***
— Я всегда хотел сына. Сказано не ей; сказано, чтобы утешить и успокоить — не её. Через узкую щель приоткрытой двери Хината тихо, не дыша, смотрит: отец присаживается на корточки перед Неджи с опущенной головой; темные длинные пряди падают на лицо, не дают рассмотреть, но Хината узнает эти короткие подергивания плеч; в побелевшем кулаке брата зажат ремень холщового мешка, совсем небольшого. В груди шевелится нехорошее. Она знает — дядя умер. Что именно это значит, ей объяснили смутно, в духе: «он ушел и больше никогда не вернется». Никогда — слишком сложное и емкое понятие для пятилетнего ребенка. Никогда — это слишком долго. Хината не хочет видеть, как совсем взрослый брат плачет перед ее отцом — бесшумно, кроме дрожания плеч, ничем не выдавая себя, перебирая неверными пальцами лямку мешка, пока отец говорит ему что-то — что-то, что не понимает она, зато точно понимает Неджи — ему двенадцать, он совсем взрослый; Неджи кивает. — Я всегда хотел сына. И Хината так же тихо, как стояла до этого, прижимает дверь к косяку, отсекая себя от происходящего у входной двери. Она многого не понимала в силу возраста. Еще маленькая — она часто это слышала и послушно кивала; послушание очень ценится, послушные дети удобны и любимы. Но в ее жизни появилось одно, наверное, слишком взрослое понимание, от которого ей, пятилетней девочке, некуда было деться — она раз за разом прокручивала его в своей маленькой послушной головке, постигая все глубже, и, к сожалению, это очень многое ей объяснило — не взрослого; детского, основанного на чувствах и эмоциях. Ее отец всегда хотел сына. А она — дочь.***
Хината позвала санитаров, попросив вынести тело только что испустившего дух мужчины, чтобы освободить койку. В коридоре людей становилось с каждым днем все больше, им было некуда класть умирающих — да, это были именно умирающие, — а сама с замиранием сердца еще раз взглянула на труп перед собой: огромная язва, разъевшая шею до белеющих из мяса позвонков, больше не сочилась. Ее уже не пугали такие проявления хвори; насмотрелась. Первый день в госпитале, когда Мор только набирал обороты, и люди умирали быстро, от гниющих органов и обезвоживания, Хината помнила смутно; пелена забвения скрыла подробности, оставив сухие факты ее действий, черно-белые образы происходящего и ярко-красные отметины на них, там, где была кровь. Преимущественно в жидких водянистых испражнениях в утках, на мокрых простынях и в рвоте. Болезнь тогда лечить толком не умели, только пытались восполнить уходящую из тел воду, насильно вливая в пациентов соленые растворы, а Хината, боящаяся вида крови до помутнения рассудка, цепенела каждый раз, когда нужно было приблизиться к больным. У них не было даже защиты. Лекари ходили в перчатках, почти все заматывали лица пропитанными травами тряпками, старались не заходить в палаты без острой необходимости; коридоры были пусты, зловоние от телесных выделений проникало повсюду, дышать приходилось через раз, на каждом вдохе контролируя подступающие рвотные позывы. Тело вынесли, и Хината сжала в кулаке склянку со снадобьем; антисептик, пожертвованный неким алхимиком для помощи в борьбе с Мором, был бесценен и очень ограничен по количеству. Так что одиннадцать пар глаз, с разной степенью ясности смотревшие на нее с коек, заставили напрячься; в таких ситуациях, когда умирал пациент, на которого был выделен антисептик, полагалось вернуть склянку на пост для повторного распределения. Распределение могло занять больше суток. У этих людей, лежащих вокруг, не было лишних суток, чтобы ждать, когда зашивающиеся с огромным количеством больных лекари решат, у кого из них больше шансов выжить. Ей нужна была Сакура. Харуно Сакура была единственной в госпитале лекарем-женщиной. Она никогда не отвечала Хинате грубостью, как это часто делали другие лекари-мужчины, костеря ее за излишнюю назойливость, хоть Хината и старалась не попадаться лишний раз им на глаза и в целом вела себя тихо и смиренно, как полагалось любой монахине. Именно Сакура помогла Хинате в первый день справиться, давая время притерпеться к новой, доводящей до испуганного ступора обстановке, после — поговорила с ней, успокоив и ободрив, что да, с непривычки видеть людей в таком состоянии может быть ужасно. Но она привыкнет, обязательно. А они, лекари, безмерно благодарны Ордену в целом и монахиням в частности, что так быстро отреагировали на просьбу о помощи — больных становилось больше с каждым днем, и лекари с медсестрами не справлялись банально потому, что работать сутками без отдыха невозможно. Сакура показалась ей очень теплой и настоящей. Если бы монахини имели право иметь друзей, то вот такого друга, как Сакура, она бы хотела — с искренней улыбкой, решительным взглядом и непоколебимой верой, что Мор будет остановлен. Едва она подошла к выходу из палаты, сзади раздался жалобный вой; Хината зажмурилась, принимая все проклятия, что полетели ей в спину; осуждать нельзя. Эти люди больны. Они страдают, и конечно, жаждут окончания страданий — не удивительно, что те, кто еще может, кричат в ее сторону эти страшные ругательства — она ведь уносит лекарство. Но склянка одна. Их — одиннадцать. И это только одна палата. Хината вышла, закрыв за собой дверь и спрятав лицо в ладонях — от перчаток пахло спиртом и пылью, лицо полыхало от обиды и несправедливости — не за себя. За этих несчастных. Они ведь не хуже нее знали, что Орден заботится о своих членах и ежедневно на каждого служителя, будь то монахи, Падре или священники, выделяется порция эликсира, разработанного Сакурой и еще несколькими лекарями. Ежедневно Хината пила эликсир, чтобы не заболеть, который был нужен вот этим всем людям, чтобы не умереть — и им не хватало. Глубоко вздохнув, она поправила апостольник и решительно направилась в сторону поста; при виде Кабуто, лекаря, что не раз доводил монахинь до слез своим презрительным тоном, она едва удержалась, чтобы не развернуться в противоположном направлении. Что-то насторожило. Улыбка Кабуто, довольная и сытая, настолько не вязалась с окружающим его ужасом, что у Хинаты зашевелились волосы на затылке — это не к добру. Визгливый смех одной из медсестер, сидящей к ней спиной прямо на столешнице, только добавил нервозности. Она крепче сжала склянку с антисептиком в кулаке, шаг за шагом приближаясь к посту и сквозь гул стонов и воплей больных услышав: — Я дал основные идеи. Они настойчиво приглашали меня, но такое… сотрудничество меня не устраивало, — самодовольным тоном потянул Кабуто, шикнув на особо громко взвизгнувшего молодого человека, лежащего на полу у стены в паре метров от поста. — Странно, как это ей удалось присвоить себе все заслуги, — медсестра удивилась притворно, и даже со спины было видно, как сильно она прогнулась, пытаясь впечатлить лекаря напротив. — Ничего странного, — парировал Кабуто. — Знаешь, она однажды предлагала себя мне. Я побрезговал, решил не пачкаться — она, может, и закончила Академию лекарей, но… Подозреваю, что методы сдачи экзаменов были схожи. — Вы думаете, что она?.. — Я уверен. Сакура может показаться привлекательной, если не знать ее гнилую натуру. Сегодня, собственно, все и подтвердилось. Сакура? Гнилая натура? Да что вообще несет этот зазнавшийся выскочка, закончивший Академию со второго раза?! Хината тут же опустила голову — ей нельзя осуждать. Извинившись перед Отцом за преступные мысли в адрес человека, что не нравился лично ей, но при этом сражался с хворью, она подошла вплотную к посту и, осторожно поставив склянку на стойку, спросила: — Кому можно переназначить эту порцию? Больной только что умер. — Да кому сама считаешь нужным, — отмахнулся от нее Кабуто; все его внимание захватила улыбчивая медсестра. — Я не лекарь, — напомнила Хината, но поняв, что это вообще ничего не изменило, добавила: — Может, мне лучше спросить у Сакуры? Кабуто перевел на нее взгляд, посмотрев поверх тонкой сверкающей оправы очков; незнакомое упрямство разыгралось в груди, и она поджала губы, стараясь сохранить покорный вид. — Ну, спроси, — наконец, хмыкнул он; его рот искривила та же нехорошая усмешка, что до этого. — Если ты найдешь ее в подземельях Ордена до казни, конечно. Хината замерла, а улыбка на лице лекаря стала шире: — Ее забрали час назад. Такое зрелище было… Но она уже не слышала; кровь стучала в ушах, заглушая любые другие звуки. Отшатнулась, широко распахнув глаза, все еще лелея крохотную надежду, что он неудачно, очень неудачно пошутил — и при этом понимая: Инквизицией не шутят. Особенно с тех пор, как в город вернулся Неджи.***
Взгляд отца, как всегда — холодный и пристальный, пронзающий под ребрами стальными клинками лилово-серых глаз. — Ты становишься женщиной. Хинате одиннадцать; она горбится сильнее, поняв, куда смотрит отец, но платье ей уже очевидно мало, а шнуровку приходится затягивать так, что она впивается в мясо, оставляя под вечер красные рубцы на спине и ребрах. Неджи сидит по правую руку от отца, не глядя на нее. Так лучше. Потому что когда смотрит он — становится не по себе. Она ненавидит эти штуки, выросшие как будто за ночь — их только не было, а теперь она едва влезает в платья. Ни у кого в классе грудь еще не растет — может, у пары девочек что-то намечается, но чтобы так сильно, как у Хинаты — нет. Настоящее испытание. — Приглашу завтра швею, пусть снимет мерки, — уведомляет отец; он не спрашивает. Он просто ставит ее в известность, а хочет она этого или нет — его мало волнует. Отец больше не обращает на нее внимания, увлекаясь трапезой; сегодня — мясо, крупными кусками, жареное на открытом огне. Хината не любит мясо. Но покорно жует жесткие волокна, застревающие в зубах, а потом напарывается на прямой взгляд брата — он смотрит сквозь нее, через глаза забираясь в голову, будто может видеть, о чем она думает. А она вспоминает, как вчера Неджи едва не убил трех ее одноклассников, решивших, что загнать ее в чулан в школе и пощупать набухшую грудь будет очень весело. Как он выволок ее за руку оттуда, закрыв собой, разъярившись настолько, что мальчишки перепугались больше, чем она. Как он смотрел на нее после — и от этого взгляда ей было стыдно, будто она виновата перед ним. — Ты не виновата, Хината, — голос у брата мягче, чем у дяди, но в нем она слышит то же, что и тогда, в детстве — нежность. И она покорно жует мясо, опустив глаза в тарелку, зная, что никогда не расскажет о случившемся отцу. И зная, что, пока Неджи рядом — ее есть, кому защитить.***
Сама не заметила, как с шага сорвалась на бег; узкая ряса была ей не по размеру, сдавливая ребра и мешая дышать — пришлось остановиться и опереться о стену, чтобы не упасть. Ее рясу вчера отдали в прачечную, а женщина, что шила для монахов и монахинь, умерла в первую неделю Мора, так что приходилось довольствоваться тем, что было у Ордена. Подол тоже был короче обычного, доходя только до щиколоток, но вряд ли кто-то из больных, за кем она ухаживала, обратил бы внимание на ее неподобающий вид — какая разница, в чем именно она меняет им исподнее? Глаза пекло; Сакура не была ей другом, но к ней Хината успела проникнуться доверием. Казалось, она действительно горит своим делом, жаждет спасти людей любой ценой, не жалеет себя и жертвует своим здоровьем, сном и отдыхом. И вот теперь ее схватили за подозрение в ереси. Страх скрутил внутренности; если даже такие, как Сакура, попадают под пристальное внимание Инквизиции, то в целом что угодно можно определить, как ересь. Вообще что угодно. Она не была знакома с постулатами Инквизиции; они не являлись обязательной частью учения для монахов, священников и Падре. Инквизиция являлась оружием Светлых, их карающей дланью для потомков тех, кто осквернил тело мертвого Светлого и присвоил себе дар Созидания. Являясь частью Ордена, как и остальные, выбравшие путь Служения, инквизиторы занимали отдельную нишу в иерархии Ордена, а Лорды-Инквизиторы являлись самыми высокими сановниками на местах; в случае прибытия Лорда в город все Падре становились подконтрольны ему. Это не закончится ничем хорошим для Сакуры. Ее спасет только чудо. В этой части госпиталя было феноменально тихо — стонов больных не слышно; кроме нее больше никого не было. Тут располагались архивы, куда складывали дела уже умерших пациентов, и пара лабораторий, с самым примитивным оборудованием — Хината была в них несколько раз, когда ее учили смешивать простые ингредиенты для санитарной обработки пола и стен помещений, где лежали младенцы. Тем отчетливей послышался шипящий шепот, настолько слабый, что она это списала на собственное дыхание. Поначалу. Прислушавшись, Хината медленно, чтобы не шуметь, двинулась в сторону, откуда, как ей показалось, раздавался шепот; подобрав подол рясы и заправив край апостольника за ухо, она несколько раз меняла направление движения, а когда, наконец, нашла источник звука, толкнув неплотно закрытую дверь от себя… Ей пришлось закрыть рот обеими руками, чтобы не закричать.***
— Ты был мне сыном!!! Хината плачет, закрыв рот обеими руками, чтобы ни звука не донеслось из ее комнаты. Там, за дверью, происходит что-то страшное — отец кричит, кричит на Неджи, и она совершенно растеряна; отец никогда не повышал на Неджи голос. Ни разу. В узкую щель ей видно, как отец широко замахивается и бьет Неджи по лицу — она отшатывается, едва сдержав вскрик. — Как ты мог!!! Слезы текут без остановки; она хочет помочь, хочет остановить отца, но ей настолько страшно, что тело отказывается двигаться. Отца она боится сильнее, чем хочет помочь Неджи. И она не знает, почему это происходит. Неджи уходит через час, с тем же холщовым мешком, с которым пришел к ним шесть лет назад; бросает короткий, продирающий до самых костей взгляд на нее — у него рассечена губа, кровь заполняет мелкие морщинки на бледной коже, а в глазах — пустота. Абсолютная, сосущая пустота. Дверь хлопает негромко, отсекая Неджи от их семьи и жизни; Хината сидит в своей комнате, обняв колени и прижавшись спиной к стене напротив входа. У отца глаза налиты кровью, лицо красное от злости, и мелко летит слюна изо рта, когда он жестоко, дергано тыкая в ее сторону пальцем, цедит: — Это ты виновата! Ты, только ты, это только твоя вина!!! Защитить ее больше некому. Дело не в глупых мальчишках из школы; ей очень нужна защита от ярости отца, направленной на нее по неизвестным ей причинам. А единственный, кто был жив и на ее стороне, ушел из их дома с разбитым лицом. И что-то ей подсказывало, что он больше не вернется.***
Это выглядело странно: пациент лежал совсем один, в кабинете, не рассчитанном на размещение больных, в полной темноте. Едва первый испуг отступил, Хината быстро зажгла несколько свечей и отдернула занавеску на окне, впуская в помещение остатки света с улицы, обернувшись. Сердце пропустило удар. Это Наруто. Ни о каких сомнениях не могло быть и речи — свою первую и единственную любовь она бы узнала из тысячи похожих мужчин. Он почти не изменился, только вытянулся, пропала детская округлость щек и на лице отпечатались следы лишений и недоедания — она видела эту печать голода на каждом втором лице попадавших в госпиталь. Он лежал неподвижно, щурясь от света, пытаясь разглядеть ее — Хината застыла, и короткая, нелепая в своей абсурдности надежда была разбита о реальность, как будто могло быть иначе: — Кто вы? — хрипло, едва слышно. — Я — Сестра Ордена, — сама не узнала свой голос. — Что с вами произошло? — Сакура… прислала… вас? Говорить ему было очень трудно, будто в горле была вода; Хината подошла ближе, чтобы облегчить ему задачу, и честно призналась: — Я тут случайно оказалась. Сакуру… Я не знаю точно, но мне сказали, что ее увели на допрос. Наруто издал странный звук, непохожий на человеческую речь. И снова. Хината присела у койки, повинуясь порыву, и слабо сжала пальцы на его свободно лежащей ладони, пытаясь утешить — по вискам Наруто скользнуло несколько мокрых капель. — Это моя вина. В уголках губ запеклась кровь поверх трещин. Было проще от осознания, что он ее не знает и не помнит — будто это давало некоторую свободу; она тихо расспрашивала его, что с ним произошло, стараясь задавать вопросы, не требующие длинных ответов, и незаметно для себя переплелась пальцами с его безвольно лежащей ладонью. Это отрезвило; Отец, что она себе позволяет. Одно дело — касаться больного, чтобы обработать раны или сменить постель; совсем другое — поддаться жажде прикосновений, которых монахи и монахини были лишены в силу своих обетов. У нее почти весь день горели плечи в тех местах, где Наруто еще днем схватил ее, неосторожно толкнув и едва не сбив с ног; конечно, он испугался, когда понял, что она монахиня. Будь ее желание, она могла сообщить в Орден, и его бы высекли у позорного столба; иногда этот запрет порождал воистину абсурдные ситуации. Так, несколько лет назад, две монахини утонули, случайно поскользнувшись на пирсе, и никто не помог им — хотя они были вот, у самого причала, только руку протяни. Хинате это рассказывали старшие сестры, давшие клятву Служения так давно, что они сами не помнили, сколько лет уже служат Отцу. — Прошу прощения, — она расцепила их пальцы и прижала свои руки к груди, поправив перчатки. — Об этом никто не узнает, не волнуйтесь. — О чем? — Что я к вам прикоснулась. — Когда? — Вот только что, — Хината нахмурилась. — Правда? Ему было очень тяжело говорить, она еле разбирала звуки, что он издавал. Внимательно вгляделась в его лицо, ища там признаки того, что он просто подыгрывает ей, но Наруто выглядел растеряно и будто немного испуганно. — Чувствуете? — спросила она, плотно охватывая его ладонь снова и крепко пожимая ее. — Нет. Она встала, поднимая его руку над койкой и показывая ему; он округлил глаза, слабо поведя головой из стороны в сторону и прохрипев: — Я ничего не чувствую. Это больше не было прикосновением ради прикосновения; Хината опустила руку и пальцами прошла по ногам к коленям, сжимая в тех местах, где это обычно у любого человека вызывало щекотку или дискомфорт — никакой реакции. Ступни тоже не реагировали. Хината стыдливо подняла глаза выше. — А здесь? И она, зажмурившись, сжала под тканью мягкую плоть, ощутив, как по руке в перчатке бегут мурашки вверх; она видела десятки мужчин без одежды, пока ухаживала за больными, но именно Наруто вызывал болезненный, стыдный трепет, не имеющий ничего общего со сменами белья или омовением. — Где? Он не мог поднять голову и посмотреть, каким нескромным образом она его трогает. Когда мужчины притворялись, это сразу становилось очевидным. Наруто не притворялся — он правда ничего не чувствовал. Ни в руках, ни в ногах, ни в паху. Быстрее, чем осознала свои действия, доведенными до автоматизма движениями распахнула его рубашку, расстегнув до живота, и под его возмущенные хрипы коротко скомандовала: — Скажите, когда почувствуете. Она старалась не разглядывать впалый живот, худой и жилистый, резко выступающие ребра и просвечивающие прожилки вен под бледной кожей. Живот и грудь были белыми, сильно контрастируя с загорелыми руками, лицом и шеей; такой загар нередко встречался у людей, работающих на улице, под палящим солнцем, будь то фермы или доки. Под рукой не оказалось ничего, кроме тяжелого холодного креста, покоящегося на груди; Хината сняла его, длинным концом приставив его чуть выше пупка Наруто, и медленно повела вверх, тщательно следя за реакцией. Он молчал. Когда металл дошел до ребер, она присмотрелась — кости были перекошены. Сильно. Возможно, сломаны — Хината не знала анатомии, нахватавшись по верхам от Сакуры и медсестер за несколько недель служения в госпитале, но понять, что форма тела нарушена, тем более так сильно, можно было просто при наличии зрячих глаз. Около ключиц Наруто всхлипнул; она остановилась, надавливая в этом месте чуть сильнее: — Тут? — Да, — выдохнул он. Сакура бы точно смогла сказать, в чем дело. Смогла бы это исправить, или подсказать, как… — Я не смогу двигаться? Хината опустила глаза, набрасывая тяжелую цепь обратно на шею. Она не знала, что ответить. Да, это необычно — отсутствие чувствительности и подвижности, при внешне здоровом теле; возможно, это какая-то травма, не связанная с хворью, но Хинату учили обрабатывать открытые раны и менять постели больным, а не ставить диагнозы. — Я не знаю, — зато честно. — Если бы я могла помочь… — Вы можете. Его взгляд стал спокойным и прямым — Хината словно приклеилась глазами к чуть расширенным зрачкам, не имея сил отвернуться; как будто это ее парализовало от одной возможности так близко смотреть ему в глаза, не прячась больше за деревьями возле школы и спинами одноклассников… Хотя, как это — не прячась? Да, между ними было меньше метра, они смотрели друг другу в глаза, но все же пропасть была гораздо более широкая, глубокая и непреодолимая, нежели раньше, когда Хината была девочкой из купеческой семьи, а Наруто — воспитанником приюта. Те социальные различия были огромны, но даже они еще оставляли некоторый шанс, преодолей Хината свое стеснение в детстве и обрати Наруто на нее внимание — крошечный, но шанс был. Монашеская ряса на Хинате уничтожала саму возможность шанса. Впрочем, именно этого она и добивалась.***
— Пожалуйста, входите… Отец любезен, улыбчив и услужлив. Значит, гость важный. Наученная, как себя вести с людьми, от которых зависел успех торговых сделок отца, она плавно приближается, тихо просит пальто — мужчина единственным глазом пристально смотрит на нее, одобрительно скривив губы; уродливый шрам на подбородке идет складками. Одна рука у него на перевязи, не двигается — ей приходится помочь, чтобы избавить от тяжелого овечьего полушубка, накинутого поверх плеч. Он явно старше отца, грузен, с трудом опирается на трость при каждом шаге, и молча, не благодаря, проходит в гостиную, где отец уже расставляет небольшие бокалы для вина — отец пьет вино только в особенных случаях. Хината привычно поднимается наверх, к себе, чтобы не мешать, но отец вдруг окликает ее, просит вернуться. Под двумя парами глаз, отца и гостя, ей становится неуютно, и она зажимается, опускает лицо, нервно сводит ладони у груди, не понимая, почему отец молчит и не дает ей никаких распоряжений — не просто же так он позвал ее? — Выпрямись, дочь, — командует отец; от удивления она смотрит прямо на него широко открытыми глазами, а отец, как будто потеряв к ней интерес, обращается к гостю: — Ей шестнадцать. Окончила школу с отличием в этом году. — А что по здоровью? — интересуется мужчина низким голосом, слегка зажевывая слова. Хината стоит, изучаемая взглядами мужчин, и в ее голове никак не укладывается, почему они обсуждают ее так, будто ее здесь нет, общаясь только между собой. Какая разница этому пожилому мужчине со шрамом на лице, единственным глазом и нерабочей рукой, что у нее со здоровьем? И тут ее озаряет догадка. Конечно! Она уже взрослая, и ей пора тоже вносить свою лепту в состояние семьи. Академия будет отнимать много денег и времени, а в ее власти немного сократить расходы отца, зарабатывая самостоятельно; этому мужчине явно нужна помощь по хозяйству, а она сильная, может и дров наколоть сама, и замечательно готовит, чистоплотная и… — Свадьба будет осенью, — наконец, изрекает мужчина, а отец благодарно склоняет голову: — Как вам будет уго… — Свадьба? Хината не узнает собственный голос; он прозвучал громко, визгливо, надломившись в конце слова. — Иди к себе, — командует отец, игнорируя слезы, брызнувшие из ее глаз. — Я не хочу замуж, — голос дрожит от волнения, — отец, а как же Академия? Я не смогу учит… — Хватит! — рявкает он, вставая и сурово хмурясь, — чтобы рожать здоровых сыновей, не нужна Академия. Весь обзор заволакивает пеленой. Она сидит в своей комнате, комкая в руках подушку, впитывающую ее слезы, и ей тошно от одной мысли, что вот этот… этот… Его пристальный взгляд сразу приобретает совсем другой смысл — мерзкий, грязный смысл, как будто она — племенная кобыла, чьей единственной задачей является рожать здоровых жеребят. Хината видела, как спаривается скот. У людей, она слышала, так же. Решение приходит сразу: открытое окно, быстрый неосторожный спуск на улицу, бегом до сорванного дыхания — в собор. Там немноголюдно; глазами найдя Падре, она забывает о своей скромности и стеснении, решительно приближаясь и заявляя прямо на ходу: — Я хочу посвятить жизнь Служению. — Сколько тебе лет, Дитя? — Падре красив настолько, что у нее перехватывает дыхание от смущения, но она непоколебима: — Мне шестнадцать. Я хочу стать монахиней. — Не стоит торопиться с обетами, — мягко улыбается он, — начни служить, как послушница. Приходи каждые выходные… — Нет. Я готова на все. Прошу вас, — она падает на колени, мелко трясясь от рыданий, что и тут — тупик. Но она не сдастся. Это единственный способ, если не Орден… Падре что-то обдумывает, пристально вглядываясь в нее, как в открытую книгу; он читает все ее мысли так же легко, как рукописные строчки. Менее чем через час у Хинаты коротко острижены волосы.***
К психиатрической лечебнице Хината пришла уже затемно; передав Наруто на попечение другим монахиням, она с трудом дождалась возможности улизнуть из госпиталя, чтобы выполнить его просьбу. Медсестра на посту не задавала лишних вопросов; члены Ордена по умолчанию могли пройти практически везде, и это оказалось весьма удобно, потому что Хината сама себе не могла точно сформулировать, зачем она здесь. Наруто попросил навестить его брата вместо него. Хината сначала удивилась, что у Наруто есть брат, но когда узнала, куда именно нужно сходить, больше объяснений не понадобилось — вряд ли каждый готов во всеуслышание говорить о том, что имеет ментально нездорового родственника. Медсестра, пока они ждали санитара, заискивающе рассказывала, что последние сутки пациент не очень хорошо себя чувствует и склонен к агрессии, так что, если Сестра испугается или ей покажется, что она в опасности, буквально за дверью будет охранник, который ее защитит — достаточно только будет громко позвать, и он сразу войдет. Хината кивнула, обозначив, что поняла инструкции, и молча проследовала за крупным, полным санитаром, тяжело дышавшим после каждого лестничного пролета. Обстановка лечебницы казалась гнетущей, напряженной и сводящей с ума; Хинате вдруг показалось, что помести сюда любого здорового человека, он быстро начнет слышать голоса и разговаривать сам с собой. Она бы точно начала — настолько некомфортно ей было проходить мимо плотно закрытых дверей, зная, что за каждой скрыт человек с непредсказуемым поведением. — Я буду снаружи, — гнусаво, высоким голосом отчитался санитар, бесшумно открывая дверь; Хината заглянула в темное помещение, оступившись, когда сапог неожиданно утонул в мягком полу. Дверь за ней закрылась так же бесшумно, оставляя ее один на один с сидящим в углу юношей; стоило ей подойти поближе, как он дернулся, с трудом открыв глаза, и непонимающе уставился на нее, чуть приоткрыв рот. Красные волосы, в полумраке казавшиеся почти бордовыми, она узнала — тот самый мальчик, от которого Наруто не отходил в школе. — Гаара, верно? — мягко, как можно более доброжелательно, поздоровалась она. — Меня зовут Хината, я Сестра Ордена. Твой брат попросил тебя проведать. — Что с ним? — Он какое-то время не сможет тебя навещать, — обходя прямой ответ на вопрос, начала она, — но просил передать тебе, чтобы ты не беспокоился и вел себя хорошо, пока он не вернется. Медсестра сказала, что ты… тебе нездоровится сегодня. — Кричать нельзя, — вдруг отрезал Гаара; Хината замерла. — Если кричу, приходят они, и душа немеет. И он приходит тоже. Они приходят, если кричу. — Ты чего-то испугался, да? — Хината присела на небольшом расстоянии от Гаары, стараясь расположить к себе; пока парень ее не пугал, скорее, вызывал острое сострадание. — Я видел эти глаза. — Гаара с трудом сглотнул и поджал босые ноги под себя. — Эти глаза из моих снов. Они смотрели снаружи. Наруто смотрел ими, и я… Гаара вдруг зажался, закрылся руками и тихо-тихо завыл; Хината растерялась. Парень перед ней плакал, размазывая слезы по щекам и стараясь не всхлипывать, поглядывая в сторону закрытой двери в палату, будто боялся, что его застукают за чем-то запрещенным. Хината привстала, чтобы поправить подол рясы и вытянуть затекшие ноги, на что Гаара дернулся, замер и широко распахнул глаза: — Не надо. Не уходи. Если ты уйдешь — придут они. Пожалуйста, умоляю, я не… — Тише, — поспешила заверить Хината, повернувшись к нему и улыбнувшись, — мне просто было неудобно. Я тут, никуда не ухожу. — Поспать, — взгляд остекленел, но он еще несколько раз фокусировался на ней, — я очень хочу поспать. Не уходи, пожалуйста. Он не даст мне спать. — Ничего не бойся. Я буду охранять твой сон. Это прозвучало неожиданно серьезно; Хината смотрела в глаза душевнобольного и, к своему ужасу, видела только испуганного, затравленного, измученного бессонницей и заточением юношу, которому тут совсем было не место. Когда он последний раз видел солнечный свет? Кожа была нездорового серого оттенка, глубокие синяки под глазами казались черными. Она не утешала и не лукавила — сама того не сознавая, она сказала ему правду: уже решила, что будет рядом, если это поможет несчастному заснуть. Гаару ее обещание успокоило: он лег прямо на мягкий пол, головой в ее сторону, сгорбившись и почти прижавшись лбом к своим коленям, и Хината начала шепотом молиться, зная, что ритмичная и монотонная молитва сможет убаюкать его. Не учла одного: будучи сама с раннего утра на ногах, упершись спиной в мягкую стену, она начала засыпать. События прошедшего дня смешивались между собой, оставляя назойливое ощущение, что она забыла нечто очень важное, не сделала что-то, что точно должна была — тревожность несколько раз вырывала ее из неглубокой дремы. То она распахивала глаза, вспоминая три шлепка пресной каши в алюминиевой миске, съеденные на завтрак; то ей казалось, что она должна срочно поменять белье в одной из палат. Когда очередной яркий образ заставил распахнуть тяжелые от усталости веки, она уставилась на светлые штаны перед собой, не сразу подняв взгляд выше. Гаара, душевнобольной брат Наруто, стоял, нависая над ней. Вместо глаз — два темных, зияющих провала. Страх заставил замереть; горло дернулось в безуспешной попытке закричать санитару за дверью. Гаара не двигался, не моргал, слепо уставившись на нее мутным взглядом, пока Хината пыталась отползти подальше, но мягкий пол под ногами проскальзывал, а вдавиться спиной в стену еще глубже было невозможно. Вдруг он отмер; Хината шумно выдохнула, когда Гаара отошел от нее, решительно приблизившись к углу комнаты в противоположной стороне, и снова застыл, медленно покачиваясь, переступая с ноги на ногу, как будто маршировал на месте. Действия Гаары не поддавались никакой логике и здравому смыслу; на тихую попытку окликнуть его по имени он не отреагировал. Тем сильнее она испугалась, когда он так же резко обернулся и целенаправленно зашагал к ней — ей показалось, что он хочет напасть, а ей нечем защититься, даже крест пришлось оставить на посту медсестры — тяжелый и металлический, он был опасен в одной палате с непредсказуемым сумасшедшим. Гаара протянул к ней руки; Хината вскрикнула, зажмурилась, отвернув лицо и ожидая чего угодно, от удара до удушья, но ничего не случилось. Медленно приоткрыв один глаз, она увидела, как пальцы Гаары перед ее лицом разламывают воздух пополам, словно он держит хлеб, и почти сразу его потащило назад, прочь от нее, рукой влетевшего в палату санитара. Хината с трудом поднялась на ноги, проваливаясь в мягкий пол и несколько раз в спешке наступив на подол рясы, не увидев, только услышав удар — громкий хлопок тут же был съеден толстыми мягкими стенами; дернувшаяся голова Гаары была единственным доказательством, что ей не послышалось. Не оглядываясь, стараясь не слушать вдруг пришедшего в себя Гаару и его мольбы, смешанные с плачем, разносящиеся по всему этажу, настолько громко он кричал ей вслед, она быстро зашагала прочь, подальше от этой ненормальной, нездоровой обстановки, где сам воздух был заряжен безумием. Под удивленным взглядом медсестры на посту схватила свой крест и, не прощаясь, выскочила наружу, на воздух, тяжело дыша от быстрой ходьбы и больно колотящегося сердца. В глазах потемнело; она села на ступени лечебницы, удержавшись от падения только благодаря перилам, за которые уцепилась со всей силы, что у нее остались, и опустила голову к коленям, пытаясь восстановить дыхание. Это все — безумие. Весь сегодняшний день был похож на бред сумасшедшего длиной в неделю — у нее не осталось больше ресурса. Она кончилась. Опустела, как сосуд, из которого вылили все до последней капли.***
Проходя мимо главной площади, Хината старалась держаться в тени; фигуры в простых робах с низко надвинутыми капюшонами знаменовали скорое начало уже традиционной утренней казни, как и пока еще редкие люди на площади, зевающие до треска в щеках. Смотреть в сторону эшафота было ошибкой — Хината остановилась, как завороженная, глядя на высокий столб, обложенный по кругу сухими ветками. Высота была важной частью ритуала — всем желающим должно было быть хорошо видно, как корчатся еретики в предсмертной агонии. Но не это привлекло ее внимание. Кроваво-красный росчерк мантии Лорда-Инквизитора выделялся на тусклом, сером фоне предрассветного неба. В груди отозвалось болезненной тоской — она не видела брата десять долгих лет, но даже поговорить с ним ей вряд ли удастся: они и в мирской жизни общались лишь потому, что ее отец принял Неджи, как своего сына, после смерти дяди. Да и о чем? Она не имела представления, чем жил Неджи все эти годы, как добился столь высокого статуса в иерархии Ордена и почему вообще ушел из дома. Для нее так и осталось тайной, в чем причина их давнего конфликта с отцом, после которого имя Неджи в их маленькой семье оказалось под запретом. Все, кто был ей дорог, всегда уходили из ее жизни. Едва она успевала почувствовать привязанность, как тут же Отец Своей волей отнимал у нее любого, кто мог поколебать ее веру; Хината смирилась с этим, как со своим личным наказанием. Нельзя приходить к Отцу без искренности. Он за это берет очень высокую плату. Так было с Неджи. Так было с Наруто. Теперь вот — с Сакурой. С трудом отвернувшись от эшафота, на котором ее когда-то двоюродный брат раздавал указания властным движением руки, унизанной золотыми перстнями, она нетвердым шагом направилась в собор, надеясь, что там, как обычно, ее тоска станет меньше. Молитва успокаивала, утешала и дарила чувство, что она нужна и важна — ее Служение приносит пользу, а значит, имеет смысл. В глаза бросилась мозаика над входом в собор; бирюзовые стеклышки в обрамлении головы Светлого показались новыми, несмотря на то, что она видела их сотни, тысячи раз на протяжении своего Служения. Что-то знакомое, на задворках мыслей, беспокоящее и нервирующее, но никак не желающее оформляться в слова. Она помолится и вернется в госпиталь. Поспать у нее времени уже нет, так что ей оставалось только привести себя в порядок, заменить перчатки на свежие, поблагодарить Отца за возможность служить Ему — и снова в неравный бой с хворью. Наруто тоже нужно проведать: Хината, когда передавала его другим монахиням, видела их сочувствующие, полные понимания и сострадания взгляды. Им не нужны были заключения лекарей, чтобы понять, насколько плохи у Наруто дела — он обмочился, когда они перекладывали его на другую койку для перемещения в нормальную палату, и не заметил этого; одна из Сестер случайно надавила на живот. Хината замерла, распахнув глаза шире; мозаика над ней переливалась и сверкала, несмотря на отсутствие солнечного света в столь раннее время, и она поняла, почему так сильно внимание приковали именно эти стеклышки. Глаза Гаары. Сумасшедший смотрел на нее глазами именно этого цвета, когда кричал и слабо трепыхался в мощной хватке толстого санитара, умоляя вернуться. В них сверкал страх и переливалась исступленная паника; перед лицом призрачные пальцы снова и снова разламывали воздух подозрительно знакомым движением, и тут до нее дошло — ему снился хлеб. Круглые булки, что давали в приютах сиротам — она не раз за время Служения видела этот жест, когда дети делили их между собой, потому что всегда не хватало. Он в нездоровом, неправильном сне пытался поделиться с ней самым вкусным, что подавалось у них с Наруто в приюте, а она испугалась. Глаза защипало; она закричала и прибежал санитар, оттаскивая от нее Гаару, не желающего причинить ей вреда. И сбежала. Смогла сбежать. Не оглядываясь на отчаянные мольбы за спиной. Страх застлал ей взор, не дав трезво оценить действия несчастного, и вот теперь она тут, перед входом в собор, а бедный брат Наруто наверняка обколот таким количеством снотворных… И Наруто всю жизнь с ним нянчится. Сам парализован от шеи, но все, о чем думал — чтобы душевнобольной брат не потерял его. Какая же у него чистая душа, какое огромное сердце! Какое худое тело… Войти в собор оказалось физически тяжело — как будто она покрыта тонкой коркой греха и грязи, сотканной из ее неискренности, страха и двуличия. Ни одного дня своей жизни она не была честна перед собой и другими. Ни одного дня не прожила так, как хотела — только слушала и слушалась. Детство кончилось, когда ей было пять. И вот Хината остановилась посреди собора, глядя в темные глаза Падре, грешная, грязная и не достойная любви Отца, к которому, если бы не решение отца выдать ее замуж, если бы не уход Неджи в Орден, если бы не ощущение удушья каждый раз, когда она утром открывала глаза в своей постели дома, — никогда бы не пришла, и ощущает себя снова маленькой. — Хината, — собственное имя, произнесенное голосом Падре, пустило нервную дрожь по позвоночнику, — грешить не страшно. Это настолько противоречило всему учению Ордена, что Хината удивленно уставилась на Падре; неужели ей не послышалось, и этот цельный, праведный человек действительно считает так, как говорит? Это же… Ересь. — Страшно — не раскаяться в грехе. Очисти душу, и мы вместе помолимся Отцу, чтобы Его милость снизошла на тебя. В его голосе — теплота и участие. Нежность. Слезы, как и слова, вырвались из нее сами собой — она говорила, говорила, говорила, и никак не могла остановиться; ей так хотелось всего лишь капельку, ничтожную частичку тепла, что она ежедневно отдает Служению, получить обратно, обогреть озябшую душу, просто вспомнить, что такое — не отдавать. Хотя бы эти короткие минуты ее сбитой, скомканной исповеди, прерываемой ее всхлипами, его вопросами, и эта нежность… Нежность в голосе дяди. Нежность в голосе Неджи. Нежность в голосе Падре: — Ты ни в чем не виновата, сестра. От прикосновений закружилась голова; она настолько истосковалась по простым человеческим объятиям, что ей стало все равно на запреты, когда Падре мягко, очень спокойно распахнул перед ней руки, позволяя спрятать лицо в ткани его сутаны, разрешая плакать в черную тяжелую ткань, сжимая ее между пальцами. Его рука прошлась по апостольнику, спускаясь к затылку, и у Хинаты подкосились ноги — она любила, когда дядя в детстве гладил ее по голове. Больше так никто никогда не делал после его смерти. И это простое, ласкающее движение заставило поднять лицо вверх, вглядываясь в глаза Падре — в полумраке алтарной ниши они отражали свет редких свечей, еще не расплавившихся до конца, и казались красными, цветом напоминая кровь. Его дыхание отдавало чем-то сладким, касаясь ее лица — непозволительно близко. Хината, как завороженная, смотрела на пугающие кроваво-красные всполохи в глазах Падре, и едва слышно прошептала: — Падре, нам запрещено… Взгляд переместился на ее губы; ощутив острую потребность закрыться и спрятаться, как каждый раз, когда ее рассматривали слишком пристально, она попыталась свести руки у груди, но прижатая к чужому телу, только обхватила Падре за пояс, ощутив твердость тела под сутаной и тепло, просачивающееся даже через перчатки к ее рукам, отвыкшим от прикосновений. Сладость в воздухе, что он выдыхал, одурманивала; она приоткрыла рот, чтобы еще раз напомнить, попросить, образумить и как-то вырваться из ставшего слишком близким и тесным объятия, как вдруг Падре наклонился, касаясь кончиком носа ее носа, и очень тихо, четко выдохнул прямо ей в губы: — К Темному запреты. И запечатал свои слова плотным твердым поцелуем, прижимая ее голову ближе к себе за затылок, не давая отстраниться и разорвать это преступное во всех смыслах действо. Сладкий язык уверенно проник через приоткрытые губы; судорожно выдохнув, Хината попыталась оттолкнуть, сильнее вцепившись в сутану Падре, чтобы не упасть, как в груди запекло болезненным и жадным, — и всем телом прильнула к нему, плотнее и жарче притираясь грудью к груди, чтобы прочувствовать, ощутить как можно ярче новое, незнакомое чувство. Хината лишь раз в жизни совершила Поступок — сбежала от отца в Орден, приняв решение самостоятельно. Зарыться пальцами в темные, густые волосы Падре, трепеща от жадного взгляда красных демонических глаз, было ее вторым самостоятельным решением в жизни.