Spiritus Sancti

Пустота, берущая начало под ребрами, разрасталась и давила, мешая дышать мутным от пепла воздухом, еще хранившим запах рассветного инквизиторского костра. Служители Инквизиции, облаченные в черные рясы с низко надвинутыми на лица капюшонами, разгребали остатки золы широкими деревянными лопатами, сгребая ее в плотные мешки из холщовой ткани, сгружаемые в повозку, запряженную худой замученной кобылой, день за днем повторяющей один и тот же маршрут: от центральной площади, через густонаселенные жилые районы, мимо подразделения Гвардии, в сторону выхода из города, чтобы там, в овраге, сбросить останки еретиков вперемешку с пеплом. Саске видел эту повозку каждый день из окна своего кабинета; груженая так, что колеса оглушительно скрипели, а кобыла хрипела под ударами кнута, повозка медленно тащилась мимо, пока Саске слушал плач очередного обвиняемого, зная, что человек перед ним уже завтра может оказаться пеплом в одном из мешков. Вперемешку с останками других, кому повезло меньше, и кто сразу, минуя его кабинет, попадал на допрос Ордена. Другая повозка, груженая свежими сухими поленьями и сеном, стояла поодаль, ожидая. Из привезенного не сделают носилок, не используют сено, чтобы набить матрасы для больных, лежащих в коридорах госпиталей за неимением коек; поленья сложат в новый, большой костер, и щедро сдобрят сеном, чтобы завтра утром сгорели новые еретики, признанные таковыми легким росчерком пера Лорда-Инквизитора, равнодушно смотрящего на список имен перед ним, и так же равнодушно приговаривавшего их к мучительной, стыдной смерти. Он видел его два раза; этого было достаточно, чтобы понять, насколько мертво человеческое в пустых, почти прозрачных глазах. Лорд-Инквизитор не видел людей, он видел лишь списки, а после — полыхающие, корчащиеся в агонии тела — тех, кто не успел задохнуться до того, как огонь начинал слизывать плоть с костей. Пустота внутри вызывала тошноту. Проходя мимо жилых домов, мимо редких прохожих, неизменно шарахавшихся в стороны, он видел через мутную пепельную дымку цель, к которой приближался с каждым шагом — и каждый чертов шаг давался сложнее предыдущего. Итачи… нет, он много лет назад отказался от данного при рождении имени, как бы дико это не звучало; Падре так горячо одобрил его намерение спастись самому, так убедительно утверждал, что Сакура — ведьма, что невольно закралось подозрение — настолько ли Итачи… Падре далек от Инквизиции, как ему казалось. У него фанатично блестели глаза. Возможно, он путал эту страстную мольбу с банальным страхом, он не знал наверняка. Но что он знал точно — чем ближе он к госпиталю, тем сильнее напряжение внутри, тем ближе он к знанию, была ли Сакура честна с ним, и если да — каждый шаг приближал его к предательству самого себя. Всего на несколько мгновений ему захотелось, чтобы Сакуры не оказалось на месте. Пусть лучше умрет его вера в людей, она и так уже судорожит и задыхается от человеческой ненависти, так пусть лучше она, чем Сакура. Пепел оседал на светлых стенах госпиталя, превращая их в серые, грязные, отнимающие последнюю надежду на спасение; попадавшие сюда с большой долей вероятности понимали, что отсюда их уже вынесут выжженные изнутри санитары, разучившиеся воспринимать смерть и сросшиеся с ней самой своей сутью. Саске с трудом сглотнул, открывая дверь от себя. В нос тут же ударил запах нечистот, гниения и антисептика; казалось, он густой и насыщенный настолько, что занимал собой весь объем помещения, вытеснив воздух и мешая дышать. На улице — пепел, в госпитале — сама госпожа Смерть витала над лежащими и стонущими больными; расширившимися глазами он оглядел количество умирающих. Разум отказывался осознавать, что все настолько ужасно. Прямо при нем два крупных, плечистых санитара тащили за руки и ноги, как мешок с тряпьем, огненно-рыжую девушку; он видел красивое, юное лицо, изможденное и осунувшееся из-за хвори, но еще хранившее печать природной красоты. Такие, как она, были частыми гостьями в его кабинете, с тех пор как Инквизиция захватила город и подмяла под себя Гвардию, вынуждая принимать бесчисленные доносы. Девушка была еще в сознании, апатичный взгляд двигался в такт шагам санитаров, а когда ее, не церемонясь, практически бросили на пол, лицо с бесмысленно-пустым взглядом повернулось в его сторону, и Саске крепче стиснул зубы. Пустая глазница сочилась сукровицей, будто плача. От щеки почти ничего не осталось, только тонкие гнилые лоскуты кожи, влажные и бурые, между которыми проглядывал ровный ряд здоровых жевательных зубов. Ухо в два раза меньше обычного — хрящ отгнил полностью. В одном лице — два: лик еще живой юной девушки и разложившаяся, страшная маска Смерти, почему-то вступившей в свои права раньше, чем перестало биться сердце. Вот она — хворь. Их настоящий враг, самый страшный; вместо борьбы с ним — инквизиторские костры, бесполезные доносы, наблюдения за мирными жителями. Инквизиция вторглась в его мир, его город, его работу, его голову и, кажется, заставила мыслить своими категориями, если он серьезно собирался арестовать ту, что вносила самый большой вклад в войну с Мором. Монахини в черных рясах ходили от больного к больному, прикладывая к высохшим от стонов губам ковшики с водой на длинной ручке, утоляя жажду всех страждущих из одной посуды. Около тридцати тел — и на всех четыре ковша с чистой водой. Даже не зная происходящего в госпитале, ему хватило короткого взгляда, чтобы понять — этого чудовищно мало. Задержал стремительно несущегося куда-то мужчину в лекарском облачении, спросив, где ему найти Сакуру; со странным замиранием сердца услышал колкую грубость в свой адрес, что не обязан знать о местонахождении каждой молодой выскочки, но стоило заметить его одежду, как мужчина уже ровнее посетовал, что вместо помощи десяткам страдающих, Сакура уединилась в отдельном кабинете с пациентом, и велела никому ее не беспокоить, пока сама не выйдет. Подтекст в словах мужчины звучал настолько мерзкий, что Саске брезгливо отпрянул от заискивающе улыбавшегося лекаря, не поблагодарив, направившись по указанному направлению. Вокруг — стенания, вонь, монахини, какие-то люди в штатском; чем глубже он уходил в здание госпиталя, тем насыщенней была гниль в воздухе и тише — звуки. Все палаты и кабинеты были с настежь распахнутыми дверьми, кроме одной, сиротливо темнеющей сбоку, и Саске приблизился, прислушиваясь: странный то ли скрипящий, то ли журчащий, звук был ни на что не похож; Саске осторожно, будто боясь спугнуть, приоткрыл дверь. Внутри было довольно темно, две свечи неровным пламенем освещали стоящую у стены койку с человеком на ней, а также Сакуру, низко склонившуюся над пациентом — то, что это она, сомнений не было, цвет волос выдавал даже несмотря на тусклое освещение. Он открыл рот, чтобы позвать ее. Открыл и тут же закрыл. Из черных от реагентов ладоней струилось зеленоватое сияние, просачиваясь через кожу в горло лежащего человека. Он не двигался, не стонал, не хрипел — просто лежал, пока зеленый свет пронизывал его тело, одна рука скользнула вниз по телу, к животу, продолжая светиться; Саске прищурился, тщетно пытаясь доказать себе, что ему мерещится; кажется, это какой-то обман зрения. Сакура не обманула — она действительно вернулась в госпиталь. Эти ее слова были честными.  — Саааа…  — Тихо, молчи. — Шепот Сакуры было почти не разобрать, приходилось прислушиваться. — Не напрягай горло — у тебя порваны связки. Будешь разговаривать сейчас — навсегда потеряешь голос.  — Про…  — Заткнись, придурок, ты навредишь себе!  — Про… ти… Она устало, измученно закатила глаза, вдруг замерев. Саске видел, как влажно сверкнуло между век, когда она медленно повернулась, посмотрев прямо туда, где стоял он. Глаза в глаза. Она смотрела на него, и глаза сияли тем же зеленым, что и руки, сверкая в полумраке, излучая свет, светясь. А вот когда она сказала, что невиновна в ереси — лгала. Безбожно и нагло. Лицо казалось застывшим в испуге, но что-то изменилось почти неуловимо; затравленный взгляд пойманного за руку ребенка, взявшего без спросу чужое, вдруг превратился в дикий, угрожающий, из-под насупившихся бровей. Сакура смотрела в упор, прожигая его светящимися, как у кошки, глазами, бросая вызов и ни на мгновение не отнимая рук от горла друга. Саске прищурился сильнее, принимая вызов. Смотрел, что она делает, прокручивая в голове ее слова, сказанные парой часов ранее у него в кабинете, изучая правильные черты лица, упрямо поджатые губы, почти незаметные в свете свечей и сияния, растрепанные волосы, спадавшие длинными локонами на плечи лекарского облачения… Она не прекратит. Он смотрел на нее, понимая — пока он не скрутит ее и не оттащит в сторону, она не остановит исцеление — это было именно оно и ничто другое. Возможно, будет бороться за каждую секунду, что живительный свет пронзает покалеченное тело, угрожать, шипеть и оттягивать неизбежное, чтобы дать юноше под ее ладонями крошечный шанс на выздоровление. Сакура уже все поняла про свое будущее и бесстрашно смотрела ему в лицо светящимися глазами, пока влага бежала по щекам, но — злая влага. Не от жалости к себе, не от страха — она плакала, и он видел это, — из-за обреченного парня под ее светящимися руками. Потому что их поймали раньше, чем она успела помочь. Огонь от свечей отражался в ее глазах так же, как через пару дней будут отражаться всполохи от костра, на котором она сгорит. Она отвела взгляд, вернув внимание пациенту; руки перемещались по его телу, зеленое сияние дрожало и дергалось вместе с ее ладонями; обреченность в поникших плечах была слишком красноречива. И Саске моргнул, отступая назад и тихо закрывая за собой дверь. Он не помнил, как шел по госпиталю обратно, мимо стонущих тел, лавирующих между ними монахинь, лекарей, не обращавших на него никакого внимания, мимо людей в гражданской одежде, оплакивающих последние минуты жизни близких. Только обреченный, разочарованный, усталый взгляд кошачьих зеленых глаз в полумраке комнаты — вот, что имело значение. Сакура, в отличие от него, осталась верна себе. Не испугалась, будучи пойманной с поличным — продолжила делать то, во что верила, в чем было ее призвание, пусть и с потусторонними силами; она упорно лечила.  — Командир Учиха, — раздался голос позади. Саске только сейчас увидел, что уже вышел на улицу, прямо в полукруг вооруженных служащих — но не Гвардии. Своих подчиненных он узнал бы сразу. Его окружили люди Ордена.  — Мне жаль, — приглушенный маской голос Какаши звучал твердо, но не как обычно. Он будто сел. — Командир Учиха, вы обвиняетесь в пособничестве ереси. Пособник. Саске спокойно, медленно обернулся, с легкой улыбкой посмотрев в черные глаза Какаши, еще больше потемневшие — от горя.  — Будете меня сковывать? — равнодушно спросил он.  — Рассчитываю на ваше благоразумие, — голос бывшего учителя дрогнул, — и надеюсь, — уже тише добавил он, — что вы не дадите повода вас унизить кандалами.  — Я пойду сам, — кивнул он. В окружении восьми членов Ордена он послушно пошел в сторону собора, ощущая спиной взгляд Какаши, и горькая улыбка стала немного шире. Пустота из груди исчезла. Лучше быть обвиненным Орденом в пособничестве ереси, чем всю жизнь винить себя за предательство. Ведь нет ничего страшнее, чем предать то, во что веришь. Истлевшая, агонизирующая вера в людей, умиравшая в нем каждый день, возродилась. Пусть не во всех. Но в одну он теперь точно верил.