Spiritus Sancti

Бешенство топило остатки рассудка, застилая зрение и заставляя рвано дергаться руки, пытаясь добраться до кого угодно, но с единственной целью — причинить боль. Малую часть боли, что раздирала его самого. Звуки вокруг были приглушены, звучали смутно и задушено, кроме одного — хрипа. Сакура перед ним согнулась пополам, упершись руками в колени и пытаясь отдышаться, вызывая дикое желание с размаху пнуть прямо в место сгиба ее туловища, чтобы глаза полезли на лоб и остатки дыхания сбились; чтобы рухнула на землю, впиваясь пальцами в глотку в попытке вдохнуть, царапая поверх оставленных им отметин на светлой коже. Повернув голову, боковым зрением заметил выбеленные сединой волосы и темный глаз, рассеченный шрамом, пристально смотрящий на него; Наруто оскалился так, что слюна защипала мелкие трещины в уголках губ. Но человек сзади продолжал удерживать, заломив ему руки; ощущалось, как худые выпирающие лопатки трутся друг о друга, причиняя мучительный дискомфорт. Он пытался пнуть, укусить, хоть как-то дотянуться до держащего его мужчины, слыша на фоне крики; хотелось вцепиться скрюченными пальцами в эти волосы, давно не стриженные и нелепо торчащие, и бить лицом их обладателя о вымощенную плиткой землю главной площади, бить, бить, бить, слыша хруст ломающейся кости, деформируя череп, придавая этому лицу совершенно новые очертания. Плоские. И черно-красные от крови, на которую налипал бы пепел с земли с каждым новым ударом. Его куда-то тащили; из глотки рвались чужеродные завывания и злое шипение; он пинал воздух в тщетных попытках высвободиться из захвата, дергался, но его перехватывали сильнее, вырывали руки из плечевых суставов; он резко откинул голову назад, надеясь затылком сломать нос державшему его мужчине, но тот уверенно отклонился, будто предугадав его действия. В лицо чем-то плеснули; он разозлился еще больше, заорав от отвратительного ощущения затекающей за шиворот холодной воды, начав сильнее извиваться и выкручиваться. В итоге его прижали лицом к полу, заломив руки и навалившись всем весом, а в ухо явственно сказали:  — Omnis immundus spiritus… Барабанные перепонки болезненно затрещали от истеричного, душераздирающего визга; тело забили судороги, с которыми Наруто не мог совладать. Кто-то визжал, так тонко и надрывно, что болела собственная глотка, не готовая воспроизводить такие звуки. Отец Всемогущий. Да ведь это кричал он сам. Наруто испуганно моргнул, но на этом контроль над телом закончился; его снова колотило и било в крепкой хватке навалившегося мужчины, шепнувшего эти слова, обжегшие ухо такой стреляющей болью, что перед глазами зажглись искры. Взрывалось прямо внутри головы, там, где никогда раньше не болело, глубоко за глазами, в самом центре черепа. Что-то менялось; он хотел что-то сказать, но язык не слушался. Слушался, но не его.  — Сдохните… все сдохните, поганые мрази… Вдруг обстановка изменилась. Наруто, вжатый носом в пол — не в землю, нет, в пол, обычный дощатый пол, покрытый куцым ковром с грубым коротким ворсом, буквально ощутил, как над ним нависла черная, непроглядная тень, и новый, незнакомый голос скомандовал:  — Посадите его. Мне нужно видеть глаза этой твари. Он сопротивлялся изо всех сил, но их явно не хватало — ослабленное голодом тело отказывалось противостоять физически крепкому мужчине; его поставили на ноги и грубо пнули в колено — нога подломилась, он упал; резкий рывок за волосы задрал ему голову до хруста в кадыке. Перед глазами — еще один мужчина, рядом с Сакурой. Тоже незнакомый, но от его вида внутри все сжалось в исступленном ужасе — на его груди сверкало настолько ярко, что глаза заслезились; было так больно, что слезы против воли хлынули по щекам, пытаясь смочить раздраженную слизистую.  — Падре, это…  — Он одержим, сомнений нет, — сказал мужчина, наклонившись и закрыв рукой свет на груди; Наруто смог открыть глаза, а изо рта раздался хрипящий, трескучий голос:  — Я убью тебя, святоша. Убью, вскрою твое чрево, достану скользкие кишки и задушу ими твой труп!  — Обязательно, — низко пообещал мужчина. И прижал ладонь, скрывавшую слепящий свет, к его лбу. Боль была впечатляющей; вопль рвал в клочья легкие, он не успевал дышать, чтобы продолжать кричать, кричать, кричать, разрывая голосовые связки в мелкую труху.  — in nomine et virtute Domini… Каждое слово — как гвоздь, на живую загнанный в ухо. Один за другим. Крик стал громче — боль в груди, в легких, в голове, в глазах, везде — была невыносима. Наруто бился, пытаясь спрятаться, скрыться, уползти подальше, только не слышать, не видеть, не ощущать полыхание болезненного тавро у себя на лбу, прожигающего кожу насквозь, вгрызающегося в кость.  — Non ultra audeas, serpens callidissime, decipere humanum genus… Его начало рвать. Желудок подскакивал к самому сердцу с каждым спазмом, пока бледно-желтая желчь обжигала пищевод, воняя, вызывая новые позывы, раз за разом, снова и снова брызгая куцыми тягучими каплями изо рта, обжигая и разъедая раны вокруг. Наруто плакал. Ему было страшно. Он не понимал, что происходит. Хотел бы спросить, что тут творится – но он стал зрителем, потерял контроль над собой; его топило волнами злости, страха, бешенства и отчаяния. Так плохо, что не поддавалось никакому описанию, настолько паршиво и мучительно.  — Cessa decipere humanas creaturas… В руках держащего его мужчины его выломило; позвоночник хрустнул, по ногам тут же потекло горячее, вымачивая штаны насквозь, тело выгнулось дугой, а плечи вывернулись — руки моментально онемели. Он стал сплошным сгустком боли и онемения, зато хриплый крик, вырвавшийся из разодранной глотки, наконец-то принадлежал ему. Широко распахнутыми глазами смотрел в лицо Падре, и тот, поймав его взгляд, кажется, увидел его; утешающим, властным жестом протянул к нему свободную от святого символа ладонь, коротким разрядом тока прострелившую между ней и его лицом, и по-отцовски нежно прижал к щеке, стирая соленые дорожки слез, непрерывно текущих из глаз.  — Humiliare sub potenti manu Dei… И Наруто понял, что происходит. Он не раз наблюдал подобное со стороны. Экзорцизм. С Гаарой проводили такой ритуал несколько раз. Гнев внутри сразу же стал понятен и чужд — это не его ярость, это черт, бес, демон, сидящий в его теле, это не он и не его эмоции, и вся злость, что была в нем, будто понятая, закончилась и иссякла. Падре продолжал обряд, но слова уже не причиняли такой мучительной боли — они приносили облегчение. Он закрыл глаза, вдыхая резкий запах горелого и чего-то знакомого, похожего на серу, которой обмазывали днища судов в доках; вслушивался в мелодичный голос, наслаждаясь, как мягко, правильно звучат очищающие его плоть от дьявольского присутствия слова, проникаясь ими до самой сути:  — Ab insidiis diaboli, libera nos, Domine. Он попытался пошевелиться, но у него не вышло; хватка ослабла, потом и вовсе пропала, а он бессильно рухнул на пол, лишенный поддержки, и перед глазами на мгновение потемнело, когда спина коснулась ровной поверхности; он не ощущал ни ног, ни рук — сплошное онемение. Все тело затекло и не слушалось, но уже не одержимость темной сущностью была причиной — он точно знал. Наруто остался один в своем теле.  — …спина… — голос Сакуры был тонким, с истеричными нотками; никогда раньше не слышал, чтобы она так говорила. — Я позову подмогу, может, получится… Наруто попытался что-то сказать: глубоко вдохнул запах гари, и из пересохшего рта раздалось только едва слышное шипение выходящего воздуха, и губы слабо дернулись — вот и вся речь, что была ему доступна. Ему так много нужно было сказать! Объясниться перед Падре, извиниться перед Сакурой… но в горле только воздух двигался туда-сюда, а звуков не было.  — Посмотри. Он открыл глаза, пытаясь показать оставшимся с ним мужчинам, что он не может шевелиться и говорить, но они, казалось, потеряли к нему интерес; мужчина в маске, тот, что держал его, передал прямо над ним какую-то пухлую книгу, а Падре взял, не торопясь заглядывать внутрь.  — Это — то, что я думаю?  — Боюсь, что да. Буквы латинские, но я не могу прочитать текст.  — Значит, доказательства есть.  — Отведи ее в участок сначала. Пусть Саске разберется — она, все же, лекарь. Их и так осталось наперечет. Вдруг ее подставили?  — Слухи в госпитале весьма однозначные про нее.  — Зависть — страшный грех. Ее имя знает каждый второй житель города. Лучше в участок, а там уже будет понятно, сообщать о ней Ордену или нет.  — Веришь, что она сможет это объяснить?  — Нет. Увы, скорее всего, это доказательство. Но перепроверить лишним не будет.  — Этот, — Наруто странным образом понял, что речь о нем, — когда напал на нее, назвал ее ведьмой.  — Ты не говорил.  — Говорю сейчас. И Наруто в бесполезных попытках заговорить, пошевелиться, сделать хоть что-то, что подтвердило бы, что его тело — снова его, ощутил, как по лицу катятся слезы. Снова. Да, он остался один в своем теле. Но запертым в нем.