Сага о маяках и скалах

— Это странно, что Макс преподавать остался, — задумчиво произносит Катя, хмуря тёмные тонкие брови, и протягивает Денису кружку с только сваренным кофе из турки — ух ты, не растворимый, как обычно! У него руки дрожат, как от озноба, дышит через раз, поверхностно, словно стометровку пробежал. Лебядкиной жутко стыдно за то, что они с Никитой вот так вот просто бросили его на этой грёбаной живописи. Они, конечно, знать не могли, но всё же… — Это не странно, Кать, это пиздец, — раздражённо отвечает Денис, глядя на подругу исподлобья. Лисин успокаивающе гладит его по спине уже минут пять, и это бесит ещё больше — Титов нервно ведёт плечами, сбрасывая чужую руку. От Катиного взгляда это не ускользает, и она пару секунд сочувственно смотрит на Никиту — тот не поднимает головы. — Хочешь, поговорю с ним? Спрошу, там, что к чему, зачем… — Я могу у него спросить, — подхватывает Лисин, получая в ответ сразу два взгляда — угрюмый и взволнованный. Он немного мешается, но продолжает, — ну, с вами он знаком давно, и вы оба с ним расстались не на лучшей ноте, а мне как-то не довелось… Скажу, мол, знаю, что он тут учился, спрошу, почему решил работать именно здесь, всё такое. — Зачем это вообще? — все эти разговоры злят Титова ещё больше — ему сейчас они кажутся бессмысленным цирком каким-то. — Какая разница, чё он сюда припёрся? Припёрся же уже — это факт, и мы ничего с этим не сделаем. Травмы травмами, а выкуривать его с рабочего места пакостями и клеветой — это хуйня полная. — Надо выяснить, почему и зачем он здесь, потому что что, если он здесь из-за тебя? Я спрошу, разговорю его… Денис не даёт договорить: хватает чайную ложку, поворачивается вполоборота и стукает ею Никите по лбу. — Хуйню несёшь, — объясняется он в ответ на удивленный взгляд. — Так он и рассказал левому челу, что приехал сюда налаживать контакты со своим бывшим, которого полгода назад кинул. Сам сказал, что понял? Катя слышно вздыхает, хлопает Никиту по плечу, смотрит значительно, и он её понимает: ему стоит сейчас уйти, это касается его не так сильно, как их с Денисом. Он мог бы возмутиться, они ведь в отношениях, и он имеет право знать, что испытывает его партнёр по отношению к ситуации со своим бывшим, но… но у него, в конце концов, есть голова на плечах, а во лбу вроде бы пока нет рога, которым упираться можно в спорах. Лисин встаёт с места, коротко кивает Лебядкиной, мол, «позаботься о нём», и уходит из комнаты, плотно закрывая за собой дверь. — Не стоит с ним так, — мягко замечает Катя, перетаскивая стул, на котором сидел Никита, на законное место — напротив Дениса, — и присаживается, ставя на стол свою кружку. — Сорри нот сорри, это не его война. — Он волнуется за тебя. — Пусть волнуется — только не сейчас и не рядом со мной, — сухо говорит Денис, топя пустой взгляд в кофейной черноте. — Знаю, что волнуется, но мне тоже, знаешь, надо подумать сейчас, а не выслушивать беспокойства. — Я понимаю и не осуждаю, просто… давай помягче, ладно? — Титов только кивает заторможенно и продолжает нервно стучать пальцами по кружке. Катя, понаблюдав за ними с Никитой, послушав, как о нем рассказывает Денис, сделала один важный вывод, который не даёт ей покоя. О Лисине он говорит «восхищаюсь», «уважаю», «мне нравится это в нём», «благодарен», но она ни разу не слышала «люблю» — обычного, искреннего «люблю». Титов не боится этого слова, не придаёт ему больше значения, чем прежде, — он просто знает, что это «люблю» будет неправдой, а Кате он врать не хочет. Всего пары дней, проведённых рядом с ними, ей хватило для того, чтобы сформировать представление об их отношениях. Никита всегда обнимает его первым, а Денис только подхватывает. Денис не пытается побыть с ним наедине, когда есть такая возможность, и его абсолютно не напрягает присутствие Кати. Когда Никита говорит «люблю», Денис никогда не отвечает тем же — только целует. Встречаясь с Максом, в первый месяц Денис дышал им каждую секунду, всё время обнимал сам, виснул у него на шее до упора, выхватывал минуты на то, чтобы хотя бы покурить вдвоём где-нибудь за углом, и говорил «люблю» чаще, чем, наверное, стоило бы. Никита его любит. Денис только позволяет себя любить. Он не лжёт и не даёт пустых обещаний — тактично молчит или заменяет одни слова другими. Ему кажется, он и так заврался, и ещё одна ложь, подобная такой, так и сломает ему жизнь в самый неожиданный момент. И Катя не может его осудить, даже если очень захочет и постарается, за то, что он в отношениях с человеком, которого не любит. Взрослым людям известно: встречаться — не значит «любить». Денису с Никитой — комфортно, безопасно, уютно, интересно; и любит он не Никиту, а ту защищенность, заботу и ласку, которую Никита даёт. Никита — панацея, заживляющая мазь, настоящее лекарство с побочным эффектом в виде периодических эмоциональных потуханий и легкой тревоги. — А я, знаешь, даже забыл его, наверное, — снова подаёт голос Денис, не глядя на подругу. Ему не стыдно, не больно — тут другое что-то, что Катя не может прочитать. — Перестал думать о нем каждую секунду, стоит какой-нибудь мелочи напомнить; без него больше не так пусто, и не хочется каждую секунду быть с ним рядом, быть ближе, — он поднимает на Лебядкину вымученный взгляд, в котором так и плещется невыносимая тоска — того и гляди, через край польётся. — Ну зачем он снова здесь? И вот тут она понимает. И вот тут в ее голове всё соединяется донельзя правильно. Это не стыд и не боль — это страх. Не панический и невыносимо-гнетущий от неизвестности, нет, этот гораздо глубже, тяжелее и отчаяннее. Это страх перед собой самим. Денис до трясучки боится не совладать, сломаться и всё в итоге проебать; он не знает, чего от себя ждать, и от этого ещё омерзительнее. Этот страх под кожу пробирается липкими нитками, вплетается в живое ощущением мелко порубленной лошадиной шерсти, и шагу ступить никак — выть хочется от собственной немощи. Этот страх крепчает с каждым прожитым днём, потому что с каждым прожитым днём всё дальше и шире корни пускает мысль, суть которой никогда не доходит в полной мере сразу: от себя не убежать. Как бы ты ни рвался, каждый раз тугой повод будет дергать обратно, к точке отсчета — плевать, насколько далеко тебе удалось уйти. Этот страх дотла выжжет всю заразу и дурь, лишь чтобы занять ведущую позицию. Он оставит только покорное отчаяние рядом с собой, потому что оно убийственно, хотя само об этом не догадывается, и больной разум, который при всем его смятении вытравить не получится никакими методами. И кроме него, делящего своё положение с этим отчаянием и разумом, не останется совсем ничего. — Я не знаю, Динь, — выдыхает Катя, досадливо пожимая плечами, — не знаю. Я тоже понятия не имею, как буду у него учиться. У меня, конечно, ситуация гораздо проще твоей, но всё же я не думаю, что смогу спокойно смотреть на него после… всего. Но, знаешь, если подумать, Никита… — Давай не будем о нем, — отрезает Денис, мотая головой и странно морщась. — Не сейчас, не в этом контексте. Я не хочу, чтобы его это касалось. Он не заслуживает того, чтобы это на его плечи ложилось. Я должен сам всё передумать, пережевать, перебороть, там, отпустить, не знаю. Короче, не его это забота, а только моя. Да и если он впрягаться начнёт, то это будет странно и глупо. Катя поджимает губы в каком-то сочувственном жесте, и не озвучивает мысли о том, что Денис не прав в этих словах. В первую очередь потому, что сам в них не верит, про себя зная дурацкую правду, которой бы глаза вырвать, лишь бы злорадно закусываться перестала. Титов не хочет испытывать вину перед Никитой: если он столкнётся с Максом, защищая его, пытаясь уберечь, то это будет ужасно неблагодарно, потому что далеко-далеко, в глубине души он будет сопереживать именно Максу, а не Лисину, будет оправдывать именно Макса, а не Лисина, снова наплевав на память. Лебядкина молчит: ничего хорошего не выйдет, если начать тыкать Дениса носом в эту мерзкую правду — только больше разозлится да иголки выпустит такие, что сквозь них и не проберешься. Денис чувствует себя грязным и измученным до истощения. Он по пояс уже увяз в этой трясине, и даже если за шкирку вытащить — ничего путного не получится. Он врет друзьям, родителям, и даже себе врет безбожно, скрываясь во всех возможных углах от истины, заменяя ее словами-плацебо. На вопросы подсознания, чертовски верно сформулированные, юлит и отвечает расплывчато, иногда огрызается, временами обижается. Ему жаль, что Катя так заботится. Могла бы нормально жить, спокойно, с любимой девушкой же, в конце концов, — но нет, ей надо по локоть замараться в его грязи в попытках разобраться и нежелании оставить. И ему жаль, что тогда, на первом курсе, он не выдал администрации принципиального «с девчонкой жить не буду!». Жить и вариться в пылающей гуще странных, незнакомых, непосредственных чувств и мыслей приходится. И Денис живет и варится — долго, кое-как балансируя на канате собственных нервов и хватаясь за воздух в попытках не сорваться, но живет. Полушутливое рассуждение о том, что лезть в петлю после каждой встречи с бывшим, пускай даже сломавшим тебе менталку, — даже у кошки жизней не хватит, на удивление работает. Как советский телик, конечно, с переменным успехом и только если ебануть посильнее, но и этого хватает. На живопись Денис ходит через раз, нехотя и едва ли собирая волю в кулак все время, когда нужно перешагнуть порог пятьдесят пятого. Был бы это третий курс, он бы вовсе появлялся пару раз за семестр, но получить «н/а» напротив графы «Живопись» в корочке хочется меньше всего. Каждая пара проходит в бесконечной борьбе с собой, а по вторникам, когда пары сразу две подряд, всё здравомыслие сосредотачивается на единственной цели — не взвыть от собственных взглядов на Макса, что он украдкой кидает исподлобья, и ответных — открытых и пристальных. Максу — ах, да, Максиму Игоревичу, конечно — надо отдать должное: педагог из него вышел отличный. Ругая тех или иных преподавателей, которых за свое обучение он повидал немало при ужасной текучке кадров в его первом колледже, он всегда говорил о причинах, говорил, в чем именно заключается проблема. Он тогда отмечал конкретные ошибки, добирался по ниточкам психологических теорий до их истоков, и сейчас не допускает их в собственной практике. Что ж, умные люди учатся на чужих промашках — это правда. В отличие от Натальи Петровны, запомнившейся всем дотошной каргой-академисткой, Кольцов не ставит рамок — только, наоборот, сносит те, что поставила прошлая преподавательница. Он никогда не говорит «не так», «по-другому», «не делай» — он говорит «пробуй», «давай», «это интересно». Он этими своими свободолюбием и разгульностью заражает и вдохновляет студентов, зажигает в их глазах что-то такое, чего в них априори не может быть на четвёртом курсе, — невероятную по силе смесь из энтузиазма, любопытства и тяги к творчеству, порождающую чудесные картины и завидную производительность. Денис поначалу не выкупал прикола. Макс обычно по раз восемь за пару проходится по рядам между мольбертами, заглядывая в работу каждого, советуя что-нибудь, исправляя и хваля, и Титов первое время из кожи вон лез, чтобы с первого раза всё сделать правильно и не дать Максу повода подойти. Строго с постановки: цвет бликов и теней, отсветов и рефлексов — всё дотошно прорабатывал, в собственной голове придираясь даже к мелочам и старательно что-то стирая, перерисовывая и снова стирая. А Макс… Макс все равно подходил, наклонялся, рассматривал эскизы, наброски и впроцессную работу, и… — Я понимаю, Денис, тебя Наталья Петровна в своё время научила этой шаблонности, — он брал кисть из чужих рук, обмякающих и дрожащих, стоит ему подойти, и принимался исправлять ровные мазки свободными, шальными такими, будто те сами ложатся, а он только место указывает, — но давай попробуем сделать что-нибудь интересное, м? — он менял белый блик на яблоке на розоватый, тень от апельсина делал резче и синее и отдавал кисточку Денису, заглядывая в глаза и легко улыбаясь уголками губ — той самой улыбкой, с которой пел песни под свою расписанную титовской рукой гитару, с которой смотрел на него, пока он увлечённо рисовал что-нибудь, то и дело отодвигаясь от мольберта и оценивающе оглядывая свою работу, с которой целовал его успокаивающе-нежно. И Титов потом, стоило лечь в постель или остаться в одиночестве курящим в туалете, давился этой улыбкой в беззвучных рыданиях и едва не тщетных попытках не найти себя на метафорическом дне с камнем на шее.

***

Грёбаный Хэллоуин в этом году — сплошное дежавю без продыху. Денис бы не пошёл на вечеринку, если бы не Катина настойчивость и собственное нежелание расстраивать подругу. И, хотя хочется сбежать и засесть в своей комнате с бутылкой вермута, он уже здесь, и уже с бутылкой виски в руках. Вокруг хэллоуинская нечисть, только уже не устрашающе-грозная, а пьяная — иногда до состояния абсолютного невменоза — и по-ребячески весёлая. Титов ловит себя на мысли, что на студенческом Хэллоуине он вроде как в последний раз, каких-то восемь месяцев осталось до выпуска, а перед глазами маячит с каждым днём все настойчивее необходимость написания дипломной работы, куратором которой совершенно неожиданно стал Скоблин — всё-таки слухи были не с потолка взяты. Ещё он думает, глядя с высоты диджейского балкона с кучей аппаратуры и проводов на развесёлых перваков, что тоже когда-то таким был. До первой сессии, первых необоснованных придирок и первой ругани с некомпетентными преподавателями, конечно. Всего четыре года, кажется, прошло — и он на мир уже совсем другими глазами смотрит — потухшими, заволоченными тоскливой дымкой алкогольного опьянения, опустевшими безлюдным городом мыслей; и он сидит в объятиях нелюбимого, но до одури любящего человека, перекидываясь бессмысленными фразами и иногда лениво целуясь под грохот дурацких ремиксов модных песен; и он иначе видит своё будущее — точнее: не видит вовсе. — Я пойду покурю, — тонет глухо в шуме музыки, перекрикиваний и смеха. Денис выпутывается из кольца чужих рук, встаёт, зябко переминается с ноги на ногу, делает ещё несколько глотков виски и, оставив бутылку Никите, ныряет в проем узких деревянных ступенек, ведущих в наполненный пьяными телами, удушливой жарой и запахом сигарет и залежалой пыли зал. Незаметно прошмыгнув мимо Козлова у дверей в актовый, Титов почти бегом пересекает длиннущий коридор и выходит на улицу через огромный тёмный холл. На ступеньках, справа и слева от них, где-то далеко у угла кучкуются студенты — в основном, с первых и вторых курсов. У этой вылазки основной целью было покурить в тишине, но единственная тишина, хотя бы какая-то, Денису светит только, видимо, за зданием. Надежда совсем угасает, когда и за колледжем он натыкается на какую-то компанию. Ребята то и дело воровато озираются, и в нескольких мелькнувших лицах Денис узнает своих «протеже», которым он за деньги делает домашку по архитектуре и покупает сигареты за неимением у них паспорта. Он подходит поздороваться, чем немного их пугает, но уже после формальных «приветов» и рукопожатий ему кто-то незнакомый предлагает «курнуть». Шлейф травы в воздухе недвусмысленно намекает, что сигареты доставать не нужно. Первая затяжка косяком из чужих рук режет горло дымом, ударяет по лёгким после длительной задержки дыхания; вторая легче — от неё только вакуумная сухость во рту и резко наступившая приятная слабость во всем теле, до однородной массы смешанная с головокружением. Не задавая вопроса, где они взяли настолько ядрёную траву, что накуривает основательно и сразу, Денис неспешно заканчивает перешедший полностью в его единоличное пользование правом старшего косяк. От нежелания двигаться с места ни на метр он перебарывает ужасную сухость в глотке и продолжает слушать чужие разговоры, нить которых давно потерял, если вообще находил, и пропитываться громким, пьяным, развязным смехом. Все сюда приходят за тишиной, считая себя самыми догадливыми, но остаются, увидев других таких же, только потому, что идти обратно лень. Титов слышит новые голоса, прочно сплетённые между собой в продолжительное гудение и потихоньку расплетающиеся по мере их приближения. — Ребят, сигарет не найдётся? — выделяется окончательно и приглушается, почти никем не услышанное, в очередном раскате смеха. Денис призывно протягивает парню свою открытую пачку, и тот благодарит, честно доставая одну. Две компании быстро сливаются в одну знакомствами некоторых студентов. Титову, самому старшему и едва ли другу хоть кому-то, было бы неудобно находиться здесь, если бы не отшлифованное травой алкогольное опьянение, благодаря которому он задерживается подольше, открыто греет уши и изредка выговаривает что-нибудь в ответ, на что все реагируют чересчур внимательно: чел всё-таки с четвёртого курса, все по дефолту его уважают как минимум за мужество остаться здесь так надолго, а те, кто знает его хоть чуть ближе, чем совсем нет, ещё и за профессионализм. То отключаясь от реальности, то снова ловя с ней коннект, Денис с наслаждением ребёнка раскачивается на этих качелях, находя в этом цикличном действии что-то особенно приятное. В очередной раз сцепившись с окружающей средой, он выхватывает из разных речей один голос и только одну суть: — Да он вообще мудила, блять, редкостный! Еблан кучерявый… Из него и человек — хуйня, и профессионал — так себе, — пока других веселит негодование в срывающемся время от времени в фальцет баритоне, Титов напрягается и хмурится, силясь найти источник этих нелестных слов. — Ты о ком? — спрашивает он, остановив мутный взгляд на — иронично — кудрявом парне с маской чумного доктора, сдвинутой с лица на лоб. — Да этот… Максим Игоревич, живописец, — небрежно машет рукой тот. — Заебал уже. Я, сука, архитектор, а не рисовальщик. — В архитектуре важны детали и чувство, иначе все твои спроектированные постройки будут выглядеть, вон, — Денис ведёт рукой в сторону, — как эта уёбская пародия на Диснейленд на Технопарке. — И как мне в этом поможет это его «а давай попробуем, нахуй, тень не синим, а ультрамарином сделать»? И моё любимое вот это «ты не смотришь дальше мнимых рамок и видишь только то, что каждый может увидеть»… М? Вызов в чужом голосе и правда провоцирует, мгновенно отрезвляя и непроизвольно сжимая руки Дениса в кулаки. Он не хочет думать о том, почему, переступая через пьяную лень, вообще ворочает языком во рту и вступается за Кольцова. — Это фантазию развивает, придурь. И креативность, — Денис делает пару шагов вперёд, и его примеру следует и пацан. — Че ты за художник, в конце концов, если пишешь только так, как положено? В искусстве, секрет тебе, может, открою, правил нет, иначе оно бы перестало быть искусством и перешло в раздел науки. Он вас думать учит, показывает, что мир-то красивый на самом деле, если правильно смотреть умеешь. — А по мне так, он просто еблан с кисточками, а не живописец, — ядовито кривится первак, и этот плевок переполняет-таки чашу терпения. — И нет в нём никакого таланта — он просто позёр ебучий. Денис стискивает зубы до ломоты в челюсти, быстрыми и рваными движениями снимает с рук черные кожаные перчатки и пихает их рядом стоящей девчонке. Та испуганно смотрит на него снизу-вверх, вдруг визгливо, поняв, к чему всё идёт, просит, мол, «Денис, не надо!», поднимая всеобщий шум. — А чё ты так за этого полудурка впрягаешься? — безымянный первокурсник стаскивает с головы маску, отдаёт кому-то из друзей, хватающих его, уверенно подходящего ближе к Титову, за руки. — Дружбан твой старый, что ли? Ну да, на курс старше учился тут раньше, наверное, вот и защищаешь? Или, погоди… за зачёты ему сосешь? Ну парень-то он красивый, спорить не буду, почему бы и нет? Пацан смеётся недобро, и Денис ему не уступает в язвительности — отворачивает голову чуть в сторону, обнажая зубы в полубольном смеющемся оскале, возводит глаза к небу. Про отсосы за зачёты — это было зря, очень зря. Никто подхватить, даже заметить не успевает: пацану в челюсть прилетает отяжелевший кулак. Возгласы и крики становятся громче, бьют по барабанным перепонкам. Первокурсник тоже не отстаёт: в ответ вмазывает ему по скуле, получает отместкой в нос — и вот они уже хватают друг друга за воротники, шипят что-то грубое и бессвязное прямо в лицо. У Титова колени подкашиваются резко от удара по ним носком тяжеленных берцев, он ими больно стукается о влажный асфальт, не удержав равновесия, но и утаскивает за собой на землю пацана, не оставляя шанса на одностороннюю драку. И Денис находит себя уже в пароксизме бешенства мутузящим несчастного первака, но только когда его оттаскивать начинают сильные руки, а толпа странно расступается и рассасывается. — Хорош! Хорош, говорю! — слышит он, уже поднятый незнакомо-знакомым кем-то на ноги, пока ещё по инерции рвётся обратно. — Так, Перечникова к Козлову и с ним уже в медпункт, слышали? Давайте, быстро! Денис шипит от боли в разбитых коленях при каждом шаге, пока его подталкивают к вечно открытому чёрному входу, и думает с досадой только о том, что порвал любимые джинсы и запачкал кровью ворот футболки. То, что у него расквашен нос и в двух местах — нижняя губа, не волнует совершенно. Вездесущий Максим, сука, Игоревич, запихивает его в пятьдесят пятый, предварительно выслушав на лестнице целый концерт, состоявший из кряхтений, жалоб и просьб отъебаться на любое предложение помощи, теряется из виду ненадолго, и возвращается из каморки с аптечным чемоданом в руках. — Ты чё драться-то полез, м? — Кольцов садится на передвинутый ближе к Титову стул и придирчиво осматривает чужое лицо, оценивая степень пиздеца. Тот пыхтит недовольно, отводит взгляд, опускает голову, закрываясь упавшей на лоб челкой. — Да не отворачивайся ты, — он берет Дениса за подбородок, заставляя если не в глаза смотреть, то хотя бы голову держать прямо. — Чё драться полез, спрашиваю? — Потому что он мудак, — негромко отвечает тот и раздраженно отбрасывает чужую руку от своего лица. — Да отъебись ты, Максим Игоревич. Правда сил подняться с места и уйти нет и в помине, ещё и колени по ощущениям как будто не разбиты, а переломаны ко всем чертям. Его перфоманс на лестнице доказал, что ходить сейчас он способен едва ли. — А подробнее? — Макс благоразумно игнорирует возражения, принимаясь ворошить аптечку под светом настольной лампы на своём рабочем столе. Кабинет живописи — это сейчас не кабинет живописи, это отдельная вселенная, сотканная из кропотливо написанных картин на стенах, из несвойственной тишины, из полумрака, скопившегося в углах, растягивающегося к центру пространства и разбивающегося о размытое пятно света настольной лампы на полу. Денис упрямо отмахивается от мыслей о похожести чисел пятьдесят пять и пятьсот пять. — Да ничё, просто взбесились друг на друга, подрались. Нормально всё, — говорить о том, что драка началась, по сути, из-за Макса, хочется едва ли, и Денис оттягивает время дурацкими отговорками, пока Макс сосредоточенно щурится, обрабатывая ему рассеченную бровь, а он стискивает зубы от утроившейся благодаря перекиси боли. И Макс ничего не спрашивает по этому поводу больше, молчит в ответ — тяжело от этого его молчания. Ему идёт образ Барона Субботы, этот банальный грим маски черепа на лице и уплывающий по шее под ворот рубашки с непонятно как, но красиво завязанным под ним белым платком, цилиндр с закреплёнными на полах сухими цветами, легкий чёрный сюртук, даже в стоящей в здании жаре упрямо не расстёгнутый. Денис закрывает глаза, забираясь поглубже в воспоминания, ложащиеся на плечи обманчиво-тёплым пледом и на язык — таблеткой обезболивающего. — Я сколько ни смотрел на тебя, так и не понял, что это за костюм, — уже что-то колдуя над чужим носом, произносит Макс. — Не больно? — уточняет, прикладывая к ссадине пониже переносицы ватку с перекисью. Денис морщится, но стоически держится, чтобы не отвернуться. — Переживу, — сквозь зубы, шипением от боли, но почти уверенно. — Я сегодня шлюха, — по-прежнему серьезно заявляет он, на что получает смешок и удивлённо приподнятую бровь. — Не знаю, вампиров до жопы, кровавых медсестёр — тоже, а я мисс Барнаул-креативность две тысячи семь, так что… Денис не глядя обводит рукой свою заправленную в чёрные джинсы бежевую футболку бесстыдного фасона с широким воротом, открытыми плечами и вышитым «бей-беги» на груди. Макс усилием воли заставляет себя не смотреть на острые-острые ключицы. Про себя, с удивлением и ужасом Титов понимает, что испытывает почти мазохистское удовольствие от разговора с человеком, когда-то сломавшим его. И ему бы заткнуться, скинуть с себя его руки и просто уйти отсюда обратно к Никите и Кате, но… — Я ещё и чулки напялил, ну, для правдоподобности. — Я вижу, — хмыкает Макс, бросая беглый взгляд на чужие окровавленные колени с разорванной сеткой чулков на них. Флешбэки яркими картинками, будто вчера это было, проносятся у обоих в головах, трансформируются в навязчивые идеи, начинающиеся с «может быть», разливаются по венам необъяснимым страхом и трепетом, собираются обратно в немое кино и разбиваются о собственные рамки правильностей и неправильностей. Денис думает о том, что не променял бы эти воспоминания ни на что, пусть жить с ними и в разы тяжелее обычного. Макс думает о том, что влип по самое не хочу, что сам во всем виноват, что не умеет просить прощения, и что надо где-нибудь найти лёд, чтобы Денису к носу приложить. — Прикинь, сегодня мог бы быть год с того момента, как мы встречаться начали, — в Титове снаружи — отрешённость и простота, пока внутри всё больно переворачивается, перемыкает и заставляет тихо давиться приступом межребёрки. — Мог бы, — и Макс, как зеркало, все это отражает и находит в себе — без удивления, но едва вслух не скуля от отчаяния и знания, что сколочено это отчаяние его собственными руками на догорающих обломках совести и вины. — Ты… хорошо помнишь прошлый Хэллоуин? — Странно, потому что я пьяный был, но да, — Денису приходится выскабливать эти слова из глотки, на выходе придавать им равнодушный оттенок и смеяться про себя собственной умелой лжи, которую себе самому, к сожалению, ни за какие деньги не продашь. Макс понятия не имеет, зачем спросил, Титов понятия не имеет, зачем вообще этот разговор завёл — но им обоим так надо было, надо выпустить это наружу хоть как-то, хоть что-то увидеть в глазах напротив. Тишина повисает где-то под потолком, делая всё вокруг ещё темнее, и мгновение растягивается на выдуманные то ли по прихоти, то ли по вынужденности часы, в которых они украдкой смотрят друг на друга, находя новое и клочьями нервов выдирая из памяти старое, в которых дают себе передышку, просто находясь теперь рядом, вдвоём, почти как раньше, в которых позволяют себе побыть полнейшими идиотами, верящими в эфемерное чудо, случающееся сейчас. — До свадьбы заживёт, — залатав последние царапины и ссадины, Макс встаёт с места, кое-как закидывает раскрытые упаковки бинтов и банки-склянки обратно в чемодан юного врача, и, вырубив уже обоим режущую своим светом глаза лампу, уходит в каморку ненадолго. Денис хочет уйти прежде, чем он вернётся, но что-то будто на привязи держит, не позволяя ступить за порог. Он кусает губу, только-только залеченную, по свежим трещинам, накрывая ладонью дверную ручку. Слыша, как прикрывается дверь в каморку, он даже не думает, прежде чем сказать вертящееся на языке металлическим вкусом крови: — Спасибо. — Пустяки, это почти моя обязанность… — Нет, погоди, не за это, — Титов опускает голову, зачем-то опять смотря на уже перебинтованные разбитые колени. — Не только за это. Ещё за то, что ты преподаватель хороший. Реально, ты очень крутой препод, и ты заслуживаешь гораздо больших высот, чем этот колледж. И… не слушай никого, если скажут, что ты бесталанный или бестолковый. Это неправда. И никогда ей не было. Не желая или не имея сил слушать что-то в ответ, Денис спешно перешагивает порог и закрывает за собой дверь чуть громче, чем хотел это сделать. Макс задыхается, давится, наизнанку выворачивается этим спонтанным откровением. Вдруг кажется, что ему услышать это было необходимо, и именно от Дениса — от человека, с которым он написал свои лучшие картины и песни, с которым снова поверил в себя и творил не по обязательству, но по вдохновению. Остаток ночи Кольцов проводит в пятьдесят пятом за мольбертом, Титов — в общажной комнате в объятиях неблагодарно нелюбимого человека.