Spiritus Sancti

— За последнюю неделю от Ордена было получено пятнадцать запросов на слежку, — голос Обито звучал формально и четко, как всегда, когда дело касалось работы. — Четыре человека были пойманы с поличным, шесть — по доносам соседей и коллег. Еще шестьдесят девять человек дали признательные показания на допросах Ордена. Казнено тридцать два еретика. Саске оторвал взгляд от столешницы, заваленной доносами, разнарядками и отчетами, и посмотрел на скрытое форменной маской лицо Обито.  — Меня не интересуют цифры Ордена, — с трудом выдавил он, изо всех сил контролируя голос, — я хочу знать о проделанной работе по настоящим преступлениям. Обито напрягся и коротко дернул головой, боковым зрением мазнув по закрытой двери кабинета за его спиной. Саске было все равно, услышат его или нет.  — Два ареста из-за кражи, — наконец, начал Обито. — Одиннадцать человек под наблюдением из-за малолетних детей. Одно нападение на членов Ордена.  — Что с нападавшим? — устало осведомился Саске. Про кражи уже было понятно. В это непростое время либо воровали еду, либо мародерствовали, чтобы заработать на еду. Малолетние дети — то же самое: те семьи, в которых появились младенцы за последний месяц, пока бушевал Мор, проявили странное единодушие в вопросах выживания — лишний беспомощный рот в такое время мало кому был нужен. Хорошо, когда сдавали в приюты, но чаще предпочитали избавляться самостоятельно, не ставя в известность государство, чтобы получать гроши, полагающиеся на каждого новорожденного первые три месяца. После выявления полусотни таких случаев стали присматривать за семьями, что оказались в похожей ситуации. А вот нападение на членов Ордена — о таком он слышал впервые.  — Гвардии его не сдали, сразу забрали в Орден, — с неохотой признался Обито, тише добавив: — На допросе парень сознался в пособничестве ведьме. Вчера казнили обоих. Кулак с грохотом опустился на жалобно треснувшее дерево столешницы; неровная стопка доносов качнулась и рухнула, засыпая кабинет листами дешевой бумаги с кривыми, неграмотными текстами жалоб одних людей на других.  — Свободен, — выпалил Саске, больше не глядя в сторону Обито; ребро ладони покраснело и припухло от силы удара, в который он вложил всю злость, что в нем кипела. Когда его работа превратилась вот в это? Дверь за Обито закрылась бесшумно, до того, как последние листы спланировали на пол, и Саске заставил себя, стиснув зубы, встать и начать собирать рассыпавшиеся документы. Пару месяцев назад его стол был практически пуст. Несколько дел об убийствах, чаще — домашний беспредел, мелкие кражи, разбой — со всем этим он справлялся быстро и четко, будучи ответственным за центральный район города и имея в своем подчинении около двухсот человек, не считая привлекаемых для особо сложных дел наемных охотников, где работали его кузен и дядя — Шисуи и Обито. Его не особо волновало, что о нем говорили после назначения; слухи быстро прекратились, когда он с пылом и рвением ударился в работу, получив испытательный срок на год, и показал себя исключительно способным, грамотным руководителем с отличными полевыми навыками — он не гнушался личным присутствием при переговорах и задержаниях, участвовал в судах, и помогал подчиненным при сборе доказательств и свидетельств для обвинения. Каждый день, приходя на работу, Саске хотелось выть от бессилия. Кипа бесполезных бумажек, нуждавшихся в обработке, росла; его полезность для города как гвардейца с каждым днем сходила на нет, погребенная под бумажной волокитой. Но хуже всего были даже не глупые разборки соседей, бесчисленные доносы и отчеты о проделанной работе, занимавшие больше времени, чем реальная работа. Инквизиция. Вот что было самым раздражающим во всем этом; из-за хвори Орден совсем сорвался с катушек, а с приездом Лорда-Инквизитора, визирующего решения о казнях, реальная работа Гвардии зациклилась на бесконечных допросах подозреваемых, которых сам Орден не допрашивал из-за нехватки информации, но попавших под их внимание. И день за днем: то испуганная мать пятерых детей, по навету соседки из-за переставших доиться коров оказавшаяся перед ним на стуле, бледная и начавшая молить о пощаде прежде, чем он успел хотя бы поприветствовать ее; то подпивший работяга, оставшийся без работы и плачущий перед ним, что нечем кормить больную мать, заразившуюся хворью и доживающую последние дни в муках — травы он собирал, чтобы хоть что-то ей сварить, а не для колдовского варева! И таких — десятки. Каждый — со своей историей, одна страшнее другой, и все их Саске пропускал через себя, раз за разом закатывая глаза от абсурдности обвинений и подписывая ордер об освобождении из-под стражи и наблюдения. Вместо того, чтобы мобилизовать силы для помощи госпиталям, зашивавшимся с огромным потоком больных, вместо организации грамотного карантина и патрулей, о чем везде били тревогу лекари, вместо разгона скоплений людей на главной площади, каждый день приходивших посмотреть на казни еретиков — Саске сидел и слушал, как грузная женщина обвиняла молодую соседку в ворожбе, потому что ее муж начал заглядываться: не иначе как потому, что та — ведьма. А он смотрел стеклянным взглядом, как трясутся ее подбородки, колышутся волоски на огромной бородавке у носа и слегка летит слюна от эмоционального рассказа, и думал про себя: насколько сильно надо прогнить, чтобы пытаться отправить девушку сначала на допрос Ордена — читай, пытки, — а после — на костер, из-за блудливого старого кобеля, не способного удержать свой интерес в штанах. То, как в Ордене допрашивали, вызывало у него отторжение и неприязнь; стоит туда попасть, и обратно выхода нет. Как бы не утверждали святоши целесообразность своих допросов, как бы не твердили об их необходимости, Саске знал — под пытками любой сознается, в чем бы его не обвиняли. Ломали всех. Это была единственная причина, по которой он упорно продолжал копаться в этой кипе бумажек, стиснув зубы покрепче и выкручивая свое терпение на максимум — людей к нему попадало много. Но в то же время это означало, что на допрос в Орден попадет меньше людей — значит, меньше сгорит на утреннем костре Инквизиции, под равнодушным взглядом Лорда-Инквизитора и беснующейся толпы, испуганной Мором и готовой поверить, что вместе с последними надрывными криками сгорающих заживо мир покинет и зараза, обрушившаяся на город. Саске провел несколько часов, пересматривая доносы, кривя рот в отвращении — люди отвратительны. До чего мерзко было читать, как жители города под прикрытием религии сводят старые счеты, обнажают зависть и гнев — все доносы можно было разделить на несколько вполне четких групп. Первая — соседи; у одних дела складывались лучше, другие же, движимые завистью и жаждой наживы, кляузничали и описывали несусветный бред про хороводы теней в соседском доме, про невосприимчивость к заразе, про отсутствие удоя у собственного скота после общения с соседкой. По этим заявлениям Саске, не проводя очных ставок и допросов обвиняемых, сразу выносил решение — рассмотрено, закрыто. Доказательств отношения обвиняемых к ереси не обнаружено. Второе — женщины. До чего же женщины были злыми по отношению друг к другу. Изначально Саске назначал время и устраивал допросы, но после рассмотрения десятка заявлений понял — обвиняемые в ворожбе, все как одна — юные девушки, незамужние, некоторые едва окончившие школу и еще не успевшие выйти замуж, со свежими миловидными лицами, густыми волосами, красивыми молодыми телами, еще не испорченными многочисленными родами или застольными излишествами. Тоже зависть — обвиняли уставшие, озлобленные, иногда очень привлекательные женщины, но к которым мужья потеряли интерес; они вызывали у Саске разочарование. Особенно те из них, что после встречи в его кабинете начинали караулить после работы, вываливая налитые груди, шепча в ухо непристойные предложения, восхищаясь его красотой, статусом и молодостью — глядя на их перекошенные желанием лица, он не испытывал ничего, кроме жалости и презрения. Третьи были делом рук фанатиков. Это те, кто писал про прогулы служб в церкви, про отсутствие молитвы перед трапезой, про неправедный образ жизни — игнорируя, что судить других они не имели права, согласно их же доктрине. Получив первую такую обвинительную записку, не зная, как быть — он специально пошел по стопам отца, вступив в Гвардию, чтобы не иметь никакого отношения к церковникам и Ордену, — он обратился к Итачи. Старший брат, после гибели их родителей резко ударившийся в религию и в последствии отрекшийся от имени, чтобы принять сан и стать одним из безликих Падре, тогда помог ему написать грамотный ответ, по которому Саске дальше уже самостоятельно строчил отписки на аналогичные заявления. Правда, добавлял от себя, что собираться в церкви, когда бушует Мор и зараза может одолеть каждого, неразумно и противоречит рекомендациям лекарей. Не мог удержаться. Мир сошел с ума. Зажатый в тиски между хворью и ересью, он раскололся, разделив людей на категории, как заявления на его столе, объединив одним общим признаком — страхом. Боялись все. Одни боялись болезни; другие — голодной смерти; третьи — цепкого внимания Ордена. Более мелкие страхи подпитывали три основных, и у людей как будто отказал здравый смысл; кипы бумаг на его столе и отчет Обито были этому неопровержимым доказательством. По пять человек каждый день сжигали, как еретиков. Десятки, иногда сотни людей сжигали посмертно, чтобы хворь не распространялась от мертвых тел. Саске каждую неделю получал несколько порций эликсира, способного защитить от заразы — и упорно раздавал их почти все, оставляя себе одну-две порции вместо положенных семи; принимал каждые три-четыре дня. Ему тоже было страшно. Он не хотел умирать, это так: ему двадцать три, он самый молодой глава подразделения Гвардии в истории их города. Перед ним — огромные перспективы. На его стороне время, высокий статус покойного отца и деда, трудолюбие и упорство — он искренне верил в то, что делал, пока не явилась чертова Инквизиция и не превратила его благородное дело в… Ересь. От раскладывания бумаг его отвлек далекий шум в коридоре. Он замер, прислушался, различив короткий женский крик, звуки борьбы, и прежде, чем успел встать и приблизиться к двери, она распахнулась; в его кабинет ввалился Какаши, таща за волосы сопротивляющуюся женщину, яростно отбивавшуюся и не выказывающую никаких признаков страха; только гнев.  — Да отпусти ты меня, чертов стервятник!. Саске аж присвистнул; такие выражения от женщин услышать можно было нечасто. А приглядевшись, едва не подавился собственным свистом: этот цвет волос был слишком уникален, чтобы не узнать Харуно Сакуру.  — Молчать! — скомандовал Какаши, скрутив ее так, что она была вынуждена рухнуть на колени и задрать лицо, повинуясь держащей за волосы руке; ее губы были искривлены в злом оскале, как у дикой волчицы, а когда взгляд остановился на нем, она закрыла рот и прищурилась, вздернув подбородок еще выше. Даже стоя на коленях перед ним, с растрепанными волосами и очевидной ссадиной на губе, она умудрилась посмотреть на него сверху вниз. Но узнала — совершенно точно.  — Какаши, повежливее, она все-таки лекарь, — попросил он, а Сакура тем временем сильно дернула плечом, пытаясь освободить руки.  — Какого черта? — рыкнула она, зло нахмурившись. — Мне нужно в госпиталь, Наруто!..  — У нее дома нашли книгу на черной латыни, — игнорируя Сакуру, отрапортовал Какаши. Саске в удивлении вскинул брови, а Сакура замерла, как будто только что впервые услышала предъявленное ей обвинение. — А еще, — Какаши снова дернул за волосы, заставив Сакуру зашипеть и поднять руки вверх, чтобы ослабить натяжение; на одной руке не было перчатки. Саске о таком слышал, но увидел впервые. Кожа была темная, почти черная, как если бы она голой рукой перебирала уголь. Черная метка.  — Отпусти ее, — приказал он, и Какаши тут же разжал пальцы, высвобождая растрепанную светло-розовую копну из крепкой хватки; Сакура схватилась за голову, зажмурившись, борясь с болью. — Можешь это объяснить? — он кивнул в ее сторону, и она исподлобья посмотрела на него, сверкнув глазами:  — Объяснить что я должна? Лучше вы объясните мне, что я делаю здесь, вместо того, чтобы быть в госпитале! Мой друг получил травму, и если ему срочно не помочь — он никогда больше не сможет ходить!  — Там есть и другие лекари, — жестко осек Какаши; Сакура повернулась в его сторону, бесстыже харкнув ему под ноги и рявкнув:  — Другие лекари, сумевшие найти лекарство от хвори?  — Это тут ни при чем.  — Это — показатель мастерства, тупой вояка, — процедила она с непоколебимой убежденностью. — Если ему и возможно помочь, то только я смогу это сделать, ты понял? Саске с нескрываемым интересом наблюдал за происходящей перед ним перепалкой.  — Почему рука черная, Сакура? — вмешался в разговор, стараясь игнорировать потемневший взгляд Какаши на плевок у самого мыска его ботинка.  — Потому что обе черные, — огрызнулась она, срывая с себя вторую перчатку. — Поработайте с алхимическими реагентами и настойками трав с моё, у вас тоже почернеют. Я две недели не вылезала из лабораторий, чтобы найти лекарство, по уши была в смоле и чёрт знает, чём ещё!..  — Это не объясняет наличие у тебя книги на чёрной латыни возле кровати, — перебив её, вставил Какаши.  — О, это да, — в голосе Сакуры сквозил такой бешеный сарказм, что Саске невольно восхитился — никогда еще в его кабинете такие эмоции не проявляли обвиняемые. Плакали, тряслись, кричали, боялись, — но чтобы так злиться… Такого он еще не видел.  — Я не знаю черную латынь, — заявила она с уверенностью; Саске прищурился, ища на ее лице признаки лжи. — Но книга оказалась полезной — там есть рисунки соцветий, которые оказались необходимыми для составления лекарства. Я думала, это просто иностранный справочник трав, взяла его в общественной библиотеке, в секции с иноземной литературой. А поскольку я лекарь, — сделала она акцент, — мне разрешили взять ее домой для изучения. Библиотекарь понимал важность того, что я делаю. А вы, — зло выплюнула она, — кажется, нет. Я должна попасть в госпиталь, чтоб вас, дорога каждая минута! У Наруто травма позвоноч…  — Хватит, — оборвал ее Какаши и с деланным спокойствием обратился к Саске: — Падре сказал отвести ее к тебе, но я вынужден доложить Ордену. Черные метки на конечностях и книга на черной латыни — это неопровержимые доказательства причастия к ереси. Саске молча изучал искаженное злостью лицо Сакуры, все еще сидящей на коленях и сжимавшей волосы у корней, массируя кожу головы.  — Спасибо, Какаши, — наконец, произнес он. — Дальше я сам.  — Чертов мудак, — тихо процедила Сакура, метнув яростный взгляд в сторону Какаши; охотник проигнорировал ее слова, кивнул и вышел, с негромким хлопком закрыв дверь и оставив их вдвоем.  — Не выражайся, — Саске не смог сдержать короткой усмешки; Сакура настолько сильно отличалась поведением от всех, кто попадал к нему при содействии охотников, что такое бесстрашие не могло не восхитить.  — Он меня за волосы тащил через весь город! Как я его должна называть?! Негодник?! — повысив тон, возмутилась она. И Саске расхохотался. На лице Сакуры были такие неподдельные, живые эмоции, такая искренняя ярость и обида, что Саске, поправ негласное правило не прикасаться к обвиняемым, подал ей руку, чтобы помочь встать. Она смерила протянутую ладонь недоверчивым взглядом и демонстративно поднялась сама, вызвав у Саске еще одну усмешку: гордая.  — Значит, ты не признаешь обвинения в ереси? — осведомился он, обходя стол и садясь, указав ей на стул напротив; она, поколебавшись, осталась на месте.  — Нет. Я невиновна.  — Тогда докажи, — потребовал он.  — Каким образом? — прошипела она, снова разозлившись; Саске прищурился, странно наслаждаясь ее живой реакцией. — Это бред. Хотите обвинить меня — ищите доказательства сами.  — У тебя черные руки и ноги. Вот доказательства, — уже без улыбки ответил он. Она как будто растерялась — на мгновение. На лице промелькнула короткая вспышка страха, а после — необъяснимая решимость; щеки заалели, глаза заволокла блестящая влажная пелена — и она выпалила:  — Ты что, хочешь, чтобы я тебе ноги показала?.. Такую Сакуру Саске не помнил. Помнил светло-розовые волосы, помнил постоянно вздернутую руку на каждый вопрос учителя, робкие взгляды в свою сторону, неуверенно заплетающийся язык — это было больше десяти лет назад, когда они несколько лет учились в одном классе. Просто одноклассница, знакомая, которой учителя пророчили великое будущее из-за ее ума и упорства; узнав, что за изобретением лекарства от хвори стоит Харуно Сакура, он не удивился. Но увидеть ее вот такой, совершенно новой, решительной, уверенной и злой, прожигающей его изумрудными глазами, не прячущей взгляд, было необычно. Да и то, что она говорила… Саске промолчал, не задумавшись, что его молчание может быть истолковано неверно; она тяжело, глубоко вздохнула, и наконец-то села на предложенный им стул. Чтобы дрожащими пальцами, перебарывая себя, вцепиться в подол своего тяжелого платья, воюя за каждый сантиметр, обнажавший сначала голенища высоких сапог, потом шнуровку, уходящую выше; Саске даже дышать перестал, наблюдая за ней. Пытаясь придержать платье на коленях локтем, она наклонилась, едва слышно всхлипнув, и тут до Саске дошло, что она собирается делать.  — Стой, — потребовал он, видя, как трясутся черные пальцы, путаясь в шнуровке сапога, — не нужно. Я тебе верю.  — Это не черные метки, — голос тоже дрожал. — Я сожгла руки, пока работала над лекарством. Нас работало шесть человек, и не только у меня кожа не отмывается. Со временем…  — Я верю. Она подняла на него покрасневшие глаза, закусив припухшую от подступающего плача нижнюю губу; нос и щеки тоже предательски покраснели, и Саске ощутил короткий укол стыда — девушка едва не обнажила перед ним ноги, чтобы только доказать свою невиновность, а он сидел и молча смотрел.  — Но это ничего не значит, — от его слов она сжалась. — Я — гвардеец, и влияния на Орден у меня нет. Если они уже обратили на тебя внимание, я ничем не смогу помочь — они будут тебя допрашивать, независимо от того, отпущу я тебя или нет.  — Я готова на это, — решительно задрала подбородок, сдерживая влагу, плескавшуюся в глазах, — я объяснюсь с ними, расскажу, как есть. В госпитале… — несмотря на ее старания, слеза все-таки сорвалась с ресниц и расчертила щеку, а голос дрогнул, срываясь: — У моего друга травма спины. Другие лекари, если и будут его осматривать, то не скоро, они все зашиваются, а если осмотрят, вряд ли сразу поймут, что делать, — почти шепотом, быстрым и сбивчивым. — Мне нужно к нему, сейчас. Прошу тебя, Саске. Пожалуйста. Значит, она его все-таки помнит. Ситуация была неоднозначной. Если Орден всерьез озадачится признанием одного из лучших лекарей города еретиком, то он, если отпустит сейчас, может попасть под удар, как пособник. Этого ему точно не хотелось. Он замер, пристально вглядываясь, как она сглатывает подступившие к горлу рыдания, как ее глаза заволакивает слезами, как сильнее краснеет нос и опухают искусанные губы, и лихорадочно думал, как выйти из положения с минимальными последствиями, но она не дала ему времени:  — Люди умирают каждый день, Саске. Лекарство бесполезно, оно изгоняет болезнь из тела, но как защитить тело от нее — я не знаю. И если бы для того, чтобы узнать, надо было обратиться к колдунам — я бы не раздумывала. Какая разница? Если бы я успела спасти больных, если бы это остановило Мор, я бы с радостью и чувством выполненного долга взошла на соседний костер, плевать! Мне все равно, если это может помочь, но я не знаю никого, кто мог бы… Наруто… Он еще совсем ребенок. У него никого нет, кроме меня, он сирота, и если я не помогу ему, он останется парализован! Я не могу излечить людей от хвори, но ему еще можно помочь! Это мой шанс помочь, по-настоящему помочь, а не отсрочить неминуемую смерть, не оттянуть время, а спасти, понимаешь? Она пыталась злостью замаскировать отчаяние, звеневшее в голосе. У нее тряслись ноги, это было видно по мелкому дрожанию ткани юбки, скомканной темно-серыми пальцами. У нее дрожали губы, пока она изо всех сил боролась с собой, чтобы не расплакаться — гордая. Но все равно — умоляла, нашла в себе решимость умолять, потому что какому-то ребенку была нужна ее помощь.  — Ты знаешь, как допрашивают в Ордене? — мрачно спросил он, понимая, что решение уже принял. Она не смогла ответить, крепко зажмурившись, отчего еще две мокрые дорожки расчертили ее щеки, и отрывисто кивнула.  — Иди. Она вскочила со стула, уронив его, на ходу бросив скомканную благодарность и выбежала из его кабинета — у него не было сомнений, что до госпиталя она так и будет бежать. Он настолько хорошо научился разбираться в людях всех мастей и сословий, что узнать такую же жертву идеи, как он сам, труда ему не составило. Лекарей-женщин было очень мало. Они, как правило, всегда работали помощниками лекарей, не осилив учебу в академии, потому что для получения статуса лекаря нужно было положить на это жизнь, всю юность, да что там — в лекари готовили с самого детства. И то, что Сакура — лекарь, уже говорило о многом: она не замужем, у нее нет детей, она все время на работе, всю себя отдавая высшей цели. Лекари жили именно так. И этот огонь в зеленых глазах, полная убежденность в правоте собственных слов, решимость оказаться под пытками в Ордене, только бы спасти того, кого еще можно… Саске устало откинулся на стуле, тяжело вздохнув и сжав пальцами переносицу. Ее аргументы его убедили. Оставалось попробовать убедить Орден, что она невиновна — она об этом не просила, но это меньшее, чем он мог попытаться помочь ей. И был только один человек, кто мог в этой непростой ситуации подсказать правильный путь.

***

Последний раз он видел Итачи в таком состоянии, когда им сообщили о гибели родителей. Он побелел, как полотно; на измученном лице отчетливо проступили скулы, оттеняя глубокие провалы под глазами, от чего взгляд казался темным, злым. Он в бессилии сжал кулаки, прижав их ко лбу, и, наконец, твердо, ровно спросил:  — Ты мог закрыть ее в тюрьме. Мог… начать следствие. Но вместо этого ты ее просто отпустил.  — Потому что посчитал, что она невиновна, — парировал он, уже сожалея, что обратился к нему. Брат выслушал его спокойно, как ему казалось. Точнее, он казался уставшим и сонным, но едва Саске озвучил имя Сакуры, как его глаза лихорадочно заблестели, а движения стали резкими, рваными.  — Она — ведьма, Саске, — безжалостно заявил Итачи, разрушая в Саске последние надежды на адекватность брата. — Какаши сказал тебе не все. Дело не в метках или книге, дело в том, что демон, которого я изгонял из того самого мальчишки, назвал ее ведьмой. Он напал на нее. Какаши следил за ней уже некоторое время по заказу Ордена, и оказался рядом, когда одержимый напал на нее — поэтому она все еще жива.  — Разве демонам можно верить? — хотелось бы усмехнуться, но не вышло. Саске во все это не верил. Слишком мало места в его душе было отведено вере, а бесконечная вереница доносов людей друг на друга, всегда — глупых и беспочвенных, окончательно убедила в том, что никакого колдовства нет, оно только в умах необразованных, темных невежд.  — Демоны не способны лгать о сути вещей, — убежденно сказал Итачи, нервно сжав в кулаке распятие на своей груди. — Если он обратился к ней так — значит, видел ее суть. В любом случае, то, что ты сделал — глупо и безрассудно! Ты же осознаешь, что подставил себя под удар? Ох, глупый, глупый младший брат, — обреченно выдохнул он, и на его лице отразился неподдельный, искренний страх — Итачи, как никто другой, знал методы Инквизиции, хоть и не имел к ней непосредственного отношения. Почему он разозлился, сам не понял. Решительно выпрямился, глядя Итачи прямо в лицо, и медленно, зло проговорил, чеканя каждое слово:  — Я тебе не брат. Ты сам отказался от меня семь лет назад, Падре, — последнее он выплюнул ему в лицо, ощущая, как в груди разливается боль от реакции Итачи — он отшатнулся, как от оплеухи, а брови поползли вверх.  — Ты — самое ценное, что у меня осталось, — тихо сказал он. Боль стала острее. — Я не переживу, если из-за твоего необдуманного поступка с тобой что-то случится, Саске. Он не выдержал взгляда Итачи, опустив глаза; разглядывая хитрую мозаику на полу собора, он ощущал каждой клеточкой тела, как брат нерешительно подходит к нему, пока подол рясы не оказался в поле зрения, а его руки легли на плечи, несильно сжимая:  — Я буду свидетельствовать, что ведьма тебя околдовала. Я скажу, что…  — Нет, — Саске дернулся, сбрасывая с себя руки и упрямо посмотрев в глаза, потемневшие от горя, — ты не будешь лгать из-за меня. Если уж избрал этот путь, то будь честен до конца.  — А я честен. Ты не можешь чувствовать, что ведьма с тобой сделала. Она зачаровала тебя, чтобы ты отпустил ее — и я думаю, что она уже нашла способ покинуть город, наплевав на то, что будет с тобой из-за этого.  — Ее зовут Сакура. Перестань называть ее ведьмой!  — Вот видишь! — Итачи всплеснул руками, отчаянно пытаясь до него достучаться. — Ты не можешь принять, что она ведьма — это ее влияние!  — Она спешила, чтобы помочь этому мальчишке! — накинулся в ответ, уже сам схватив Итачи за грудки, ощущая под пальцами треск грубой ткани рясы. — Она не сбегала, она лекарь и хотела быстрее попасть в госпиталь!..  — И ты ей поверил? — горько улыбнулся Итачи. Что-то в лице Итачи заставило отпрянуть, отступить, не разжимая рук, и Итачи сделал шаг навстречу, упершись лбом в его лоб — почти как в детстве, только тогда брат был выше его. Почему он ей поверил? Она была честна и откровенна. Ее слова шли от сердца и звучали искренне. Даже то, что она призналась, что прибегла бы к помощи еретиков, если бы могла — за такое признание ее уже можно было сдавать Ордену, — не имело налета лукавства; она в самом деле так поступила бы. И то, что она прямо об этом заявила, ему, главе отделения Гвардии, говорило о том, что ей действительно было нечего терять. Это была не попытка спасти свою шкуру. Но собственные действия теперь предстали перед ним в другом свете. Если Итачи прав, и Сакура в самом деле сейчас на полпути из города, то ему не поможет ни статус, ни прошлые заслуги, ничего — и Итачи тоже не сможет ничего сделать. Он всего лишь Падре городского прихода. Его свидетельство примут к сведению, а еще учтут то, что он был его родным братом до принятия сана — и на этом разговор с ним закончится. Над его пеплом после казни даже не вознесут молитв Отцу. Внутри клокотало ощущение несправедливости и тщетности происходящего. Но он не мог спокойно смотреть, как она плачет, моля отпустить ее во имя спасения чьей-то жизни — и все еще не верилось, что она, при этом искреннем желании, может быть ведьмой. Ведьмы в понимании Саске — старые, страшные, злобные старухи, но никак не молодая, красивая женщина, лекарь и бывшая одноклассница. Тут точно ошибка. Но если Орден возьмется за нее — ее решимость и веру в собственное предназначение из нее вытравят, пытками вырвут признание и истерзанной отправят на костер, с особым упоением перечисляя ее прижизненные заслуги, которые станут не более, чем еще одним подтверждением ее причастности к ереси. Это не многолетний труд, это не бессонные ночи, это не дар Отца — это все от Черного, демонические проделки. И именно он окажется на соседнем костре. За то, что просто поверил. Пособник.  — Я иду в госпиталь, — решился он, не поднимая на Итачи взгляда; ему вдруг стало ужасно стыдно, но не перед братом. Перед собой. — Если она там — я ее арестую и оставлю в тюрьме до выяснения обстоятельств. Если нет — пойду в Орден. Сообщу, что попал под влияние ведьмы и буду просить снисхождения. Итачи вдруг прильнул к нему, прижал к себе, сжимая руки на его спине так, что рубашка немного съехала в сторону, взволнованным голосом шепча, что он подтвердит его непричастность, поможет убедить членов Ордена, что Саске — жертва, и все обойдется, обязательно обойдется. Но Саске было тошно. Больше всего ему хотелось, чтобы слова Сакуры оказались правдой и она действительно была в госпитале. От его веры в людей и так осталось ничтожно мало.