуйста» со смайликом в конце. Для этого же? Хосок чертыхается. Лжец. Нет, он просто хочет увидеться с Чонгуком, просто ненароком предложить остаться на ужин, просто ощутить его присутствие рядом. Хосок крестит пальцы, чтобы такую внезапную просьбу от соседа он списал на последствия обморока, а не на его пожизненную странность в плане источника вдохновения и причины жить. Хотя были ли у него на тот момент эти корявые причины жить? Хосок не знал. Но то, что где-то подбирался смысл и вкручивался винтиками в его мысли по утрам, ощущалось даже чересчур. Хосок был взбудоражен этим отчетливым чувством. При воспоминаниях о теплых, неожиданно заботливых руках его вводило в краску. Касания Чонгука всплывали в памяти обжигающе горячо. Они преследовали Хосока везде на протяжении этих дней. Всё бы ничего, но это было приятно. Хотелось повторить. ** Чонгук прыжком перемахивает через ограждение, приземляется, тут же легко выпрямляясь, и бежит дальше, пригибаясь под висящими балками между недостроенными небоскрёбами. Совсем рядом громким рокотом слышится стрельба. Чонгук изощренно ругается, проверяя неполный магазин у пистолета. Это уже не первый раз, когда его накрывают управляющие соседним районом — Чхахэнь, но это первый раз, когда Чонгука подстреливают. Ранение вроде бы не серьезное, с левой стороны тела осколком, но от мысли, что на него всё-таки вышли, неприятно сводит челюсти, заставляя быть осторожнее с двукратной силой. Он перезаряжает пистолет и выглядывает из-за угла. Выходить в открытую Чонгук решается, когда гул немного стихает, но ему тут же приходится припасть к земле. Ладони неприятно жгут царапинами, в которые въедается строительная крошка. Но момент пойман. По воздуху над ним пролетают пули, врезаясь в бетонные блоки напротив. Чхахэнь никогда не играют в «официальном» городе, не желая нарываться на правительство, но тем не менее прохожие растворяются едва услышав призывный зов сирены, оповещающий о начале перестрелки. Проблемы никому не нужны. Чонгук надеется, что сегодня ему удастся уйти незамеченным, потому что на руку играет продырявленное тяжёлыми каплями ночное небо. В воздухе висит грузная влажность, ревет над небоскрёбами гром. Чонгук еле заметно ухмыляется, ныряя за первый попавшийся выступ. По слепой, дробной очереди видно, что Чхахэнь знают, что он здесь, но не знают, где именно. В рюкзаке драгоценным грузом лежат аккуратно упакованные бумаги, переданные через левого человека, такого же, как и он. Несмотря на электронные носители, люди с приличным количеством цифр на кредитке предпочитают старый, проверенный способ без возможности пиратского взлома. Правда, с возможностью убийства, но за доставку они платят и так немалые деньги. Чонгук быстро открывает дверь своего уруса и кидает рюкзак на соседнее сидение, заводя двигатель. Осталось оторваться от слежки по камерам, вытащить из черного списка свое лицо и номера машины на серверах Чхахэнь, стирая их навсегда, и дело будет наконец-то выполнено. Резкой болью напоминает о себе бок, отчего Чонгук скрипит зубами, сжимая крепче руль. Пока Хосок живёт в своей реальности, Чонгук старается не разрушить неосторожным движением свою. В два часа ночи Чонгук устало вываливается из лифта, строчит Техену и, не глядя, открывает дверь в квартиру. «Всё хорошо» — отправлено. Пускай Ким сам разбирается, сейчас ему нужен отдых и только отдых. Несмотря на приличный «стаж» длиною в шесть лет, он устает. Устает от постоянного ощущения слежки, устает от страха за свою спину, в которую в любой момент могут пустить электрический разряд. Устает, устает, устает, устает. Он уже заходит внутрь, но останавливается в проёме и ещё раз прикрывает дверь, замечая зелёный стикер, висящий на его уровне глаз. Чонгук отлепляет его и возвращается в квартиру, слепо шаря по стене в поисках выключателя. Он разбувается, проходит в комнату и садится на диван. Бок из-за введенного обезболивающего из аптечки, найденной в машине, немного холодит. Чонгук грузно откидывается на спинку дивана и прикрывает глаза, тяжело выдыхая. Он снова наклоняет голову и смотрит на листок в руках, вчитываясь в аккуратный почерк. На губах расплывается улыбка. Хосок такой смешной, но навряд ли может чем-то помочь ему. Транзакция клиента совершена ещё три часа назад, а за такие деньги Чонгук обычно прощает всё, включая недетские пушки в совершенно детских, неумелых руках тех, кто пытается поймать его. Но предложение Хосока заинтересовывает, поэтому вместо того, чтобы заняться обработкой болящего бока, Чонгук снова снимает блокировку с экрана телефона и печатает. «если ты так рвешься отблагодарить меня, то милости прошу в мою квартиру». Он секунду будто раздумывает над чем-то и всё же добавляет. «конечно же, если ты ещё не спишь». Стрелки возле сообщения тут же пропадают, обозначая, что на другом конце прочитали. Чонгук удивлённо вскидывает брови и понятливо улыбается, слыша, как со стороны коридора хлопает чужая дверь. В проеме мелькает темно-каштановая взъерошенная голова заспанного Хосока, моментально содравшегося с постели. Его глаза распахиваются от волнения, когда он видит Чонгука, беспечно улыбающегося ему во все тридцать два. — Так вот, — подозрительная улыбка Чонгука становится шире, — аптечка в нижнем ящике вон того комода. — Что? Хосок выпадает, кажется, из всех параллелей реальности. Он вылазит из кроксов, надетых на скорую руку, хочет остановиться и задать вопрос, но так же в трансе проходит мимо Чонгука, потому что сердце трепыхается в грудной клетке, как бешеное. Все модели диалогов и адекватные реакции начисто исчезают из головы, потому что Чонгук херит буквально всё своим неожиданным появлением посреди ночи. План Хосока отдышаться и хоть немного обдумать свои действия с треском проваливается, потому что аптечка находится слишком быстро, а спину жжет от взгляда с дивана. — Я вижу, ты очень рад видеть меня, — Чонгук расслабленно следит за Хосоком, привалившись к спинке, — и да, включи, пожалуйста, торшер. Хотя нет, подожди, лучше большой свет. — Хорошо, — растерянно роняет тот, — таблетку, что ли, помочь выпить надо? Чонгук всё же прыскает, не сдержавшись. Пригласить Хосока сюда оказалось забавной идеей. Пусть и в два часа ночи, но это же никого не волнует, верно? — Да, таблетку. Хотя на моем месте я выпил бы что-нибудь покрепче, — он тянет вверх толстовку, обнажая простреленный бок, — тут такое дело… Чонгук, было, начинает объяснять, чтобы не испугать, но замолкает, подняв голову. Он чувствует чужие подушечки пальцев, успокаивающе прикасающиеся к его лбу. Будто их владелец не боится. — Да вижу я. Ложись давай, — нетерпеливо отзывается Хосок, резко отнимая пальцы от лба Чонгука, хотя внутри всё сигналит ядерным красным. — И что, даже не удивишься? — Два плюс два, видишь ли, я научился складывать, — в ответ на смех Чонгука Хосок только кривит губы от всё еще подозрительной беспечности в виде непрекращающихся смешков из рта Чона, — даже не буду спрашивать, где и при каких обстоятельствах. Он присаживается возле дивана рядом, пытаясь унять гулко бьющееся сердце и дрожащие руки. Сколько он этого не делал, год, два? У него закрадывается подозрение, что Чонгук делает это нарочно, выворачивая всё его прошлое в свою пользу. Он вскрывает его на раз-два, даже не догадываясь в какие дебри его может это привести. Сокджин, конечно, обрадуется, что жухлые стенания Хосока будет выслушивать теперь не только он, но Чонгук выглядит слишком довольным, когда он всё же перебарывает в себе неожиданную толику стеснительности, оголяя чуть побольше кожи в районе ребер. Хосок чувствует западню, специально, а главное, тщательно выстроенную. — Ты такой интересный, — Чонгук поднимает глаза к потолку, но тут же снова возвращает их взгляд на Хосока, когда тот склоняется над аптечкой, читая названия на этикетках, — я удивлен. — И что же во мне такого удивительного? — Ты странный. По крайней мере, таких я еще не встречал, — задумчиво тянет Чонгук, — ты одновременно блеклый и яркий. Я потерял бы тебя в толпе, но точно знал бы, что обязательно найду. Я думаю, что отыскал бы тебя по смеху. Почему-то кажется, что смех у Хосока громкий и очень добрый. «Или по твоим глазам», — напрашивается на добавление, но Чонгук вовремя затыкается, потому что Хосок смотрит на него ошарашенно, слишком искренне. Слишком. Чонгуку хочется подняться на локтях и еще больше смутить его, притянув его к себе, но он остается лежать, потому что эта шалость прерывается не столько его бедственным положением, сколько следующей фразой Хосока. — А ты пахнешь лесом. И это, пожалуй, самое неожиданное, что слышал Чонгук когда-либо. Хосок тут же тушуется, понимая, что сболтнул лишнего. Его щеки стремительно багровеют, и он сильнее наклоняет голову, роясь в медикаментах. 1:1 — соревнование никто не устраивал, но здесь нет победителей. В комнате повисает неловкая тишина. Их «странно» стремительно перерастает в личный провал по всем фронтам на двоих. Насколько быстро сближаются одинокие люди? С длительностью паузы между ответами на внезапные сообщения, со скоростью вымученных, но радостных приветствий на пороге квартиры, со всей неловкостью горячих или холодных прикосновений, со всей остротой и ленивой медлительностью мыслей, поделенных за общей кружкой кофе. Им не важен результат — только процесс. Первым в себя приходит Хосок, выдавливая что-то наподобие это-не-то-что-ты-подумал. Но в черных глазах Чонгука уже загорается нахальный огонек, потому что это-то-о-чем-он-подумал. Чтобы хоть как-то перешагнуть через эту хлипкую, чересчур опасную тему странностей, Хосок кисло улыбается, обильно смачивая вату медицинским антисептиком. — Мог хотя бы что-то подороже купить для приличия, потому что вот эта хрень ни на что не годится. Чонгук шипит, и Хосок с чувством старческого превосходства «я же говорил» продолжает обрабатывать рану. — Почему ты не поехал к вашим? У вас же наверняка есть врачи. — Ты время видел? Меня послали бы. Чонгук давит смешок, сам не зная, какого черта он приехал сюда. Принципы, продиктованные суровой жизнью, четко говорили о необходимости недоверия к окружающим, но Хосок не вызывал чувства опасности. Его взъерошенные, шелковистые волосы, острые плечи, руки с тонкими запястьями и сосредоточенный нахмуренный лоб — Чонгук тонул среди этого океана, окутывающего безопасным покрывалом уюта. — Очень самонадеянно, — едко шепчет Хосок. — Если меня здесь ждет такое солнце, то почему бы и нет, — отвечает оскалом Чонгук, — кто бы мог подумать, что у меня появится такой очаровательный личный хирург. Не каждый встречный обладает навыками первичной хирургической помощи, не каждый сосед так просто приходит, без лишних вопросов читает по коже диагноз и ставит с идеальной точностью скобы на рваные раны, не каждый «опаленный золотом» не боится этой реальности. Хосок действительно другой. Он не потерянный — сломленный, отчаянный, сумбурно волнительный, он — стремящийся жить, несмотря на свою жизнь. — Как ты узнал? Хосок робеет. Он от напряжения мнет бинты, необходимые для перевязки, неосознанно кусает губы и вперивает взгляд в Чонгука. — Солнце, ты слишком очевиден. Твои движения, — Чонгук прочерчивает пальцем круг в воздухе, — слишком отточены для любителя, а реакция на огнестрельное слишком спокойна. Тут несложно догадаться. Ты даже не задал вопроса, что это, блять, такое. — А, тогда понятно, — всё так же растерянно, — в любом случае я рад, что оказался полезным, — в горле горьким комом ворочаются слова, которые раньше он говорил после каждой операции только себе, в больничной подсобке. Ким Сокджин будет в ярости, потому что еще тридцать секунд и Хосок не выдержит от нахлынувших воспоминаний. Надо было быть осторожнее, но он снова всё проебал. У него начинают дрожать руки непонятно от чего — от фантомной беспомощности, которая впивается иглами или от того, как Чонгук настораживается. Чонгук не эмпат. Чонгуку просто слишком хорошо знакома эта боль в глазах. — Иди сюда, — он пододвигается к стенке и снова утвердительным, серьезным тоном зовет, — Хосок, пожалуйста. Чонгук ловит его за руку, всё же через силу приподнимаясь на локтях. Большой свет они выключают. Хосоку сейчас ни в коем случае нельзя убегать. Иначе его собственная, маленькая реальность, такая же беспомощная, как и он сам, начнет сужаться до катастрофических размеров и, в конце концов, схлопнется. И Хосок поддается, опускается на диван и ложится рядом с Чонгуком, всё так же бессильно сжимая до хруста его руку в ответ. Чонгук не шипит, терпит, спокойным, тихим голосом говорит: — Мать сидела на этих таблетках. Часами ходила по квартире, покачиваясь, но больше ничего. Только шептала себе под нос имя отца и никогда… не кричала. А потом ее не стало, — Чонгук поворачивает голову, не отпуская руку, только крепче сжимая пальцами ладонь Хосока, — не было ничего по типу «ты был славным мальчиком, Чонгук-и» или «я буду ждать тебя» и всего такого. Она просто ушла в свой мир, где ее ждал мой отец. И умерла она тоже тихо. Я ненавижу тишину. Ненавижу пустые квартиры, собственно, потому и почти не ночую в своей, ненавижу, когда прожигают жизнь…тихо. Так, чтобы никто не услышал. А потом я решил попробовать. Почему она ушла. Почему ей показалось, что смерть ее мужа важнее жизни ее ребенка — существующего и реального. Попробовал, — он давит усмешку, — еще живой. Чонгук открывается, потому что это необходимо. Он разбивает свою стену непроницаемости и железной убежденности в том, что ему никто не нужен. Довериться кому-то, довериться Хосоку оказывается нелегко, потому что кажется, что он взваливает ответственность за свое прошлое ему на плечи — тому, кто сам не может выбраться. — В свои двадцать шесть я заработал отпуск длиною в мою жизнь, — вдруг глухо говорит Хосок, истерически вздрагивая, — я же, как никак, хирург, — его губы дрожат, кажется, еще сильнее, потому что Чонгук не отпускает, — а врачи не имеют права на ошибку. Это случилось год назад. Я убил его, — плечи Хосока ни с того ни с сего содрогаются крупной дрожью, — я убил его, Чонгук, — выходит слишком безысходно, — он так и остался в коме в той палате. В триста четырнадцатой. — Я должен был стать сильнее, преодолеть это, но вместо этого позорно сбежал, — его шепот останавливается безудержными попытками захватить побольше воздуха, но мешающиеся слезы только усугубляют дело, — боже, прости меня, прости, я не должен был тебе рассказывать, но я, — Хосок сипит, — я так больше не могу. Я не успел, я не смог спасти его. Потом накатило одиночество, но это было потом. Я не выдержал. Хосок закрывает глаза локтем, но по вискам продолжают течь слезы. Чонгук ничего не говорит, позволяя выплакаться. Такое яркое проявление долго сдерживаемых чувств даётся сложно обоим. — Всё будет хорошо? Безнадёжно. — А ты не боишься довериться? Несмотря на это, спрашивают в ответ. Чонгук притягивает его к себе, мягко надавливая рукой на затылок. Хосок беспомощно утыкается ему в район ключиц, он силится унять дрожь, но Чонгук делает всё сам. Сам помогает Хосоку обнять его, сам укрывает их тонким пледом и только крепче прижимает, поглаживая по спине. Бок уже почти не болит, и это не может не радовать. — Хосок, — шея Чонгука покрывается мурашками от контраста горячего дыхания и холодных пальцев, — Хосок, ты можешь остаться со мной. Чонгуку хочется надавать сотни обещаний, чтобы успокоить его, но он понимает, что всё это еще ужасно сложно. Такое не говорят впопыхах, с надеждой, что вскоре забудется. Чонгук абсолютно серьезен, потому что Хосок успокаивается, тихо соглашается и закрывает глаза. — Я не буду говорить, что всё хорошо, потому что не собираюсь врать тебе. Я понимаю, — он тщательно подбирает слова, — чего ты боишься. Это больно. Я знаю. Поэтому я просто буду рядом. Чонгук чувствует, как Хосок ещё раз всхлипывает. — Просто пообещай мне, что будешь жить. Этого будет достаточно. И Чонгук обнимает крепче, зарывается носом в приятно пахнущую макушку и продолжает гладить по спине до тех пор, пока Хосок не засыпает.