Spiritus Sancti

Скамьи были покрыты тонким слоем пепла, просачивающегося даже сюда, в святую обитель Отца. Собор был пуст — эхо её тихих шагов громом раздавалось под высокими куполообразными сводами, украшенными мозаиками с ликами Светлых, покорных слуг Отца; творцы и покровители добродетели, они с презрением глядели на неё сверху вниз глазами из цветного стекла, и весь их вид выражал праведное негодование, что она смеет своими грешными ногами ступать по освящённой земле, не испытывая боли. Статуи тоже безмолвно наблюдали за ней; вырезанные из гранита и мрамора солдаты Небесного Полка, расправляя могучие крылья за спиной и грозно замахиваясь мечами, копьями и алебардами, хмурились от бессилия изгнать нечистую силу из дома Отца; они ничего не могли сделать ей. Никто не мог. Стекло и камень. Больше ничего. Сакура медленно шла между длинными пустыми рядами скамей, опираясь одной рукой в плотной коричневой перчатке на резные спинки, другую прижимая к опухшему, болезненному животу — не знала, что на нее нашло. После ритуала в ней проснулся чудовищный голод: едва придя в госпиталь, она не кинулась проверять, кто из её несчастных подопечных пережил ночь; она не стала расспрашивать монахинь, у кого какие ухудшения; не пошла в детское крыло госпиталя, чтобы проверить своих малышей; нет. Она пришла в трапезную для лекарей. Повар, готовивший для них, оставил вариться густой мясной бульон в огромном чане, а сам ушел отдыхать: он работал целыми сутками, пытаясь в одиночку прокормить всех лекарей, больных и монахинь, помогающих в борьбе с хворью. Из четверых его помощников двое уже умерли от болезни; одного на днях сожгли — кто-то донес Ордену, что видел, как он подсыпал некий порошок в еду, и хватило нескольких часов допроса, чтобы он сознался в ереси и его казнили, уже позже выяснив, что порошок был обычной солью; четвёртый лежал наверху, среди больных, только-только начав покрываться смертельными язвами. Огромный горячий чан, полный мясных костей и безвкусного бульона. Голод был так силен, что Сакура, не отдавая себе отчета в своих действиях, взяла половник и прямо оттуда, из общего котла, начала черпать, не успевая остудить короткими выдохами мутную от мясных ошметков жижу, заливая в горло, давясь и обжигая рот. Она никогда не ела ничего вкуснее. Каждый новый половник будто прибавлял чувство голода и становился вкуснее предыдущего. Сакура пила, сёрбая, вылавливала кусочки мяса и жевала их, обжигая десны, сходя с ума от наслаждения вкусом, не понимая, сколько ещё ей нужно, чтобы насытиться; чан опустел на четверть, когда её вырвало первый раз — перегнулась пополам, заливая непереваренным бульоном горящий под котлом огонь, схватившись за край котла до боли в пальцах — боясь, что он исчезнет или опустеет, и больше не будет этого вкуса, больше нечем будет утолить рвущий пополам голод, противоречащий переполненному желудку, отчаянно сопротивляющемуся очередной порции бульона. Остановилась только тогда, когда чан наполовину опустел; её шатало, живот разрывало от боли, рот горел от ожогов, горло — от рвотных позывов. Её трижды тошнило съеденным, но голод никак не унимался, словно в ней была сосущая пустота, требовавшая больше, чем могло вместить тело, не избалованное избытком пищи. Ушла, дав себе клятвенное обещание, что осмотрит две палаты, нет, одну палату, и сразу же вернется, чтобы доесть, наесться досыта, пока половник не начнёт цеплять дно чана, а в бульоне не останется ни единого кусочка мяса. Наруто сбил все её планы, появившись на пороге и своей навязчивой весёлостью раздражая до искр из глаз; она почти зло осмотрела его, как всегда — вне очереди, убедившись, что он по-прежнему здоров, а когда он в благодарность беспардонно и без спросу чмокнул её в щеку, она шарахнулась, так сильно он ударил её током — это разозлило ещё больше. Кроме того — от Наруто так сильно пахло чем-то приторно-сладким, что её едва снова не стошнило — прямо в комнате для осмотров. Запах был удушающим, насыщенным и после ухода Наруто оставался висеть в воздухе, смешиваясь с вонью от гниющих тел ещё живых пациентов, для которых завтра будет прочитана беглая молитва перед тем, как их, словно кули с мукой, небрежно бросят в свежий костер для умерших от хвори. Она зашла в палату, заглядывая в глаза обречённым, ищущим её утешения и поддержки; выжала из себя для каждого несколько лживых, полных надежды слов, а трёхмесячного младенца, уже два дня не кричащего от боли, а только тихо хрипевшего, взяла на руки и прижала к груди, игнорируя муку от переполненного желудка. Голод отошёл на второй план, а потом и вовсе исчез, когда мутные, полуслепые глаза младенца посмотрели прямо на неё, будто разглядывая душу на дне ее зрачков. Сакура начала мягко покачиваться, баюкая дитя на своих руках, чувствуя, как пустота внутри неё растет и ширится, пока осмысленный взгляд малыша постепенно стекленел, и прижала крепче, когда хрипы стихли; он больше не мог чувствовать боль. Младенцев и детей до года не отмаливали; их души изначально принадлежали Отцу. Ей вдруг стало настолько все равно, что она положила хрупкое тельце обратно в кроватку, развернулась и вышла, больше не реагируя на оклики умирающих. Игнорируя всех — монахинь, удивлённо отступавших с её пути, не встречая ответа, других лекарей, пытавшихся посоветоваться, больных, ещё способных ходить и меряющих коридор неуверенными шагами, — она покинула госпиталь, полной грудью вдыхая пропитанный запахом гари и серы воздух. Город смердел. Пропах огнём и смертью. Провонял насквозь паленым мясом и гниением. Сакура шла, не разбирая дороги, просто шла, чтобы идти; желудок болезненно жало, и она опустила одну руку на живот, пытаясь унять бульканье в себе, не выдержав и свернув в переулок между двумя зданиями, где её мучительно выворачивало до сухих спазмов в глотке и вкуса желчи на языке; меньше болеть не стало. Поправив капюшон и отерев рот тыльной стороной перчатки, она вышла обратно, на широкую улицу, где среди редких прохожих, держащихся друг от друга и от неё на приличном расстоянии, взгляд выцепил уже знакомую шевелюру, выбеленную сединой. Лицо мужчины, как всегда, скрывала маска; внимательные чёрные глаза неотрывно следили за ней, ничуть не смутившись, когда она прямо встретила их взгляд. Её личный охотник. Обнаружив себя недалеко от лавки Орочимару, поняла — идти к нему нельзя. Пока охотник смотрит за ней, лучше запутать следы; на развилке она уверенно свернула не вправо, где через два здания на грубой деревянной вывеске красиво был выведен символ алхимиков, а влево, где между домов насыпная тропинка плавно переходила в мощеную дорогу прямо к собору. И вот — она тут. Охотник предсказуемо не пошёл за ней следом — не было смысла следить за ней в пустой, душной тишине обители Отца: хватало глаз другого рода. Сакура остановилась на полпути к алтарю, глядя прямо перед собой, на мозаику со Светлым — он то ли создавал цветы, то ли лошадей; она не была сильна в их именах и предназначении. Путь в церковь ей был заказан с тех пор, как начали чернеть ладони и ступни — это было лет десять назад, когда она ощутила в себе дар. Знакомая с определением ереси на уроках Добродетели, обязательных для всех учащихся в школе детей, она чего только не делала: пыталась отмыть, содрать, даже спалить огнем, но не хватило решимости сунуть руку в костер; чернота распространялась выше, от середины ладоней к запястьям, дальше по предплечьям. Было страшно, стыдно и противно; чем она заслужила такое проклятье? Но все быстро закончилось, когда пришло решение: она может обернуть тёмную силу на службу добру, и тогда Отец обязательно смилуется над ее душой после смерти. Она тогда ещё верила в Отца и его всеобъемлющую доброту. Рука, прижатая к ноющему животу, смяла ткань плаща в кулак; если Отец был, то доброта Ему неведома.  — Тебе нехорошо, Дитя? Апатия была сильна; Сакура не хотела смотреть на Падре. Она вообще ничего не хотела, кроме как лишиться нюха и чтобы младенцы перестали умирать в муках у неё на руках — ничего больше.  — За что Светлые сотворили Мор? — спросила она, рассматривая изысканную мозаику, складывающуюся в идеально-нейтральное лицо; для неё все Светлые были одинаковыми.  — Это — испытание, — в низком голосе Падре звучала убеждённость, смешившая её. Но она не смеялась. — Через страдания тела очищается от скверны Дух. Ты понесла утрату?  — Я каждый день несу сотни утрат, — тихо сказала она; перед сухими глазами лик Светлого менялся, создавая целый калейдоскоп из лиц её пациентов, умерших вчера, позавчера, неделю назад, месяц; лица мелькали, сменяя друг друга — мужские, женские, злые, красивые, детские, юные и испещрённые глубокими бороздами возраста. — Каждый день я прихожу на работу, зная, что на койках — новые больные. А прежних вынесли санитары, сложив в очередь на костер. Падре приблизился; краем глаза видела его спокойное лицо совсем рядом со своим, будто он разглядывал её — пристально и цепко.  — Детей жгут отдельно, — продолжала она, не моргая, чтобы не упустить ни единого лица, просматриваемого в лике Светлого. — Их не отмаливают. Приставленный к госпиталю священник пьян уже третью неделю, и я не осуждаю его — так проще всего. Но из-за того, что тела детей видят только лекари, после смерти их сваливают в кучу, друг на друга, и поджигают прямо так. Чтобы быстрее. Знаете, как пахнет горящая детская плоть, Падре? Сакура, наконец, перевела на него взгляд; Падре был красив и молод. В каждой черте его лица сквозила жизнь — захотелось запомнить его. Смотрела четко в глаза, не зная, что хочет в них увидеть — сомнение? Смятение? Стыд за божество, так почитаемое им, что он, как многие другие Падре, отрёкся от семьи, любви и имени, чтобы посвятить всю жизнь служению Ордену?  — Вкусно, — почти не размыкая губ. — Нежным жареным мясом, как подавали недавно в лучших трапезных этого города. А вокруг снуют тощие собаки, выжидая, когда огонь погаснет, и можно будет поживиться тем, что удастся откопать в пепле. Вы знали, Падре? Она отстранилась, увеличивая неприличное расстояние между их лицами, равнодушно дернула уголком губ, передумав улыбаться, резко развернулась и направилась прочь.  — Да смилуется над тобой Отец, Сакура, — тихо произнес Падре ей в спину, заставляя ускорить шаги, эхом отдававшиеся от мраморных сводов холодного, пустого храма. Охотника на улице уже не было.