don't leave me here

— Что ты чувствовал, когда оперировал меня? — спрашивает Сяндзин, стоя на ветру, который обдувает его и Хосока. Тишина, наступающая сразу после заданного вопроса, режет слух. Это далеко не первый такой вопрос, но единственный, который выворачивает наизнанку. Сегодня попытка номер девяносто семь для того, чтобы наконец-то осознать. Хосок подставляет пальцы мягким потокам. Ощущаемая упругость прозрачного воздуха создает странное ощущение. — Боялся налажать. Безумно. — Ты же не был единственным хирургом в отделении той ночью, так почему именно к тебе? Почему меня вообще направили в твою больницу? Несильный ветер меняет свое направление. Хосок убирает с глаз мешающиеся пряди. Он медлит, вспоминая тот день. В месте, где они стоят, есть только горизонт и небо. Здесь пусто и всё размыто из-за нарочной непроработанности пейзажа. Это новая локация — Хосок не знаком с ней. — Потому что авария произошла недалеко. Как-то дерганно. Речь звучит отрывками. Последствия ночного кошмара на дороге Хосок увидел только по утренним новостям, которые траснлировались в больничном коридоре. Напрочь разбитая тойота до боли знакомого синего цвета въелась в память слишком четко. Сяндзин обращает свой взгляд на туманное небо и горестно качает головой, понимая. — У меня не было шансов. — Абсолютно, — соглашается Чон. — Своих не оперируют, Хосок. Первое и главное правило, — напоминают ему невзначай. — Знаю, стечение обстоятельств всё испортило. — Винишь себя? — Виню. — резко отвечает Хосок. Он хочет, было, исправиться, но оставляет всякую попытку. Здесь никто не требует потрошить всю свою душу, поэтому накопленные эмоции можно оставить при себе. — Настолько хладнокровно? Сяндзин оборачивается к нему. Разговор с самого начала предвещал быть трудным. — Только здесь, в этой реальности, как ты знаешь. А ты, конечно, знаешь, — Хосок нехотя вырывает из своей памяти воспоминания. — Ты же был в команде Кима. — Пока что, Хосок? Думай, думай же. Хватит заниматься самоедством. Кажется, Сяндзин раздражен. Хосок разбито замолкает, но соглашается продолжить логическую цепочку. — Пока тебя не убрали. Сяндзин сдержанно кивает. — Тебя тоже уберут? И это даже не вопрос. — Я уже сам себя убираю, — усмехается Хосок, — интересно, ты же сейчас в коме, а тут со мной разговариваешь. Хосок нервно щелкает пальцами, меняя место. Они оказываются посреди высокого скалистого берега, о который ударяются шумные и сильные волны. — Я плод твоего воображения, не более. Такое стоит помнить, — Сяндзин никак не реагирует на смену окружающей среды, — я выдумка, фантазия, твое напичканное таблетками сознание воспроизводит лишь мой образ, составленный на основе воспоминаний. Вот тебе мой совет, Хосок, помоги себе сам и удали меня из виар-базы, так будет проще. Иначе ты умрёшь. — Ты всегда был прямолинейным. Рот Хосока на секунду изгибается ломаной линией. Он поджимает губы и морщится, словно от головной боли, догадываясь, какой ответ он сейчас получит. — Может, я не знаю. Я не настоящий, все мои слова — твои, все мои ответы — генерация искусственной системы, которой ты рассказал про меня, — Хосок жмурится, потому что брызги соленой воды долетают и до них. Все, что он сейчас слушает, ему не нравится, но что-то ломается внутри, покрывается инеем и вытаскивает наружу то, что так долго откладывали. — Ты меня создал, так создай заново и себя. Пора, Хосок. Будто это так легко. Хосок с радостью бы, но горло першит от не пойми откуда взявшегося кашля. — Я не могу, черт возьми, как же ты этого не понимаешь, я совсем потерялся, — от сухого кашля на глазах проступают слезы. Хосок знает, что Сяндзин уже не здесь. В этом блеклом пространстве даже море стихает, когда слышит прощальные слова Хосока. На утесе он остается один. В системе заданных параметров происходит сбой в контроле эмоций. Наволочка подушки становится противно холодной от впитавшейся влаги, но Хосок не хочет обращать на это внимания. Он рассматривает белый потолок, который сейчас совсем не белый из-за ночи, настигающей город раз за разом. Всё перед глазами темнеет от резкого подъема, но необходимость смыть золотистую горечь на языке заставляет подняться с постели и поплестись к раковине. В голове проносится вполне очевидный вопрос, который возникает сразу же, как только Хосок кидает пластинку таблеток в ящик тумбы. А что подумает Чонгук? — Какое же ты дерьмо, Хосок. Вот что он подумает, — выговаривает Чон, выдавливая на зубную щетку пасту, — и это будет объективно. Он ведёт ещё долгую полемику, но останавливается на том же: они все не без греха. Успокаивает ли он себя таким образом? Скорее да, чем нет. Впервые Хосок ссорится с Чонгуком спустя две недели после инцидента в Плазе. Причиной выступает он. Кто же еще. Хосоку это чем-то даже напоминает конфликт с Юнги. Большой, огромный разъеб, который шумом звенит в ушах от громкого голоса друга. Только с Чонгуком всё страшнее, потому что здесь простреливающая тишина смешивается с взглядом черных глаз сверху вниз. Нетрудно догадаться, из-за чего всё начинается, но Хосок не понимает, почему это вдруг Чонгук заделался его учителем. Нет, конечно, Хосок всё понимает, отмена, но сама противоречивость личности Чонгука вводит его в замешательство. Ссорятся они из-за таблеток. Точнее, из-за их отсутствия. Это очевидно, это предсказуемо, но, когда Хосок ядовито напоминает, откуда они у него, Чонгук тут же замолкает. И это самый пиздец. Его появление Хосок не просчитывает, потому что всё, что связано с Чонгуком, очень трудное. Чонгук всегда говорит прямо, но именно здесь Хосок по-настоящему на это злится. Потому что какого хрена? Это оставляет осадок, но он, помотавшись по городу из одного конца в другой, успокаивается на третий день. Исчезает и Чонгук, и здесь Хосок с ним согласен — временное проветривание он не считает за побег. В какой-то степени это оказывается даже полезно. Хосок больше не чувствует того стального кольца поперек ребер, которое раньше сжимало его с чудовищной силой вины. Теперь всё высказано, а Чонгук поставлен в то положение, в котором был Хосок всё это время. Они долго разговаривают после совместного исчезновения из жизни друг друга. Хосоку перед этим даже кажется, что Чонгук и вовсе не существовал. Но Чонгук вполне реальный, и сильные руки, легко обхватывающие Хосока со спины, тоже вполне реальные. Хосок теряется. В крови снова поднимается переизбыток чувств, и вот тут-то он в очередной раз удостоверяется, что любит Чонгука. Сильно любит. Но, прежде всего, Хосок благодарен ему. За все эти разговоры Чонгук ненавязчиво помогает ему разобраться в себе, он приносит с собой спокойствие, которое Хосоку так не хватает. Даже несмотря на то, что их взаимное времяпрепровождение больше похоже на отдышки в вечерах между будними днями, он чувствует себя замечательно в такие моменты. Но пока Чонгука нет рядом, Хосок оказывается не в лучшей компании. Внутренний голос снова тормошит его, задает огромный список неудобных вопросов и не оставляет его в покое до самого утра. Бессонница из-за навязчивых мыслей — обычное явление, бессонница из-за постоянного критикующего радио в голове — тоже не новость, но Хосок не смыкает глаз до того момента, как по обоям бегут первые светлые пятна. Хосока всё ещё потряхивает при упоминании Намджуна, его кожа всё ещё покрывается мурашками, когда он в немом опустошении просыпается среди ночи, силясь разглядеть очертания родного дома. Он ориентируется в днях только по календарю, потому что всё вокруг кажется одинаковым. Те же кошмары, та же кровать, только вот отражение в зеркале — с каждым днем хуже. Хосок лежит на боку в кровати дополнительные двадцать минут, смотрит на зеленые листья комнатного растения, названия которого он даже не знает, и предпринимает еще одну попытку, чтобы вылезти из теплого кокона, думая, что не против провести там еще целый день. Глаза от бессонницы нещадно слипаются. Беспокойное утро по счету двадцать девятых суток отдает болью в висках. Вытаскивая ноги на свет из-под теплого одеяла, Хосок сразу же ёжится. Он злоупотребляет сахаром, с ожесточенной уверенностью высыпая очередную чайную ложку в стакан. Хосок заливает в себя уже второй такой — чай, обильно сдобренный белым песком, совсем не вяжется в его привычку, совсем не его, но настроение действительно настолько пришибленное, что пронять здесь может только непомерная сладость. Он смотрит в окно, за которым плывет белый день и делает глоток из кружки, которую принес из кухни, так и не удосужившись приготовить себе нормальный завтрак. В теле зияет такая пустота, что руки кажутся тяжелыми и ватными. Хосок заканчивает с коротким перекусом и валится обратно на кровать, в замешательстве раскидывая руки. Он в беспокойстве закусывает губы и всматривается в потолок комнаты. Хосок не может сказать, что чувствует себя в порядке. Хосок не может этого сказать, потому что у него впервые не находится объяснения причины для этого. Когда-нибудь об этом стоило подумать. У Хосока внутри гложет перманентное чувство тревоги. Так просто от зависимости не отказываются. От любой — и неважно в каком контексте. Приход ломки всегда сопровождается апатией, которая удушливо нагнетает обстановку полного одиночества. Потом следует потребность. У него могло бы появится отвращение после крупной нервной встряски, но изворотливый золотой продукт не спрашивает психику, вызывая только эмоциональный голод. Хосок кидает взгляд на ящик прикроватной тумбы, за деревянной стенкой которого лежат две пачки таблеток, которые он купил у Чонгука. Он вспоминает, как дико смотрел Чонгук, когда нашел его скрюченным на полу от того, что его трясло. Это не были судороги, но ладони Чонгука были до ужаса холодными от беспокойства. Хосок готов был разрыдаться прямо там, на паркете, еще раз, потому что безумно осторожные и аккуратные действия Чонгука кромсали его сердце своей нежностью. Хосок попросту не мог принять такое отношение к себе, потому что боялся, что он снова останется один и всё однажды закончится. И всё однажды закончится. Но Хосок выбирает Чонгука, сознательно вставая на эту тропу, сплошь усыпанную осколками. Пальцы у Хосока совсем немного подрагивают, но он не обращает на это внимание и со стоном переворачивается на бок, обхватывая для удобства рядом лежащую серую подушку. В комнате от пасмурной погоды темно, поэтому Хосок встает, чтобы включить лампу на рабочем столе. Свет от нее окутывает пространство в оболочку отсутствия времени, но оно идет с присущей ему быстрой скоростью, никуда не девается и никуда не испаряется, напоминая Хосоку о важности расставления приоритетов. Точнее, приоритета одного человека над всем остальным. Хосок тогда действительно говорил правду Чонгуку — ему не нужно было напоминать, что с ним происходило и кто являлся виновником. Он прекрасно это осознавал. Время, когда он бессознательно и сознательно скидывал все свои тяготы на прошлое, осталось позади, уступая место длинным удручающим дням, проводимых в ожидании чего-то, что никогда не наступало. Через полчаса Чон уже влезает в рукава демисезонной куртки и, недолго думая, прихватывает с собой шарф. Проходит где-то месяц, но теплую погоду словно уносит в морозный океан, в глубине которого новый сезон расходится как никогда. Еще через полчаса Хосока сдувает холодный ветер, руки в карманах начинают нещадно мерзнуть. Он отогревается только в автобусе, который едет сквозь блестящие улицы, останавливаясь возле стеклянных конструкций остановок. Еще через полчаса Хосок вваливается в теплое помещение кофейни, где подрабатывает Юнги. — И всё же, почему не андерграунд? — спрашивает слёту, отодвигая стул и снимая шарф. — Потому что рядом с моей работой есть только это место. Мне влом ездить куда-то далеко, — отвечает Юнги в своем размеренном темпе, — здесь спокойно и мне нравится. Кофейня даже витринами выделяется посреди холодных небоскребов, сверкая своими теплыми лампами-гирляндами. Хосок здесь не впервые, но взгляд всё равно приковывает стоящее в углу старое пианино. Вот и еще одна причина выбора Юнги. Хосок устраивается поудобнее, щеки, раскрасневшиеся от ветра на улице, стремительно теплеют, когда он прикасается к ним разогретыми от горячей кружки ладонями. Юнги ставит на столик банку инжирного джема, в которую Чон сразу же ныряет ложкой. Сейчас у Мина перерыв, поэтому его подменяет круглый робот, который улыбается пиксельными глазами и чирикает с редкими посетителями. — Итак, и что у нас на повестке дня? — Юнги откидывается на спинку стула, — что там…твой, — он вздергивает бровью, припоминая имя, — Чон Чонгук? — Считает работу своим вторым домом, — хмыкает Хосок, старательно пытаясь скрыть находящий на него неожиданный озноб, — а что? — Просто интересуюсь, — Юнги на всякий случай подает салфетку замершему от вопроса Чону. Мин как никто другой знает, когда и из-за чего у друга такое выражение лица. Близкое…к влюблённости. Они не созваниваются перед встречей, но наученный долгой дружбой Юнги уже на подсознательном уровне чувствует внезапные появления Чона. Например, сегодняшнее. Хосок вздыхает, зачерпывая ложкой джем. — Сейчас бы снега, — он подпирает рукой подбородок, — а не вот это всё. Юнги смотрит понимающе, опуская то, что Хосок явно не намерен продолжать начатую тему. Обычно с Хосоком нужно немного подождать, чтобы тот сам, в своем темпе, мог начать выговариваться, никем не подгоняемый. Это странно, но Мин уже в который раз замечает то, как Чон достаточно долго разгоняется в разговоре о себе. Если говорить о чем угодно, то там, пожалуйста, Хосок не закроется, если осведомлен в теме, но когда очередь доходит до обсуждения его самого, весь его пыл сходит на нет. — Приезжай почаще сюда. Здесь, конечно, нет снега, но атмосфера что надо, — Юнги улыбается, — как твои глаза? Он не игнорирует золотого блеска в зрачках, смотрит уже знакомо, но Хосок всё равно прикусывает щеку изнутри, зная, что такой вопрос входит в привычное расписание диалога. — Могли бы быть получше. Кстати, третью скорую за сегодня замечаю, — он провожает взглядом синие мигалки, проезжающей мимо машины. Ему необходимо упорядочить свои мысли и, в конце концов, насладиться флером десятой зимы без снега на его памяти. Он искренне надеется, что это поможет ему в кое-чем особенном и важном. Хосок наизусть знает все этапы выхода из зависимости, но внутри клубится гадкое чувство, что он не сможет. Никогда не поздно говорить о том, что этот путь всегда проходят одни. Это начинается с одиночества, это проходит в одиночестве, это заканчивается в одиночестве. Здесь нельзя определить, будет ли у человека хороший конец или плохой, потому что всё одинаково в Шанхае. Конец наступит, и он будет неизменен. После хорошего, но местами неудобного разговора с Юнги Хосок едет обратно домой. Глаза снова болят, кожа вокруг них слегка краснеет, поэтому он прикасается к ней холодными пальцами и облегченно вздыхает. Так делает еще половина пассажиров в автобусе, но никто из них не замечает, что происходит рядом, думая только о своих проблемах. Это и есть обыденность Шанхая, упакованного в красивую золотую обертку. Серо-белые, тяжелые вечерние тучи нависают прямо над городом, над магистралями, но такая же белая невидимая пурга в голове у Хосока. Единственное, чего он не позволял себе задать как параметр в виртуальной реальности, был снегопад. Хосок понимал, что, сделай он это, то навсегда распрощался бы с какими-либо тормозами, которые помогали ему вернуться назад. Обычно он ставил таймер. Кликал на экран телефона или просил Ли, систему безопасности квартиры, сделать это вместо него. Чаще — не доверял и делал всё сам. Но, боже упаси, он никогда не забывал включить его. Привычка, судорожная, но такая размеренная в действиях, была сродни ритуалу, который он проделывал каждый раз, когда собирался уйти туда. Что будет, если он запутается в этих попытках убежать? Или всё же прибежать к кому-то? Хосоку страшно об этом думать, но он не может остановиться. Расслоение его сознания и мыслей происходит с каждой новой таблеткой, но таких, как он, тысячи, и потому он уже свыкается с мыслью, что это не считается чем-то особенным, чем-то, чего стоит избегать. Как-то раз Хосок замечает, что он будто мечется перед дверью возможного выхода. Любой выход из комфортной зоны, даже из насильственной, страшит своей неопределенностью. Чона откровенно пугает собственная беспомощность и невозможность совладать с будущей ситуацией, но он понимает, что ему необходимо выходить из этого бесконечного круга, поэтому главным остается найти в себе силы. Приезжая домой, он делает пятую внеплановую уборку за последнюю неделю, проверяет телефон на наличие уведомлений от Чонгука, и, не обнаружив таковых, идет готовить ужин, пока за окном сгущаются сумерки. Он просит Ли включить его плейлист, пока нарезает мясо. За окном город наливается сине-фиолетовыми тенями и включает свою дорогую золотую подсветку, которая так удачно сочетается с глазами его жителей. Теперь Хосоку по ночам еще более одиноко. Наступает черед другой стороны медали привязанности к Чонгуку. Раз, ощутив, как это может быть хорошо, Хосок очень тяжело воспринимает прежнюю среду, зная то, как может быть по-другому. Безмятежно, спокойно и правильно. Вечера начинают принимать тот вид, о котором Хосок и в жизни бы не подумал. Темное время суток теперь не кажется чем-то помогающим ему и близким — теперь Хосоку невыносимо находиться в промежутке до пяти часов утра, теперь он только и делает, что желает себе уснуть побыстрее. Чтобы не смотреть на свои руки с убитым видом, чтобы не считать секунды на тикающих часах, чтобы не ждать и чтобы не думать. Самое паршивое заключается в том, что Хосок думает всегда и везде. Думает он не так, как продиктовано здравым рассудком, а так, что кажется, что он совсем уже спятил. Ему удается справляться с этим мусором, не позволяя себе погибнуть под завалом из мыслей. Но такие мысли есть, пока есть такой Хосок. Это обидно до жути, это не нравится Чону, но жужжание в голове только крепчает и становится всё сильнее. Есть особая категория мыслей, от которых нельзя отвязаться. В ситуации Хосока свое почетное место по праву занимает всё, что касается его жизни. Сначала это начинается безобидно, выталкивая на поверхность только констатацию факта, что здесь он один и останется он тоже, в конечном счете, один. Это можно понять, это можно объяснить, это — та самая правда, страх которой Хосок способен проглотить, не поперхнувшись. Но потом, когда эта правда начинает превращаться во что-то гораздо более хаотичное и ужасное, Хосоку срывает крышу. Это невозможно контролировать, как бы он ни пытался, какие бы усилия он ни прилагал. Всё это начинает жить у него в голове на постоянной основе, нагло не платя арендную плату. Он просыпается с необъяснимой тревогой внутри, ходит целый день с ней, немного отвлекается на рабочие дела, потому что вышел на полную ставку. Но к вечеру накрывает сильнее и жестче. Так, что Хосок не справляется. Теперь мысли не носят какого-то оформленного характера. Заканчиваются какие-то попытки рационально объяснить свою тревогу, потому что Хосок уже физически устает разбирать этот вопрос на его кровоточащие части. Потому что не помогает. Потому что всё начинается снова. А он так не играет. В какой-то момент ему становится наплевать. Это тот самый золотой миг, когда Хосоку действительно радужно улыбается перспектива оказаться на дне быстрее всех. Тогда он получит свою медаль, и будет очень даже счастлив. Не будет никаких мыслей, не будет ровным счетом ни-че-го. И Хосоку будет хорошо. Хосок любит задерживаться в этом мгновении подольше. Он всерьез думает над тем, как постараться пронести это (в адекватном объеме) наплевательское отношение к себе в жизнь. Потому что, когда не заботит — легче. Намного. Хосок это проверяет на личном опыте. Раз день. Два день. Три день. Столько же ночей. Бесчисленное количество минут, проведенных в тишине, которую изредка прерывают сигналы машин, громкие оповещения трехмерной рекламы с улицы и звук бурлящей воды в закипевшем чайнике. Так прямиком до пятницы, к вечеру которой впервые мелькает уведомление от Чонгука, а в соседней квартире загорается свет в прихожей и валится на пол черный рюкзак. Стук в дверь застает Хосока за работой, взятой на дом. Ли предупредительно включает свет в прихожей и, не давая Чонгуку права на загадочное появление, объявляет, что он стоит аккурат с другой стороны входной двери. Улыбка сама ползет на лицо, пока Хосок идет открывать дверь. Он одеревенело, слишком неестественно замирает, когда чувствует знакомый одеколон. Он совсем теряется, когда за долгое отсутствие видит перед собой Чонгука. — Пойдем ко мне? Вот так просто. По-домашнему. Хосок пропускает тот момент, когда они успели к этому прийти. — А я, — он потирает шею, но не может сдержать вихря теплого ветра, проносящегося от груди по всему телу, — у меня дела по работе. Мне надо закончить. Заканчивает он только через полтора часа, потому что никак не может сосредоточиться на отчете, пока сзади него, разместившись на диване, сидит Чонгук. Он как только услышал, что Хосок загрузил себя чем только можно, кивнул неоднозначно и сказал подождать несколько минут, чтобы он успел взять нужные ему вещи. Тоже по работе. Тоже, чтобы доделать. Хосок снова тянется к стакану с водой и отпивает глоток. Он поворачивается в кресле и кивком предлагает попить Чонгуку, оторвавшемуся от ноутбука. — Спасибо, — тот делает три больших глотка, выпивая почти до дна, — у тебя как? — Почти, — Хосок улыбается и разминает шею, — скоро пойдем. Он снова отворачивается к столу, наклоняет поудобнее лампу и углубляется в содержание двадцать третьей страницы документа. Хосок не замечает, как Чонгук смотрит на его плечи, как скользит по чуть сгорбленной спине, но всё же опускает взгляд в экран. Он скучал. Кажется, что они не виделись целую вечность, оказавшейся временной петлей. Чонгук соврал бы, если сказал, что не думал. Много думал. Так много, что мгновенно догадывается, о чем начинает говорить Хосок. — Как же сложно, — и это Хосок не о работе. Его пальцы с секунду барабанят по столу, пока он закрывает ноутбук. — Что именно? — всё же уточняет Чонгук. — Думать сложно, — смеется Хосок, потому что действительно сложно и крайне утомительно постоянно гонять туда-сюда мысли о том, что, как и когда делать. Легче пустить всё на самотек, сымпровизировать, удостоверившись в том, что всё получится, но Хосок так не может. Ему требуется старательно продумать варианты всех событий. — Выпиши на бумагу, помогает, — советует Чонгук, пропуская Хосока вперед из комнаты, чтобы урвать возможность взлохматить хосоковские волосы, запуская промеж мягких прядей свои пальцы. — Боюсь, получится что-то не то. Я попытаюсь выбросить это быстрее, чем карандаш коснется бумаги, но спасибо. — Ты просто не пробовал, — цокает Чонгук. Вот он пробовал. — Из еды ничего не надо взять? — осматривает в последний раз прихожую Хосок перед тем, как выйти из квартиры. Правильно двигаться в присутствии Чонгука оказывается таким трудным делом, что Хосок даже внутренне психует, не понимая, откуда такое волнение. — Да нет, — раздумывает Чонгук, — вроде всё есть. Вообще, заходить в квартиру Чонгука равносильно попаданию в другой спектр света. Хосок даже не уверен, что из их окон виден один и тот же Шанхай. Потому что то, как город искрится за стеклом, делает его похожим на золотое сердце, обвитое жилами многоэтажных дорог. Сердце, которое слепо бьется, чтобы под утро заснуть. Не всё золото, что блестит. А Шанхай — золото, искупанное в синем неоне. Глаза Хосока — золото. — Серьезно? Хосок издает смешок, глядя на зеленый стикер, прилепленный над рабочим столом Чонгука. Тот самый зеленый стикер, с которого всё началось. Этот бушующий поток внутри Хосока — следствие всего, следствие появления Чонгука в его жизни. — А что? — непонимающе склоняет голову Чонгук и приподнимает бровь. — Я не думал, что ты таким занимаешься. — Чем таким? — Таким. — Чем таким? — не унимается Чонгук и не сдерживает победную ухмылку, смотря на то, как Хосок старается подобрать правильные слова для такого. — Ну, буду знать, — отвечает заторможенно Хосок, делая мысленную пометку. Нет, всё-таки Чонгук с этой его улыбкой абсолютно невыносим. Хосок не слышит ответа, но чувствует его в воздухе — сарказм так и прорывается в этом ухмыляющемся лице напротив. Они подолгу зависают в гостиной, просто переговариваясь на различные темы. Вечер хочется провести как можно лучше, потому что он единственный, который они проводят вместе за всю неделю. Система, по запросу Чонгука, погружает квартиру в темноту. Атмосфера, граничащая с погружением в сон, кажется очень уютной и теплой, несмотря на то, что весь интерьер преимущественно в холодных тонах. Спустя некоторое время обнаруживается, что в холодильнике Чонгука нет абсолютно ничего. Абсолютно. Хосок ругает Чонгука, ругает его работу, ругает весь город, ругает весь этот свет, и идет к себе, пока Чонгук остается выбирать фильм. — Из быстрого есть только лапша, — разувается в прихожей Хосок. Он аккуратно ступает на паркет и заглядывает в комнату, видя сосредоточенное лицо Чонгука, который внимательно листает список фильмов. — Пойдет, — тот быстро отрывает голову от ноутбука, чтобы взглянуть на Хосока. Хосок улыбается. Чонгук, когда нетерпеливо хмурит брови по такому поводу, выглядит забавно. Даже чересчур. Оказывается, готовить ужин на кухне Чонгука в квартире Чонгука с самим Чонгуком — слишком восхитительное занятие. Хосок чувствует новый оттенок своей любви. Это бесценное единение с родным человеком, это осознание, что он, Хосок, любит его до чертиков, а его, если не любят в ответ, то с такой же нежностью оберегают. Внимание Чонгука кажется таким драгоценным, что дает почву для всё большего разрастания глобального противоречия в Хосоке. Первый серьезный вопрос от Чонгука лишь добавляет масла к огню, с которым Хосок пытается разобраться сам. Потому что кто, если не он? — Давно хотел спросить, — и уже это звучит как начало чего-то сложного, — ты пользуешься таймером? — Хосок даже аплодирует своей интуиции, потому что в этот раз она его не подводит. — Я думал, что ты, наоборот, бежишь отсюда, — продолжает Чонгук и проходит в комнату последним, выключая на кухне свет. Ему, правда, интересно, несмотря на то, что какое-то время до знакомства с Хосоком он внимательно прошерстил почти все исследования, связанные с темой виар-зависимости. Волновать его это не должно было в принципе, но раз жизнь оказывается подлее, чем он думал, то Чонгук всё же решается влезть в чужое личное пространство и, как следует, расспросить обо всем. Правильно это или нет, он старается не думать, потому что слишком долго в нем живет эта неопределенность, эта постоянная жажда ответов в мире, где человек не успевает за прогрессом. — Возможно, это будет звучать странно, в особенности от меня, но ты всё равно чувствуешь наигранность того мира. Как бы объяснить, — Хосок подбирает нужные слова, — там — всё идеально. — Насколько? — На сто процентов, — без промедления отвечает Хосок. Пожалуй, это самая легкая составляющая вопроса. Он усаживается на диван, пододвигаясь, чтобы освободить место для Чонгука. — Улучшенная копия все равно остается копией, но вот в чем проблема, она превосходит оригинал. Чувствуешь это смятение? Оно вот здесь. — Хосок указывает на свое горло. Комок, который ничем не убирается, кажется неприятным собранием всех тревог Хосока, которые только и делают, что напоминают о себе даже в этот момент. — Не бывает только белого или только черного. Даже идеальность может быть несовершенной, — Хосок внимательно следит за реакцией Чонгука. Хочется выразить всё максимально доступным языком, чтобы без пояснений было видно, что его поняли. Хосок очень надеется на то, что до Чонгука всё дойдет в правильном смысле. — Ну и, в конце концов, ощущение, что твой дом здесь. — Кого-то это явно не смущало, — коротко замечает Чонгук. Он многое повидал. Квартиры с вонью на весь подъезд, кожаных скелетов, которых и людьми-то не назовешь, дезориентированный, убитый в хлам вестибулярный аппарат «опаленных», которые с трудом приходили в себя после насильственного возвращения спецслужбами, которых вызывали запоздавшие родные. Наметанный взгляд подмечает все изменения в мимике Хосока. Вот поджимаются губы — самая очевидная часть поведения Хосока; вот слегка щурятся глаза — он что-то отмечает про себя, но не говорит, а вот — он трет ладонями колени — предсказуемо волнуется. — То конечная стадия. — Но всё с чего-то начинается. — Тоже верно, — Хосок соглашается, — редко кто продумывает конец, а если и продумывает, то плану «Б» не суждено сбыться. — У тебя есть такой? Снова неприятный и сложный вопрос. Хосок возвращает свой блуждающий взгляд Чонгуку. В глазах — самые красивые и опасные всполохи, как маленькие искры от бенгальских огней. — А ты как думаешь? Чонгук на секунду хмурится, застанный врасплох. — Я не ты. — Поэтому и спрашиваю, — улыбается Хосок, — мы остановились всего лишь на двадцатой минуте? Он садится поудобнее и забирает из рук Чонгука ноутбук, наводя курсор на таймлайн фильма. — Неплохо переводишь тему. Фильм снова гудит на фоне голосами актеров и всё нарастающей мелодией саундтрека, пока они оба напряженно, но совсем не увлеченно всматриваются в экран. — Тебе же надо дать время на подумать, — кидает шпильку Хосок, — вот я и предоставляю эту возможность. — Как благородно, — хмыкает Чонгук, всерьез задумываясь над заданным вопросом. Пока Чонгук думает, Хосок наблюдает. Он хочет глубоко вдохнуть, но воздух в комнате как будто обтекает его, не встречаясь с легкими. Звездная россыпь домов за окном мерцает ярче, но Хосок не замечает ее, когда он так отчетливо видит перед собой Чонгука. В синей темноте комнаты, с блеклым переливом света по скулам. Чонгук кажется другим. Он и при дневном свете сохраняет в себе странную притягательность, но именно среди синих диодов он излучает спокойствие, которое чувствуется кожей. Она у Хосока мурашками покрывается. Губы Чонгука не шелк, но они по-прежнему мягкие. В Шанхае нет снега, но сейчас он везде. Он роднится со звёздами, он отражается в многочисленных окнах небоскребов, он бликами мелькает в синей комнате и застывает в глазах. Он морозом проходит вниз по горлу, когда Хосок переносит свой вес на руку и чересчур импульсивно и жадно вдыхает аромат одеколона у шеи Чонгука. Захотелось. Так близко. Чонгук заторможенно втягивает воздух, старательно контролируя даже не себя — Хосока, потому что яркие эмоции, вызванные искусственной синевой, игнорируют черту, выливаясь азотом за шиворот. — Я еще не подумал. — Думай, — Хосок тянется снова, подчиняясь своему порыву поцеловать горячую кожу шеи Чонгука. Хосок уже достаточно подумал. Он знает весь план своих дальнейших действий, но следовать ему он не может, потому что не начинает. Если начнет — что-то поменяется. Но пока что он там, куда его заводит прошлое. Он слишком много дней проводит с собой наедине и с мыслями, которые деструктивно влияют на него. Он слишком много дней излишне беспокоится, чтобы потом не чувствовать абсолютно ничего, выключаясь в реальном мире, и просыпаясь в другом. Но здесь, посреди этого синего воздуха, внезапное ощущение размещается в легких, заполняя грудную клетку чем-то очень хорошим. Чем-то, скоротечность времени которого Хосок будет всегда бояться. Он устраивается поудобнее и неловко тянет свою ногу поближе, сгибая ее. — У тебя есть запасной план, — шепотом роняет Чонгук, — хреновый, но есть. И ты ему обязательно последуешь. — Так уверен? — тянет уголки губ Хосок. — Абсолютно, — хмыкает Чонгук, давая понять, что он готов отстаивать свою позицию, как никогда. — Хорошо, — произносится уже за секунду до ощущения мягких губ на своих. Хосок только чувствует, как он подается вперед, как челка окончательно падает на глаза, а он так и не убирает ее со своего лба. Это делает вместо него Чонгук. Он ощутимо тяжело ведет широкой ладонью по ноге Хосока, по пути забираясь под кофту, чтобы огладить бок. Потом — кладет ладонь на спину и толкает к себе. Он оставляет неторопливые поцелуи на шее Хосока, отбирая возможность нормально дышать. Впервые за всё это время в голове непривычно тихо. Совсем некстати вспоминается исследование, в котором говорилось, что синий цвет успокаивает, но при очередном поцелуе и стискивании его талии сильными руками, Хосок понимает, что дело вовсе не в нем. Дело в Чонгуке. И всегда было именно в нем.