Spiritus Sancti

Горячие пальцы скользнули по щеке; от резкого прострела тока по коже она дернулась, пропуская чужой влажный язык в свой рот, распахнув глаза и вперившись взглядом в осуждающе склонившиеся над ними лики Светлых, будто нависших сверху и простирающих к ним руки в немой мольбе прекратить. Затряслись ноги. В поясницу больно впился край алтаря, когда она оказалась зажата между ним и телом Падре; Светлые указывали на них с презрением и гневом на отсутствующих лицах, пока Падре снова и снова целовал ее до дрожи в коленях, до жалкого, сдавленного писка, громом отразившегося от высоких стен собора и замершего под сводчатым потолком.  — Нас увидят!.. — с трудом прошептала Хината, испуганно сжавшись и упершись ладонями в его грудь в слабой попытке оттолкнуть. Падре открыл глаза, посмотрев на нее — радужки, всегда темные и теплые, лучившиеся заботой и пониманием, полыхали кроваво-красным огнем, и во взгляде — совсем не нежность. Что-то другое. Темное, незнакомое ей. И этот взгляд скользнул выше, к ее лбу; следом потянулась рука, скользнув по талии к спине и уверенно сжав край апостольника у лопаток, потянув вверх. Хината с приоткрытым ртом смотрела на греховно красивое лицо Падре, не понимая, почему не хочет или не может остановить его: плотная ткань передавила горло, зацепила тугой пучок на затылке, заставляя опустить голову, а когда апостольник оказался в его руках, он отбросил его в сторону, как бесполезную тряпку. Припухшие от поцелуев губы изящно изогнулись, обозначая улыбку:  — Пусть смотрят. И возражать ему не было никаких сил. Пальцы прошлись по затылку, одну за одной вынимая шпильки из волос, пока дыхание у шеи вынуждало льнуть ближе, упиваясь сладким запахом до помутнения в мыслях; грохот тонкого металла о каменный пол испугал, вывел из оцепенения, и Хината только хотела сказать что-то, как Падре опять завладел ее ртом, жадно запуская обе ладони в иссиня-черные волосы, оттягивая их у корней и вырывая из глотки сдавленный хрип от нахлынувшего волной жаркого ощущения в животе. Она не понимала, что творит: зеркально повторяла за ним, сожалея, что перчатки не дают ощутить между пальцами густые темные волосы, собранные в небрежный хвост. Он отпустил, когда она начала задыхаться; грудь тяжело вздымалась, туго обтянутая рясой; проведя пальцем от подбородка вниз, по шее, чуть сильнее надавив на впадинку у основания, он снова посмотрел ей в глаза, парализуя обещанием, сквозившим во взгляде. Много свечей догорело и потухло, выпуская тонкие струйки серого дыма, пропитывая воздух ладаном; купель по правую руку издавала едва слышный запах иссопа, вода едва заметно колыхалась на поверхности, переливаясь под лучами рассветного солнца, окрасившего часть стены собора пестрыми бликами цветных витражей. Дрожа, Хината посмотрела на них, цепенея от пальцев, одну за одной расстегивающих застежки на рясе, касаясь груди через ткань, и вдруг, широко распахнув глаза, вцепилась руками в сутану Падре, переведя на него испуганный взгляд:  — Время утренней молитвы!..  — Так молись громче, сестра. Отец должен слышать твои молитвы. Коленом втиснулся между ее плотно сжатых ног; последняя застежка расстегнулась сама под тяжестью груди, и Падре прильнул лицом к голой коже, опаляя ее горячим, сладким дыханием, оседающим тонкой влажной пленкой в ложбинке. Ее затрясло от прохлады, коснувшейся груди, а когда его рот голодно накрыл сосок, втягивая в себя, она вскрикнула от нового, тянуще-щекотного ощущения, будоражащего до мурашек по затылку, до откинутой назад головы, до громкого, бесстыжего эха, раз за разом отражавшего от стен собора ее крик. Расстегивать пуговицы на сутане было трудно; ткань перчаток сбилась на пальцах, она почти ничего не чувствовала ими, а Падре не помогал, делая хуже — будто пытался вместить ее груди в ладони, взвешивая, сминая, касаясь их языком и прихватывая нежную кожу зубами; этими же зубами он, подняв на нее тяжелый взгляд, стянул ее перчатки одну за одной: цепляя ткань на кончике среднего пальца, оттягивая на себя, совершенно не испытывая стыда или угрызений совести. Она должна была его остановить, когда вторая перчатка отправилась туда же, где первая — поверх уже стянутого апостольника. Она должна была остановиться, когда голыми руками расстегивала чертовы пуговицы на сутане, распахивая ее в стороны, спуская вниз, обнажая мужественные плечи, проступающие ключицы, широкую грудь с маленькими темными сосками, увитые венами предплечья, едва ткань соскользнула с них, оказавшиеся по бокам от нее, отрезая все пути к отступлению. Как будто они еще были. Прихожане должны были зайти в собор и застать их за грехопадением, ведь их намерение было очевидно. Но она не остановила. Она не остановилась. Их не остановили.  — Кто-нибудь может прийти… Это звучало жалко; сама себе не поверила. Но он неожиданно замер. Отодвинулся от нее, неспешно пройдясь взглядом по ее тяжело вздымающейся голой груди и животу, испуганно поджавшемуся от столь пристального изучения, по лицу, чуть прищурившись; будто оценивал. Что-то решал. Без тепла его тела ей стало холодно, вся покрылась мурашками, а глаза заслезились — снова. Она не выдержала, не смогла смотреть больше в эти красные глаза, которые она бы хотела, чтобы не принадлежали Падре, всегда проявлявшему доброту и участие; бессмысленная, пустая надежда. Это были его глаза, на его лице, и пусть Отец проклянет ее за эти мысли — Падре был красив, как никогда, с обнаженным торсом, с напряженными руками вокруг ее талии, с опухшими от ее неумелых поцелуев губами и растрепанными волосами. Она зажмурилась, понимая, как жалко выглядит; в абсолютной, святой тишине собора, нарушаемой только их громким дыханием, его низкий голос рычащей вибрацией стеганул по натянутым нервам:  — Боишься, что сюда зайдут? Хината, закусив истерзанную его зубами нижнюю губу, зажмурилась крепче и кивнула.  — Хм… И он взял ее за плечо, резко разворачивая к себе спиной, голой грудью ко входу в собор, под ее удивленный возглас, и прижался сзади, выдыхая прямо в ухо:  — Тогда следи за входом. Она распахнула глаза, неверяще уставившись перед собой: пустые скамьи для прихожан, дрожащее пламя свечей в чашах с песком, огромная арка входа в дальнем конце зала, полосы солнечного света через цветные витражи… Ладони судорожно сжали алтарное полотно, тут же накрытые его горячими, длинными пальцами, пока он зарывался лицом в ее волосы, шумно вдыхая их запах, и притирался пахом к ее бедрам. Его прикосновения выбивали из колеи; не знавшая прикосновений мужчины раньше, она не могла контролировать реакции своего тела, отчаянно душа в себе наиболее громкие выдохи на грани стона — эхо разносило их так далеко, что было вероятнее, что их услышат, нежели увидят. А потом запахло дымом, и неплотное марево стало медленно просачиваться в пустой собор.  — Итачи, — позвала она, и стоило ей повернуть голову, как он сразу прижался еще ближе, придавливая ее голой грудью к шершавому камню алтаря — алтарное полотно сбилось и съехало, истерзанное ее пальцами, — впиваясь губами в губы, целуя страстно и лишая последних отголосков воли. Шею свело почти до хруста, но она не могла остановиться — не хотела. Не хотелось ничего. Просто плыть по течению, ничего не решать, ничего не делать — остаться в этом моменте навсегда, где камень царапает нежные набухшие соски, оставляя неприятное жжение от содранной кожи, где руки Итачи собирают длинные полы рясы на ее талии, оголяя ноги и бедра, не переставая целовать ее плечи и шею, и все с такой уничтожающей, выкручивающей изнутри нежностью, что она покорно открыла рот шире, когда его язык уже совсем не нежно вторгся в ее рот, а пальцы — в лоно, легко и беспрепятственно, вырывая из нее чужой, незнакомый крик. Она позорно намокла, но ей было все равно — она чувствовала, как сжимается промежность вокруг его пальцев, аккуратно скользящих внутри; это было так ново, странно и непривычно, что в груди запекло, а он улыбался прямо у ее лица, так близко, что его ресницы касались ее щеки, и жадно вслушивался в каждый судорожный стон, которые помимо воли срывались с языка вместе с дыханием, быстрым и частым. Давление его тела пропало, зато, когда он снова прижался к ней сзади, уже без мешающей ткани между ними, у Хинаты перехватило дыхание; от его низкого голоса хотелось взвыть, спрятаться куда-нибудь от пустых ликов Светлых, чтобы только они не видели, не слышали это порочное:  — Ты следишь, Хината? И она распахнула глаза, срываясь на крик, когда вместо пальцев в нее уже не так легко вошла его горячая твердая плоть, одним мощным толчком загнанная настолько глубоко, что ее протащило грудью вперед, прямо по сухому, шершавому камню алтаря, что они осквернили. Это было невозможно вытерпеть — у нее затряслись ноги, она правда поверила, что упадет, когда Итачи немного отпрянул, и тянущая внизу живота тяжесть почти покинула ее, но он снова рывком прижал свои бедра к ней — она закричала, уронив голову на свои ладони, от третьего толчка сжавшиеся в кулаки — невыносимо. Невыносимо. Невыносимо. Тело горело, ей было жарко, холодно, душно, много — все сразу; его руки держали за талию, притягивая навстречу горячей тяжести, раз за разом заполняющей, распирающей до смутной боли, до судороги в бедрах. Она попыталась свести ноги, хоть немного создать препятствие между их телами, но о каком препятствии могла идти речь, когда с губ Итачи срывались хриплые стоны, бедра касались ее ягодиц со звуком, подозрительно похожим на унизительные шлепки, она взвизгивала через закушенные губы сама не зная от чего — и все это нагнеталось оглушающим грохотом в ушах, усиленным соборным эхом, каким-то чавканьем, от которого пунцовели уши и в груди пекло, от собственных стонов, слышимых, наверное, за пределами собора. А потом через эту пелену звуков до нее донеслись крики. Не ее. Чужие крики. За пределами собора. Началась казнь. Там, за стенами, огромная толпа людей; так близко от них, что будь на улице тихо, они бы услышали эхо от столкновений их с Итачи влажных тел. У нее не было сил открыть глаза, чтобы посмотреть на вход и убедиться, что они по-прежнему одни; апатия ко всему, кроме происходящего с ней, только с ней, между ней и Итачи — только скользящая в ней горячая, твердая, крепкая плоть, его руки по ее телу, оставляющие порочные метки, стертые о камень груди до красных потертых следов на коже. А Неджи стоит на помосте, возвышаясь над толпой в своих алых одеждах, простирая руки в небо в молитве Отцу о прощении для человеческого рода, о жертве, принесенной во славу Его — еретик, грешник, потомок пожирателей плоти Светлого, — Итачи задвигался грубее, эхо ее стона смешалось с болезненным воем снаружи, от звука задрожали витражные мозаики в огромных окнах под куполом собора; Итачи схватился за ее предплечья и потянул на себя, заставляя прогнуться и снова сойти с ума от глубины, на которую он входил, раз за разом выбивая из нее уже ничем не заглушаемые стоны и всхлипы. Ей было так хорошо, так приятно, как никогда в жизни — он делал с ней что-то, что-то грязное, одной рукой забравшись под скомканную на бедрах юбку и трогая мучительно близко от места соединения их тел, погружаясь пальцами между полных нижних губ и заставляя вздрагивать не только от ритма, что он задал, но и от этих продирающих вдоль позвоночника касаний — а она просто не хотела ничего, только чтобы он не прекращал делать с ней все, что ему угодно, ведь ей так хорошо, так мучительно, безумно хорошо… К вою горящего еретика добавился одобрительный гул толпы, беснующейся на главной площади, наслаждающейся зрелищем плавящейся плоти, стекающей с костей, человеческой агонии, подбадривающей последние вопли почти умершего — Лорд-Инквизитор умел сжигать так, чтобы еретик не задохнулся от дыма, а именно сгорел, в сознании встретившись с уничтожающим пламенем. Хинату затопило огнем, с губ сорвался полный наслаждения крик, Итачи схватил ее за волосы, притягивая к себе и, не прекращая изматывающих движений в ее тело, мокро поцеловал — она тянулась языком ему навстречу, позволяя овладеть собой и так, потому что каждое его прикосновение к ней дарило такое удовольствие, что отказать себе в нем она не могла. Не хотела. А эти, бьющиеся на улице в экстазе от мучительной смерти еретика… Что-ж. Пусть смотрят.