Сага о маяках и скалах

За окном уже часа два грохочет мерзкий ноябрьский ливень. Пора уже снегу выпадать по-хорошему, но до конца месяца обещают только что-то вроде этого. Непривычный утренний рокот кофеварки на кухне заставляет посмотреть на часы. Шесть утра. Денис промаргивается, силясь вспомнить, не говорила ли мама вчера вечером о каких-нибудь конкретных планах на сегодня. Не говорила — тогда черт знает, зачем подорвалась в такую рань. Как бы там ни было, а вливаться в реальность после бессонной ночи под стук тарелок, шкварчание масла на сковороде и треск кофеварки гораздо приятнее, чем под ругань общажных соседей сбоку: Сережа с Олегом — те ещё скандалисты. Вернее Сережа скандалист и отпетая драма-квин, а Олег голос повышает только тогда, когда совсем сил на его истерики не остаётся. Идеальная динамика отношений, короче. — Мам? — Денис просовывает голову в проём между косяком и прикрытой дверью в кухню. — Ой, Диня… я разбудила тебя? — она вздрагивает, едва не роняя деревянную лопатку для готовки. Ну да. Он совсем забыл, что невротическими всякими штуками он именно в мать. — Не-не, — машет рукой он, подходя к плите и заглядывая в сковороду, — я не спал, — мама раздосадовано цокает, и Титов оставляет это без внимания — ну а что он, в конце концов, может ответить? — Блины? Здорово! Не помню, когда в последний раз их ел. Ну, и ты готовишь редко. Он не упрекает, и даже звучит эта фраза не обиженно. Он привык. Да все привыкли. — Я… да, решила… Ты ведь редко приезжаешь теперь. Диплом, времени не хватает, я это всё понимаю… ну, в общем… — мама заметно мнётся, сбивается, даже неосознанно начинает стучать пальцем по ребру лопатки. Денису не хватило в своё время ее любви и воспитания, она это знает и винит себя, но, сколько бы это ни продолжалось, они никак проблему не решают. — Присаживайся, уже готово почти. Тебе варенье, сметану?.. — Я сам достану, — Денис успокаивающе обнимает мать за плечо и привычно целует в русую макушку, только-только тронутую уже подкрашенной сединой. Семейные завтраки — это у них не принято. Лет пять, как не принято. До поступления Дениса в колледж кухня по утрам пустела, как только он просыпался, и мама исчезала за дверью квартиры в вечном страхе опоздать на работу. Поначалу грустно было, тоскливо, а потом плечами только пожимал, выжигая на сетчатке: «бывает» по слогам. Ну, а после поступления — и говорить нечего, они вовсе видеться стали раз в неделю, раз в две и в итоге раз в месяц. А теперь, дыша пропитанным запахом блинов жарким воздухом в давно забытой атмосфере уюта, сидя напротив матери на деревянном стуле, Денис чувствует себя снова десятилетним мальчишкой, и появляется ощущение, что вот-вот на кухню зайдёт отец, с деловитым видом завязывая галстук, и напомнит о том, что опаздывать в школу нельзя. Только Титов помнит в то же время, что ему девятнадцать скоро, что родители давно развелись, что отец о нем не вспоминает который год, что с матерью они невозможно далеки, и что он за последний год пережил слишком много, чтобы уметь радоваться мелочам, вроде первого за долгое время полноценного совместного завтрака с мамой. Она размешивает сахар в керамической кружке с фигурной ручкой, и почему-то выглядит поникшей и будто бы уставшей. В глаза никогда не смотрит, но сейчас как-то по-особенному — совсем взгляд опустила, мягко подперев щеку рукой, задумалась о чем-то — брови нахмурены. — Мам, ешь, — аккуратно напоминает Денис, подталкивая к ней поближе тарелку с аккуратной стопкой тонких блинов с ажурными краями, — остынет же. И мать как будто его не слышит, молчать продолжает, совсем уйдя глубоко-глубоко в себя, и заговаривает невпопад, спустя пару минут, в которые Денис ее не тревожит — он понимает, с ним тоже такое бывает. — Я ведь так и не извинилась. Вот оно что. Этот завтрак — не попытка сблизиться или нагнать упущенное. Этот завтрак — извинение. — За что? — спрашивает Денис, своим тоном завираясь и зарываясь поглубже в мнимое безразличие. — За то, что… ну, что тебе лечиться пришлось. Я ведь понимаю, что бы там ни было… ты мне не рассказывал, почему так случилось, но, что бы там ни было, я знаю, я тоже виновата, — и в голосе впрямь вина, да и в позе и в манере говорить. Титову становится неудобно. — Может, виновата, — честно отвечает он, пожимая плечами, — может, нет. Что уж теперь… Отсутствие внимания и равнодушие родителей — это травма, но я не поэтому с ума сходить начал. А о том, почему, я рассказывать не хочу. Ну, зачем лишний раз всё это вскрывать и бередить? Он улыбается матери уголками губ, и будто бы ему совсем от этого разговора не горько. А ему горько, сука, как от палёного коньяка, и он не хочет обсуждать с матерью все эти их проблемы. Это уже и необходимости не имеет, потому что ничего не изменится: маму и ее образ мышления и жизни не исправить, а у Дениса не получится быть с ней открытым и говорить правду, не получится окончательно вытравить из себя комплекс недолюбленности. Так толку-то?.. Мама качает головой, и Денис видит: она понимает, от чего он так старательно открещивается. — Я не смогла до конца быть хорошей матерью, потому что я эгоистка, Денис, — выдыхает она, переводя взгляд в окно — откровение. — Это, знаешь… когда любишь, но ничего с собой сделать не можешь: делаешь то, что сию секунду хочется, а потом жалеешь и винишь себя. Я люблю тебя, Динечка, очень сильно, и мне… мне очень жаль. Я не смогла быть хорошей матерью, но теперь, когда ты в этом уже нуждаешься гораздо, гораздо меньше, я хочу быть тебе хорошим другом, если ты… — Да, — вдруг обрывает Титов, и выходит даже чересчур резко. Он улыбается — и эта улыбка уже ничего не пытается скрыть, — да, мам. Раз прошлое не исправишь, значит, надо идти дальше и просто под ноги смотреть, чтобы по лобешнику граблями не получить. Будет круто, если у нас получится быть друзьями, как ты сказала. Правда, я с радостью, и, ну… я готов что-то для этого делать, всё такое. Реально готов, мам. Что-то в воздухе отпускает облегчением, и они оба бесстрашно с лиц срывают маски. Больше никто никому не сделает больно, они теперь друг перед другом в иных ролях — легче, проще, свободнее, и… Денис про себя признает, что был неправ: разговор этот нужен был, и, оказывается, давно, но слова и смелость нашлись только сейчас. Они оба надеятся, что исправятся. Денис хочет довериться. Мама хочет показать, что ему нечего бояться. Ливень наконец прекращается.

***

— Отношения — говно, — безапелляционно заявляет Денис, устало прислоняясь к стене и растекаясь конечностями по кровати. — Оказывается. — Ну что опять? — вздыхает Катя, пересаживаясь к нему и принимаясь гладить по голове — как кота, ей-богу. — Да там… — он неопределенно машет рукой в воздухе, губы кривит, и рука Кати рискует хорошенько ёбнуть ему по затылку: сказал «а» — говори «б», неужели так сложно? — Никита опять приревновал к хуйне какой-то. Ну, не то что… короче, говнится, что я первакам домашку делаю, и ему типа времени из-за этого не уделяю. Сегодня вообще загнул, что я это специально, чтобы отмазка была. Он мне истерику закатил в итоге, я попытался что-то рациональное внести — он слушать не захотел. Я оттуда просто съебался по-быстрому, пока не полыхнуло совсем. Ничего, перебесится, конечно, но всё равно… заебало. Никогда не сталкивался с таким вообще… Катя слышит жалобы в адрес Лисина не впервые — он холерик и любит загнаться без повода, а ревность у него и от того, и от другого. Она знает, его можно понять — их обоих, впрочем, — но ревность на ровном месте в прошлом неплохо подпортила ей жизнь, и относиться к этому, а-ля «понять и простить», не получается. И в этих жалобах она с завидной регулярностью замечает ожидаемую, но оттого не менее странную вещь: Денис сравнивает Никиту с Максом. Это выходит непроизвольно, неосознанно, он не проводит явных параллелей — это где-то внутри, на уровне чувств и расплывчатых ассоциаций. За каждым «такого раньше не было» и «я с таким не сталкивался» — непонимание и вопрос «почему?», ответ на который до смешного банален: «Да потому, что это не Макс». Пока Денис пьёт третью кружку ромашкового чая подряд, не предавая веры в то, что он правда успокаивает, и периодически отвлекается на телефон, лишь чтобы сбросить очередной звонок Лисина, Катя рассказывает об Эле и об их отношениях. Она знает, что в такие моменты с Денисом не надо разговаривать на волнующую злободневную тему, — наоборот, нужно отвлечь. И она знает, что за рассказы о собственной радужной личной жизни он не будет злиться — он рад, что лучшая подруга наконец счастлива, и каждый такой разговор ему — бальзам на душу. — Мы ещё с Элей хотели в Питер съездить, но из-за переноса сессии… — Бля, точно! — Денис вскакивает на ноги и звучно бьет себя по лбу. — Перенесли же… На какое там? Семнадцатое ноября? Одиннадцатое, двенадцатое, тринадцатое, четырнадцатое… Бля, у меня всего шесть дней, с учетом сегодняшнего, чтобы долги по живописи закрыть, — и оседает обратно на стул, запрокидывая голову назад и картинно взвывая. — Пиздец, у меня работы три незаконченными в каморке валяются… — А я говорила, надо на все пары ходить, а не «сегодня схожу, завтра — похуй», — по-учительски качает пальцем в воздухе Катя. — И что делать будешь? — Отрабатывать… ну, в смысле, дорабатывать. Короче, ты поняла, — Денис трёт лицо ладонями, пытаясь, видимо, внушить себе бодрость и работоспособность. В общем получается неплохо: мысль о последствиях отсутствия аттестации за семак для будущего диплома мгновенно сгоняет лень и даёт неплохого пинка, чтобы прямо сейчас собрать себя в кучу и пойти в пятьдесят пятый дописывать картины. В вечно открытом кабинете вроде тепло, а Денис сидит — дед, во сто шуб одет. На улице промозгло, слякотно, и ветер с мелким дождем такой, что Титова с его комплекцией просто сдувает, и ему даже в помещении пока холодно. Что уж тут, беды плохого кровообращения: замерзнешь на улице — ещё минут двадцать придётся потом в куртке сидеть. Замотавшись в шарф по самый нос и укутавшись в куртку, Денис садится за мольберт и долго смотрит на насилу найденную в каморке картину. В ней всё слишком хорошо на данном этапе, даже придраться не к чему, и ему кажется, что это — заслуга тех мазков и деталей, которые написал Макс. Он их узнаёт до точки, видит каждый, даже не вглядываясь, — будто чувствует. Это почему-то вызывает улыбку: мягкую, едва-едва уголками губ, но — улыбку. Когда-то они пытались что-то нарисовать вместе, но не сработались по неизвестной причине. Теперь мазки из-под двух разных рук выглядят друг рядом с другом органично и правильно, переплетаются между собой, играючи перекрывают друг друга, и они будто сами собой оказались на холсте — никто им не указ, даже сами творцы, — и они сами выбирают себе место, и сами тянутся друг к другу. Денис думает о том, что теперь они с Максом могли бы снова попробовать написать что-нибудь вместе. Он не замечает, как рука сама тянется к кистям, как разводит масло и как плывёт вольно по холсту. Редкие взгляды на фотографию постановки — это максимум его точности в эту секунду. Пишется само, легко, и даже задумываться не приходится. Денис отдаленно помнит, как Макс рассказывал о подобном ощущении, и он почему-то уверен, что сейчас с ним случается именно оно. И Макс не врал, говоря, что это придёт само, как только ты по-настоящему позволишь себе свободу. Внимание, прикованное сталью очарованности к картине, разбивается о чужой негромкий голос над ухом, виньетка, собравшаяся вокруг холста по углам, пугливо рассеивается, надеясь скрыть своё недавнее присутствие. — Денис, это просто замечательно! — Ещё раз так подкрадёшься — получишь карандашом в глаз, — ворчит Денис, вытирая кисть о некогда белую, но теперь цветастую от кучи пятен разных оттенков тряпку. — Да, это… спасибо. Я решил сегодня сесть за долги, чтобы к сессии успеть. — Умное решение, — усмехается Кольцов, выпрямляясь, и хочет похлопать его по плечу, как обычно делает с другими студентами, но вовремя одергивает себя: ему нельзя, не с Денисом, только не ему. — Я тебе не помешаю, если тоже работать сяду? — Вообще срать. Титов снова принимается за работу, сосредотачивается, пытается поймать прежнюю волну, но даже через пять минут, через десять — не выходит. Взгляд то и дело соскальзывает с холста и фокусируется на Максе, что напротив, но почти в другом конце кабинета. Он за работой всегда выглядит как-то по-особенному. У него всё хаотично как-то, но настолько слаженно и четко, что едва ли можно понять. На широко отведённом в сторону колене лежит деревянная палитра, покачиваясь от каждого движения и норовя упасть и перепачкать все вокруг; одна кисточка за ухом, другая, единичка, в зубах, то и дело меняется местами с третьей, среднего размера, что в руке; тряпка после каждого использования летит куда-нибудь, но, когда нужна, находится вновь легко и быстро. Денис сейчас не видит в нем профессионала — он видит больше и глубже, будто понятнее в стократ, чем обычно; он видит обнаженную перед любимым делом душу, совершенно алогично взявшую контроль над физическим телом. Она по кусочкам, по лоскуткам отделяется, преобразовываясь в шальные цветастые мазки, ложится на холст немым откровением, которое озвучивать просто-напросто нельзя, не положено. Денису думается о том, что так душа может и кончиться, отдав в итоге себя до последнего. А вдогонку приходит опровержение: нет, не кончится. Когда картина будет закончена, и все эти лоскутки соберутся воедино, они вернутся на место, как пазл, заполнив пустоты, только сильнее будут в несколько раз, и эта сила даст пищу для новых, новых и новых картин. И ему кажется, что сейчас он видит перед собой того Макса, которого не видел никто, которого видеть никому не позволено. Никому, кроме Дениса. И в этом замкнутом пространстве, внезапно сложённом из одних только чувств, всё особенно остро и тонко ощущается. Это похоже на магию — бесконтрольную, беспокойную, стихийную магию, ни от чьей воли не зависимую. Денис смотрит на Макса и впитывает, впитывает, впитывает до капли витающие в воздухе эмоции, неожиданно новые и пока безымянные, но под черновым названием «Вдохновение». Наконец удаётся уловить ту тонкую-тонкую волну абстракции и вакуума, и он снова уходит в работу с головой. Неспешно собирая в коробку тюбики масла и тщательно протирая кисти, Титов украдкой бросает взгляды на Макса — всё прежнего, увлечённого донельзя, — и то и дело улыбается, когда не получается сдержаться. Уходить не хочется, но одна картина закончена, а браться за другую — уже слишком поздно, восемь вечера почти, домой пора. — Я пойду, — негромко говорит он, закидывая на плечи рюкзак, и мнётся у выхода, желая сказать что-то ещё, но не находя слов, чтобы сформулировать. — Удачи тебе тут, и, это… допоздна не сиди, короче, зрение испортишь, — Титов чешет нос через пластырь с Хэллоу Китти (какой нашёл в косметичке Кати, уж так вышло) пониже переносицы — нервное. — Завтра увидимся. Кольцов ему улыбается, выглядывая из-за мольберта, и машет рукой с зажатой между пальцев кисточкой. — Я попозже твою работу посмотрю и оценку поставлю, — Денис с удивлением замечает в нем то же, что в себе: нерешительность, минутную зажатость — когда слова не идут, но хочется до ужаса. — Ты придёшь так ещё как-нибудь? Ну, другие картины дописывать, там… Можем так же вместе поработать, как сегодня. — Приду, — кивает Денис, почему-то тупя взгляд в пол. От этого «вместе» слишком… слишком. — Завтра вечером, наверное, если не устану. — Хорошо. Тогда до завтра, Денис, — Макс снова поджимает губы в улыбке и возвращается к работе — разговор закончен. По пути к общаге Титов отчаянно пытается понять, почему за все три часа не был задет ни один триггер, почему ему было так спокойно и комфортно наедине с Кольцовым, почему на него смотреть хотелось, почему не хотелось, наоборот, как обычно, в окно выйти, почему так много эмоций загорелось от простого молчания, надвое поделённого между ними, и этих глупых «наедине» и «вместе». В черепной коробке слишком много «почему?», но ни одного ответа. Он обещает себе найти эти ответы — но позже, многим, многим позже. Последние яркие мазки ложатся на выразительную косточку под переносицей, посильнее выделяя ее, когда на часах чуть-чуть переваливает за полночь. Уставший до ужаса охранник заходил к Максу в пятьдесят пятый минут десять назад с просьбой закрыть колледж и оставить ключи уличному сторожу. Кольцов отодвигается от мольберта, трёт глаза, пытаясь привести себя в чувства для последнего рывка, и смотрит на работу уже чуть издалека. Ему нравится, как смотрится портрет в технике Импасто с наложением несвойственно для портрета ярких, цветастых мазков, собирающихся в полноценный образ. Денис на картине выглядит как живой: смотрит куда-то вверх, чуть задрав голову, улыбается так, что светит от этой улыбки, и глаза горят счастьем, которое никакими актерскими умениями не подделать. Так он смотрел, так улыбался, прошлой осенью. Макс видит не просто красивого мальчишку — он видит свою музу, видит человека, с которым были лучшие свершения за все двадцать лет его жизни, с которым были достигнуты те высоты, о которых и мечтать страшно. Свет в окне пятьдесят пятого гаснет в половине первого ночи.