Spiritus Sancti

Во рту ощущался противный сладкий привкус, приторный до тошноты; глотка сухо дернулась при попытке сглотнуть вязкую слюну. С трудом разлепив припухшие веки, Итачи слабо повернул голову, тут же пожалев об этом — в висках взорвалась боль, как от жестокого похмелья, стреляя за глазами так, что он зажмурился от нестерпимого ощущения. Пытаясь вспомнить, как он заснул, осторожно поморщился — ничего хорошего в голову не приходило, а смутные образы прошедшей ночи заставили осмотреться: алтарь со съехавшим в сторону алтарным полотном, распахнутая на груди сутана, дрожащие руки в засохших белых следах… Надежда на то, что это был сон, разбилась о реальность, вгрызаясь осколками в измученный мозг. Он встал, опираясь запястьем о стену, стараясь не касаться ее испачканными пальцами — спина затекла от неудобной сидячей позы, и он с хрустом потянулся, возвращая подвижность застывшим мышцам. Игнорируя боль, стучащую в висках, Итачи выпрямился, слезящимися от света глазами нашарив купель и без лишних размышлений окунув в нее ладони — холодная освященная вода быстро смыла следы его позора. Еще мокрыми руками застегнул сутану под горло, поправив ослабленную фашью на талии, затянув так плотно, что она впилась в бока. Растрепанные волосы с трудом расчесал пальцами, придавая себе приличный вид; перехватил лентой в хвост, прищурившись, когда взгляд зацепил посветлевшее серое небо, проглядывающее через сверкающие мозаики со Светлыми; еще никогда он не испытывал такого смятения, смотря на отсутствующие лица в витражах. Последнее, что сделал, уничтожая улики — поправил алтарное полотно, приладив сгибы четко на края алтаря, как было всегда; на шелковой ткани заметил несколько красноречивых потеков, стыдливо прикрыв глаза. Его могли застать в любой момент — где было его благоразумие? Возможно, в это самое время Орден уже начал допрос Сакуры, но Итачи не ощущал ничего по этому поводу; гораздо больше его волновала участь Саске, а не этой женщины, из-за которой брат оказался в опасности. До ежедневного костра Инквизиции оставалось, по его примеркам, около часа — достаточно, чтобы перед утренней проповедью заменить воду в купели и алтарное полотно самостоятельно, не привлекая к этому монахов; Итачи глубоко, тяжело вздохнул. Свой грех он осознавал. Он совершил святотатство, нарушил принесенные клятвы, надругался над святыми символами и обителью Отца, но это ранило не так, как он ожидал; гораздо сильнее его задевало, что он настолько безразличен и опустошен после содеянного. Наваждение отпустило его; болезненное возбуждение больше не мучило плоть, отступив вместе с темнотой ночи. Итачи замер, прислушиваясь к себе, но так и не нащупал причину, побудившую к разврату. Пустое. Он развернулся, чтобы взять в руки тяжелую чашу купели, и когда пальцы коснулись отполированного гладкого камня, ощутил на себе взгляд, заставивший поднять голову; через весь собор, пронзаемый широкими полосами еще бледного света с пляшущими в них частицами пепла, он не сразу разглядел лицо, но все же узнал, мягко улыбнувшись:  — Сестра.  — Падре, — тихий девичий голос дрогнул, едва слышный даже с великолепной акустикой сводчатых потолков, спроектированных специально для органа и проповедей. Хината ступила на путь Служения, будучи совсем юной — Итачи хорошо помнил скандал, что устроил ее отец, едва не вытащив уже остриженную в знак смирения Хинату из собора силой. Ему не позволили — она успела принять их обеты, отреклась от семьи, любви и имени; и пусть ее мотивы были не до конца ясны самому Итачи, в глазах юной послушницы сверкала такая непоколебимая решимость и такое отчаяние, что он вспомнил себя, такого же потерянного для мира, когда казалось, что пути всего два — либо служение Отцу, либо… Самоубийцы, впрочем, тоже попадали к Отцу после очищения. Она служила примерно и кротко уже пять лет; бралась за любую порученную работу с охотой и желанием, будто бежала от любых других мыслей, так ни разу не озвучив истинные причины стать монахиней в шестнадцать. Хината вызывала только самые теплые чувства — скромная девочка с тихим голосом и всегда опущенным в пол взглядом, в Итачи она будила отцовскую нежность и желание защитить, что было естественным положением вещей: вступая в Орден и отрекаясь от мирской семьи, послушник обретал духовную семью в лице членов Ордена. Так Итачи обрел младшую сестру, которой у него никогда не было в миру. Потому беспокойство, зародившееся в груди, сразу отразилось на его лице, и он убрал руки с чаши, простирая к ней ладонь, приглашая подойти ближе; ему не показалось — глаза монахини были влажными, лицо еще хранило следы слез, совсем свежих, пролитых буквально только что.  — Что случилось, сестра?  — Я… это просто минута слабости, — выдохнула она, изо всех сил стараясь, чтобы не дрогнул голос; лгать она не могла и не умела, да и не пыталась ни разу до этого. Итачи подошел к ней, обходя алтарь, и нахмурился, пытаясь поймать блуждающий взгляд покрасневших глаз, смотрящих куда угодно, кроме его лица.  — Тебя что-то мучает, — мягко проговорил он; у нее вырвался всхлип, но она упрямо сжала губы, заставляя дышать себя ровно. — Мне больно видеть, как ты терзаешься. Ты можешь поделиться, и твоя ноша станет легче. Монахиня коротко мотнула головой, поднимая на него полные слез глаза — Итачи замер, когда по длинным слипшимся от влаги ресницам прошла короткая дрожь, и рвано выдохнул, с трудом перебарывая желание прижать несчастного ребенка к себе, чтобы утешить.  — Мне… я не могу об этом… Это грешно, — промямлила она, крепко зажмуриваясь; слезы потекли из глаз с новой силой. Руки в белых перчатках она безжалостно заламывала у груди, будто пыталась молиться; он вздрогнул, когда заметил засохшие кровавые пятна на посеревшей от пыли ткани — он знал, что она помогает в госпитале, как и все монахини их собора. А увидев прошлой ночью то, что не предназначалось для его глаз, да и вообще для любых глаз — не удивился; кровь — меньшее из зол, что видят монахини, днем и ночью помогая в госпиталях.  — Хината, — успокаивающе начал он, и она опять коротко затрясла головой из стороны в сторону, — грешить не страшно. — Она застыла, как будто не поверила своим ушам, и подняла на него затравленный взгляд. — Страшно — не раскаяться в грехе. Очисти душу, и мы вместе помолимся Отцу, чтобы Его милость снизошла на тебя. Она колебалась. Пальцы дрожали, прижимаясь к белоснежному апостольнику, спадающему на грудь; Итачи вдруг осознал, что ткани явно недостаточно.  — Я… — она несколько раз глубоко вздохнула, пытаясь унять мучающие всхлипы, пока он в оцепенении наблюдал, как плотно натягиваются швы рясы на ее ребрах при каждом вдохе. — Я сегодня встретила того, в кого в миру была влюблена, — последние слова произнесла почти шепотом, Итачи их едва смог расслышать; по шее сзади стегнул жар:  — Ты прелюбодействовала с ним? — от вдруг вспыхнувшей злости свело скулы, и Итачи стоило большого труда не выдать свой гнев. Глаза Хинаты распахнулись в ужасе:  — Нет! Конечно, нет, Падре! Нет… Он едва удержался, чтобы громко, с облегчением выдохнуть, а она продолжила:  — Нет, я никогда… То есть, мне бы не позволили. Моя семья… вряд ли вы помните моего отца…  — Поверь, — Итачи недобро усмехнулся, вспоминая перекошенное от бешенства лицо и занесенную для удара руку, которую лично перехватил перед самым носом Хинаты. — Помню.  — Тогда, — она еще раз вздохнула, подвергая испытанию ткань рясы, — вы понимаете, что моя влюбленность никого не интересовала. Тот юноша… мальчик… тогда еще мальчик, он меня даже не знал. Я наблюдала за ним украдкой, но у меня не хватало решимости заговорить с ним. Он был из приюта, мы встречались только в школе. Много лет я хотела подойти, но… Что-то в ее взгляде изменилось; Итачи внимательно смотрел на метаморфозу, произошедшую с ней при тех мыслях, что сейчас теснились в ее голове, а ее голос стал резче:  — Отец привел в дом человека. Страшного человека. Этот человек смотрел на меня, как… как… — она почти задохнулась от возмущения и обиды; Итачи смотрел на монахиню, которую знал без малого пять лет, и не узнавал ее, будто видел впервые. — Как на вещь. На товар, что был ему обещан. А отец… Он объявил мне, что этот человек будет моим мужем, — руки в белых перчатках бессильно повисли вдоль тела, тут же сжавшись в кулаки: — Этот старый, одноглазый, изуродованный мужчина должен был стать мне мужем. Я… не вынесла этого. От одной мысли, что мне всю жизнь придется делить с этим человеком кров, стол и постель… От звеневшего в ее голосе отвращения у Итачи закипела кровь в жилах; глядя на нее широко распахнутыми глазами, он незаметно сделал шаг назад, отступая за алтарь, чтобы не было заметно, как сутану вздыбила возбужденная плоть.  — Я сбежала, вылезла через окно. И прибежала в собор. У меня не было другого пути — только Отец мог защитить меня от воли моего отца. Я знала, что Служение — мое единственное спасение; Неджи… — она осеклась, криво поправившись: — мой кузен имел тогда некоторый вес… Он аж приоткрыл рот, рвано выдыхая, когда внезапное прозрение снизошло на него — Лорд-Инквизитор — родственник Хинаты! Хьюга! Фамилия и у Хинаты, и у Лорда — Хьюга! Как он мог раньше не задумываться об этом? И теперь, когда очевидная истина стала доступна и ему, он видел явное внешнее сходство — глаза редкого оттенка серого, с лиловым отливом, высокие скулы, даже четко очерченная галочка над верхней губой у обоих была идентична. Хината была похожа на отца, значит…  — Лорд-Инквизитор — твой брат? — мозг работал, как при опасности — быстро.  — Двоюродный, — она почти стыдливо опустила глаза, до этого полыхавшие в бессильной ярости от невозможности переписать прошлое, — наши отцы были близнецами. Вот оно что. Итачи не понял, когда губы дрогнули в хищной, алчной улыбке — этот пустой, безжизненный взгляд Лорда, когда он равнодушно говорил ему о ужасной участи Саске… И влажные глаза Хинаты перед ним, открывающей душу. Рука сама нашла место, где член больно упирался в грубую ткань, и сдавила, пуская по телу ток лихорадочного удовольствия.  — И сегодня в госпитале… Он уже почти не слышал, что она говорит; пальцы мяли сутану, обхватывая тяжело налившийся член, пока Хината не сорвалась на шепот, после — на всхлипы, один за другим натягивающие рясу на высокой пышной груди; взгляд жадно скользил по тонкой талии, переходящей крутым изгибом в полные бедра, и мысленно он уже дорисовывал под длинным подолом красивые ноги… Она оказалась в кольце его рук случайно. Уткнулась носом в его плечо, плача, пока он утешающе скользил рукой по апостольнику, прижимая за затылок ближе к себе, стараясь увести свои бедра в бок, чтобы очевидное возбуждение не коснулось ее. Раньше, чем это было нужно.  — Ты не виновата, — шептал он у ее уха, ощущая грудью прижавшееся к нему молодое женское тело, источавшее тепло даже через рясу. — Ты ни в чем не виновата, сестра… Итачи гладил ее по голове, шепча слова утешения и сострадания, но губы его улыбались. Даже если никто никогда не узнает, он будет знать. Хината, такая робкая, девственная, чистая — пока; она останется такой для всех, кто знает эту монахиню. Это будет только их тайна. Но в следующий раз, когда он посмотрит в глаза Лорду Хьюге, его холодное равнодушие будет выглядеть смешно.