***
На следующий день у Обито опухли щека и шея, приобретя нездоровый бордовый оттенок — он продолжал утверждать, что с ним все в порядке, сетовал на ржавое тупое лезвие, сокрушался, что занес инфекцию, но достаточно было Какаши переглянуться с Шисуи, чтобы понять — они думают об одном и том же. Хворь, несмотря на постоянный прием снадобья всеми охотниками, все же добралась и до них. Обито отмахивался, смеясь над их беспокойством, упрямо продолжал ходить на задание, выслеживая объект. Не хотел никого слушать, что надо сходить в госпиталь, показаться лекарям — твердил, что и без его раздражения на коже у них хватает работы с настоящими больными. Терпение Какаши лопнуло ночью, когда он проснулся от странного ритмичного звука — во сне Обито даже не сознавал, что буквально сдирает с себя лицо. Больше не пытаясь убеждать, он резко разбудил друга, приказав одеваться; Шисуи зажег свечу возле своей кровати, но этого слабого света хватило, чтобы увидеть, насколько хуже стала ситуация буквально за сутки — последние сомнения отпали при виде мелких пузырьков, влажно блестящих на шее, да и попытка Обито ободряюще улыбнуться закончилась тем, что одна из царапин на щеке треснула и из нее густо потек гной. Омерзительное зрелище. Он никогда не задумывался, что будет, если заболеет кто-то из своих. Болезнь все время была рядом, в разных ее проявлениях, но никто из охотников еще не заразился, и это создавало некоторую иллюзию безопасности: Мор — там, в городе, где горожане постоянно общаются между собой, контактируют, собираются толпами, но не здесь, в их небольшой казарме, где проживает всегда порядка пятнадцати человек — только охотники, никого лишнего. Когда спустя примерно час они добрались до госпиталя, оказавшись в хорошо освещенном помещении приемного покоя, Какаши посмотрел на спрятанное за маской лицо Обито и едва не застонал — левый глаз заплыл и налился кровью, кожа треснула в уголке, и на контрасте со здоровым глазом выглядело невероятно пугающе. Обито, кажется, не чувствовал: пытался шутить и как-то разрядить обстановку, одобряюще улыбался под маской, от чего из воспаленного глаза текли слезы, а Какаши малодушно отвернулся — он не мог смотреть на это. Не мог. Кто угодно, только не Обито. То, что ситуация плачевная, подтвердила и слишком быстрая реакция лекаря, вышедшего к ним спустя полчаса ожидания: он не стал просить снимать маску, уже по видимой части лица поняв, что дело — дрянь, и сразу дал распоряжение выделить койку для Обито; форменные плащи охотников давали некоторое преимущество перед обычными горожанами. Какаши позволили пройти до самой палаты, где пожилая монахиня меняла белье на койке, с которой при них убрали труп; Обито натужно пошутил, что он тут надолго не задержится, и монахиня спокойно кивнула, подтверждая его правоту. Только вот Какаши было не смешно. Потому что монахиня и Обито подразумевали разные исходы.***
Отражение в мутном осколке зеркала над умывальником оставляло желать лучшего; выглядел он так же паршиво, как себя чувствовал. Задрав верхнюю губу, присмотрелся к воспаленным деснам, обрамляющим зубы желто-коричневого цвета, и прошелся по ним языком, сплюнув в умывальник подкрашенную кровью слюну. Слизистая тоже выглядела измученной — он за два дня сжевал столько табака, сколько ему обычно хватало на неделю. Челюсть ныла, а зубы простреливало болью при любом контакте с водой и пищей. Мысль о том, что Обито в госпитале уже два дня, была хуже зубной боли. Навещать его было рискованно. Какаши приходил каждый день. Обито в привычной манере шутил и пытался успокоить его, но Какаши видел, как стремительно меняется его состояние в худшую сторону. Болезнь беспощадно жрала его лицо и шею, спустившись на грудь; кожа пока не слазила, лекарь сыпал какими-то терминами, уверяя, что это хороший знак. Никаких прогнозов. Тем временем больные в палате менялись ежедневно. На семи соседских койках осталось только двое тех, кто был в момент госпитализации Обито, остальные… Остальных заменили новые, на фоне которых состояние друга казалось не таким страшным — почти никто не мог сам передвигаться, все нуждались в уходе, их мыли прямо на койках; Какаши хватило одного раза, когда он застал эту процедуру, чтобы его замутило. Он думал, что притерпелся к смраду в палате, но тот фантастический запах, что сопровождал мытье, вонь гниющего тела и слабые болезненные стоны умирающего впечатление оставили просто неизгладимое. Обито и над этим пытался тихо пошутить, но совсем неудачно — у него уже появились пузыри на плече и левой руке, а вставать без помощи стало труднее. Какаши как будто оцепенел изнутри. Он не мог что-то чувствовать — у него не было ни страха, ни отчаяния, ни злости; он просто приходил каждый день, сидел у койки друга, и мысли о том, что он умрет, не было места в его голове. Каждый день как констатация факта: стало чуть хуже, чем вчера. Еще чуть хуже. Но он все равно давил из себя улыбку, шутил и делал вид, что ему нормально — в этом был весь Обито. И вместо того, чтобы рассказать о своем реальном самочувствии, он сетовал на вонь, сокрушался насчет монашек — хоть одна бы симпатичная, — выпрашивал у него табак, пока не видят лекари, и спрашивал насчет Чоджи, не забыл ли Какаши его покормить. Блядство. Он забыл про Чоджи. Какаши вырвало из мыслей, и он огляделся — он уже почти дошел до госпиталя. Совершенно не запомнил, как оделся, вышел из казарм и прошел большую часть пути. Про еду для кретина он не вспомнил. Один день вряд ли что-то решит, а возвращаться было поздно: это отнимет целый час из того времени, что он может провести с Обито. Лекари в первый день еще пытались как-то его убедить, что не нужно ему целый день находиться здесь, и его присутствие ничего не изменит, но Какаши не слушал; когда вечером Шисуи в третий раз напомнил, что у Ордена есть для него задание, Какаши в третий раз отмахнулся; ему было все равно. Лекари потерпят, Орден подождет. Единственное, что у него вызвало смутное беспокойство и короткий укол вины, — забытая еда для Чоджи. Сам Чоджи был ему безразличен, отчасти противен — высокий толстый кретин с кривыми ногами, опухшими ладонями и пунцовыми щеками не вызывал симпатии, но Обито к нему проникся и подкармливал, и попросил заботиться, пока он «прохлаждается»; почему-то было очень-очень важно выполнить его просьбу. Какаши ударил по карманам, вспоминая, взял ли с собой деньги; стоило нашарить в кармане пару медяков, на которые можно было в нынешнее время купить кусок хлеба двухдневной давности, как сзади раздался хриплый простуженный голос: — Дядя… Он обернулся; к нему ковылял Чоджи, переваливаясь с ноги на ногу, и на опухшем лице светилась щенячья радость — когда он подошел, возвышаясь над ним на добрых полголовы, Какаши постарался как можно мягче сказать: — Привет, Чоджи, — получилось даже ласково; кретин улыбнулся еще шире, с надеждой оглядывая его и, протянув ладонь с короткими опухшими пальцами в просящем жесте, рокочущим басом спросил: — Дядь, кушать? Какаши молчал, не зная, что ответить; дать медяки — Чоджи бы просто не понял, что с ними делать, еще бы съесть попробовал, скорее всего. Чоджи тупо смотрел на него, и чуть ближе протянул руку: — Немножко? — попросил он. — У меня с собой нет, — наконец, произнес Какаши; на душе стало совсем тоскливо, когда кретин застенчиво улыбнулся в ответ, другой рукой погладив свой огромный вздутый живот: — Кушать… немножко? Дядя? — Я тебе куплю и принесу позже, — пообещал он, отвернувшись, не желая больше смотреть в эти полные надежды глаза на отечном лице; было невыносимо видеть, как опускаются уголки мокрых красных губ, как мелко затрясся подбородок, когда кретин понял, что его не покормят. Он не понимал, что значит «позже». — Потом, слышишь? Я дам тебе покушать. Вечером. — Покушать? — тупо повторил он, и его лицо снова озарилось счастливой улыбкой, а рука опять потянулась к Какаши. Какаши крепко зажмурился, душа в себе раздражение; Чоджи не виноват. Ему очень нужно быстрее в госпиталь, а это жужжащее в животе беспокойство от невыполненного обещания нервировало, и Какаши прикинул, что неподалеку есть пекарня, где вполне могут быть какие-нибудь остатки хлеба — быстро зашагав в нужную сторону, игнорируя жалобные визги Чоджи, безуспешно пытавшегося его догнать, ковыляя на кривых толстых ногах, он успокаивал себя тем, что вот сейчас он купит хлеба и накормит его; обернулся, чтобы махнуть рукой и показать, что скоро вернется. Лучше бы он этого не делал. Чоджи остановился, не угнавшись за ним, и так и замер с протянутой рукой, сжав толстые пальцы в кулак; смотрел ему вслед таким обреченным взглядом, что Какаши стало не по себе; по красным щекам текли слезы обиды, и пусть он выглядел, как здоровенный толстый мужик, Какаши не мог избавиться от ощущения, что только что пнул собаку, доверчиво подставившую живот. — Подожди тут! — крикнул он, зная, что Чоджи все равно не поймет; больше, чтобы успокоить себя. Он вернулся меньше, чем через десять минут, сжимая в руке полбулки вчерашнего — настоящая удача! — хлеба, и громко позвал его; Чоджи не откликнулся. Кретин ушел, не дождавшись его. Вот теперь Какаши себя почувствовал действительно паршиво.***
— Ну что-то же можно сделать? — упрямо спросил, наверное, раз пятый; лекарь ублюдским жестом поправил очки и с деланной скорбью в голосе повторил: — К сожалению, состояние вашего друга уже не предполагает лечение. Мы делаем все возможное, чтобы качество жизни… Какаши вскочил, со злым рыком схватившись за волосы: — Какое, блять, качество жизни? Неужели ничего нельзя сделать больше? Какие-нибудь лекарства, я не знаю, что-то! Он не может есть, потому что его рвет — дайте что-нибудь от рвоты, какой-нибудь порошок, что вы там даете! — Мы делаем все, что в наших силах, чтобы облегчить его состояние. Какаши больше не хотел этого слушать; сукин лекарь, как заевшая шарманка, повторял одно и то же, игнорируя все вопросы и просьбы — это настолько злило, что он с трудом сдержался, чтобы не швырнуть стулом в наиграно сочувствующую мину, не вбить очки в переносицу; вместо этого — пинком открыл дверь и вылетел в коридор, стараясь не врезаться в снующих туда-сюда медсестер и монахинь, оскалившись под маской — зубы прошибало невыносимой болью, но ему было все равно. Смешно! Этот ублюдочный лекарь — Какаши просил так много? Дать какие-нибудь укрепляющие препараты, поить настоями и отварами, сделать хоть что-то, кроме чертового обезболивающего, от которого у Обито только глаза стекленели! Сказать ему, в конце концов, сколько осталось — почему никто не хотел его услышать, почему все отводили глаза на такой простой вопрос и повторяли: «Мы не можем давать прогнозы»?! Лекари, мать их! Он не мог в таком состоянии вернуться в палату. Не хотел расстраивать Обито — тот каждый раз, когда видел его, вымучивал слабую реакцию, пьяно улыбался на его рассказы; Какаши знал, что из-за того, что Обито — охотник, к нему проявляется немножко больше внимания, и обезболивающих ему выделяется по норме, а не по урезанным из-за дефицита стандартам. Ужасная несправедливость для других больных. Но Какаши было плевать на других. Пальцем собрав остатки табака по углам портсигара, засунул мятые листья в рот, привычно толкнув под губу и равномерно распределяя языком; дыхание выравнивалось. Злость отступала. Беспомощность перед лицом неизбежного отзывалась слабостью в теле. Тупо уставившись в одну точку, слегка пожевывая губами, он не сразу понял, что перед ним кто-то стоит; задрав голову, встретился взглядом с красивыми, добрыми глазами, и слабая улыбка на лице женщины показалась одобряющей: — Я тебя искала. Поможешь мне искупать твоего друга? Какаши сразу встал, кивнув и молча последовал за монахиней; он ее узнал. По рассказам Обито, она была самой приятной среди всех тех монахинь и медсестер, что за ним ухаживали — заботливая и с нежными руками, она всегда находила для него добрые слова, а не просто обращалась, как с куском мяса, недостойным даже взгляда, как делали остальные. Увидев их, Обито расслабленно улыбнулся: — Привет, Какаши… Какаши проглотил ком в горле; они здоровались полчаса назад. Старался делать все так, как просила монахиня; когда она откинула одеяло с Обито, у Какаши защипало глаза: он похудел, и крепкое и мускулистое тело стало бесформенным, с надутым животом и распухшей левой стороной, как если бы вся вода перетекла из правой части тела в левую. Мелкие пузырьки густо окружали вскрывшиеся гнойники, все сочилось сукровицей и пахло, пропитав простынь и одеяло; монахиня научила, как правильно поднять Обито, чтобы причинить как можно меньше страданий, и очень резво перестелила койку, после чего сменила Обито белье и протерла кожу чем-то с резким запахом. — Какаши, — Обито посмотрел на него, и улыбка вдруг стала такая, как обычно — не пьяная и блаженная, а с тонким налетом сарказма, какая была только у него, настоящего, здорового Обито, — сними ты эту гребанную маску. Я соскучился по твоей роже. Он тут же стянул вниз пропахшую ментолом тряпку, открывая лицо; друг скосил правый зрячий глаз, блуждая по его лицу взглядом, будто пытаясь запомнить, и усмехнулся: — В маске ты симпатичнее. — Пошел к черту, — хмыкнул Какаши; дышать стало трудно, и, не уверенный в своем голосе, он тихо сказал: — Отдыхай, придурок. Я скоро вернусь. — Вали, — прошептал Обито, закрыв глаз и глубоко, спокойно вздохнул. Какаши сделал шаг от койки; монахиня уже собрала грязное белье в корзину и вдруг поманила за собой жестом. Какаши послушно пошел за ней, не совсем понимая, чем еще может помочь, но раз он все равно целыми днями ошивался в госпитале, приятно было оказаться полезным для тех, кто ухаживал за Обито. Почему-то в голове засело четкое разделение между лекарями и остальным персоналом: лекари как будто сговорились, водя его за нос и вообще не работая — это же их работа, черт побери, — лечить людей! Так почему они ни черта не делают? Вспышка злости была короткой и быстро погасла, когда монахиня привела его в какое-то помещение, похожее на смотровую или кабинет, и мягко попросила: — Садись, мальчик, и покажи-ка мне свои зубы. Какаши аж опешил от такого обращения — мальчик? Последний раз его так называли лет двадцать назад, и точно не женщина без возраста, но очевидно не старая — на моложавом лице почти не было морщин. Может, характеристика от Обито не давала ему перечить этой монахине, и понимание, что она добра и заботится о его друге, мешало грубить или отказывать; он сел на стул и покорно открыл рот, перед этим сплюнув остатки табака в урну под столом. Она тщательно и как-то очень уверенно осмотрела его, командуя, как лучше повернуть голову, чтобы ей было видно; по понятным причинам она к нему не прикасалась. — Полоскай рот вот этим, — наконец, сказала она, доставая из стеллажа мешочек с сухой смесью трав, — залить кипятком, дать настояться, пока не остынет, и тщательно полоскать. Это снимет воспаление с десен. И сократи табак — у тебя четыре зуба скоро вырывать придется, если продолжишь увлекаться. — Спасибо, — его осенила внезапная догадка: — Вы были лекарем? До Ордена. — Я отреклась от мирской жизни, — не глядя на него, она стала мыть руки — прямо в перчатках, застирывая ткань на себе. — Но ведь были, верно? — внезапная надежда заставила усилить напор. — Ваши знания остались при вас. Пожалуйста, мне нужно знать — он уже четыре дня тут, и никто из лекарей ничего не говорит, ничего не делает, никто из них не хочет помочь Обито! Прошу, никто не узнает, что вы мне сказали, только скажите — сколько ему осталось? Монахиня продолжала молча мыть руки, смывая с перчаток мыльную пену. Он ждал. Ждал и смотрел на нее — она уже не казалась ему такой уж молодой; узкие губы поджала, будто пытаясь сдержать рвущиеся с языка слова, а потом выключила воду, медленно вытерла руки и повернулась к нему — прямой, твердый взгляд золотисто-карих глаз приковал его к месту: — Ты в Отца веришь? — Нет, — честно ответил он. — Неделя. Если проживет дольше — это будет чудо. Слезы потекли сами; Какаши зажмурился, с силой стиснув челюсти до боли в зубах. Вот и все. — Ему можно… — голос дрожал и ломался, как у подростка. — Как-то еще… облегчить? — У твоего друга сильный организм, — он больше не видел перед собой рясу и апостольник; перед ним стояла лекарь, единственная давшая честный ответ. — Если бы в нашем распоряжении был тот хороший антисептик, возможно, удалось бы… замедлить процесс. Но он кончился три дня назад, а алхимик, что пожертвовал его госпиталю, больше не появлялся. Но не обманывайся — и с ним результат был бы, скорее всего, такой же. — Но попробовать-то можно, — слезы намочили спущенную на шею маску, и Какаши тыльной стороной ладони отер лицо. — Хуже ведь не будет все равно. Монахиня пожала плечами. — Мне жаль, — тихо, без наигранного сожаления. Просто констатация факта. — Спасибо. В этот день в палату к Обито он больше не вернулся.***
Сегодня был первый день, когда Обито не попытался встать. Через силу, хромая, опираясь на Какаши, он каждый день заставлял себя ковылять до сортира, только чтобы доказать, что ему совсем не так плохо. И вот сегодня — как затрещиной: — Можешь меня… переодеть так? Медсестер и монахинь свободных не было, а Обито уже пару часов источал красноречивый запах, так что Какаши, закатав рукава по плечи, быстро раздобыл перчатки, губку и новый подгузник, и принялся за дело. Брезгливости не было — все люди гадят. Обито — такой же точно мужик, ничего нового и шокирующего под его портками нет, если не смотреть на распухшее бедро и вскрывшийся бордовый гнойник сбоку. Это его лучший друг, в конце концов. Он справился лучше, чем ожидал. А после его рвало так, что заболело горло. Над остро пахнущим после дезинфекции толчком позывы становились только хуже — живот крутило резкими спазмами, во рту воспаленные десны жгла желчь; между приступами рвоты слышал гулко отдающиеся от стен всхлипы, не до конца понимая, что всхлипывает сам. Его выламывало изнутри. Успокаивался долго; вышел из госпиталя, стоял у входа, мелко дрожа от продирающего холодного ветра, снова и снова зачерпывал табак из портсигара — тот самый, которым сам угостил Обито; ему он больше был не нужен. Смотрел на небольшую площадь перед госпиталем, где еще совсем недавно, недели не прошло, задержал Саске — он стоял на том же месте, что Какаши сейчас, когда увидел обступивших его людей Ордена. Только Саске это не сломало; он справился. Какаши не справлялся. Быстрее бы все это закончилось. При мысли, что нужно возвращаться к Обито, сковало ребра, а во рту появился противный привкус желчи; сплюнув багровый ком на мощеную дорогу, он быстрее, чем его начнут опять раздирать сомнения, зашел обратно в госпиталь, направившись в знакомую до каждой трещинки на стене палату, сев рядом с сонным, расслабленным Обито — левая половина лица превратилась в месиво, даже щетина больше не росла, настолько обнажилось мясо. Заметив его, Обито слабо улыбнулся: — Слушай… я должен тебе кое в чём признаться. — Сразу предупреждаю — если ты опять обгадился, это поставит под удар нашу дружбу, — Какаши деланно скрестил руки на груди и исподлобья уставился на друга; Обито засмеялся, коротко и натужно, положив здоровую руку на живот поверх одеяла, чтобы так сильно не дергало. — Пошел ты. Нет, я о другом. Помнишь Рин? — Рин? Конечно, Какаши помнил. Пятнадцать лет назад они первый и последний раз по-настоящему подрались с Обито именно из-за Рин — миловидной девушки, за которой оба ухаживали, наверное, год, или около того. Девушка смущалась, улыбалась, принимала знаки внимания — и не могла выбрать. Их дружба никогда до и ни разу после не подвергалась такому испытанию. Какаши, когда узнал, что Обито тоже положил глаз на Рин, ревновал страшно, они почти прекратили общаться, пару месяцев вообще не разговаривая — но дружба оказалась сильнее. Прикладывая лед к своей разбитой скуле, перемотав Обито содранные костяшки и остановив кровь из его носа, Какаши, стиснув зубы, уступил. А Обито отказался. Они решили, что лучше оба отстанут от девушки, что уже год не может решить, кто ей больше по душе. Да и жениться так рано никто из них не собирался: для охотников, которыми они планировали стать, наличие семьи — большая обуза. — Да, та самая Рин, — Обито улыбнулся. — В общем… Спустя два года я ее встретил. Случайно. Да, два года где-то прошло, как мы договорились, что никто из нас с ней не будет мутить. И вот… — он поджал губы, очень слабо — но корочка в уголке рта все равно треснула. — Короче, ей нравился ты. Какаши непонимающе посмотрел на друга; руки невольно сжались в кулаки. Прошло уже столько лет, а где-то глубоко внутри еще сидели отголоски юношеских чувств; после Рин он больше ни разу так сильно не влюблялся. — Я? — Да, она сама мне сказала. Спрашивала, как у тебя дела, сетовала, что ты так внезапно исчез… про меня даже не вспомнила. И я решил тебе не говорить, потому что подумал, что ты… Ну, можешь с ней сойтись. А я все еще… Она мне все еще нравилась, — Обито тяжело, сильно выдохнул. — Блять, ты бы знал, как меня это грызло. Каждый год все сильнее. — Да уж… — Какаши задумчиво помычал, и вдруг быстрее, чем успел это обдумать, выпалил: — Знаешь, а я ведь тоже кое-что от тебя скрыл. — И что же? — Я трахнул Рин спустя год. Обито расхохотался; по оголенному мясу стекла слеза, а корка у рта лопнула окончательно; Обито скривился от боли, но не мог унять смех — это была такая чистая, искренняя эмоция, что Какаши невольно заразился ей, сам наклонившись вперед в попытке задушить приступ хохота. — Ох, ублюдок, — с трудом, задыхаясь, рыкнул Обито, — я ж почти поверил, что ты серьезно. Юмор у тебя с душком, ты в курсе? Какаши снова засмеялся, только теперь пришлось смех из себя давить. Ему было горько. Потому что он столько лет носил это в себе, а когда рассказал правду — Обито ему предсказуемо не поверил. Наверное, так даже лучше.***
Колокольчик тихо звякнул над головой; Какаши вошел в теплое помещение, скинув капюшон и оглядевшись: все было заставлено стеллажами с книгами, полками с непонятными склянками, коробочками и мешочками. Пришлось внимательно смотреть под ноги, чтобы не споткнуться — хаотично расставленные сундуки и ящики загромождали проход; было ощущение какого-то склада, а не лавки. С потолка свисали пучки трав неизвестного назначения, а ценники вызывали острое чувство дискомфорта — стоимость окружавшего хлама обескураживала. С трудом преодолев расстояние до прилавка, для надежности подобрав полы плаща, чтобы ненароком что-то не смахнуть с нижних полок, он нажал на бронзовый звонок, замерев; пронзительный звук в спокойной, душной тишине лавки показался неуместным. С минуту ничего не происходило, и он нажал снова; дребезжание колокольчика смешалось со звуком открывающейся двери подсобки. Мужчина, вышедший к нему, выглядел необычно: длинные черные волосы собраны в высокий хвост, на руках — кожаные перчатки до середины плеч, и фартук в темных пятнах сажи. Лицо тоже было испачкано — подбородок, щеки и лоб были сильно темнее области вокруг глаз, четко очерченных контуром защитных очков. — Чем могу? — холодно поинтересовался он. — Вы — алхимик Орочимару? — уточнил Какаши; мужчина коротко усмехнулся, вздернув один уголок губ: — А вы — охотник. Что-то последнее время вы ко мне зачастили. А где ваш предшественник? — без интереса спросил он, попутно стягивая с себя перчатки. Мутный тип. — Понятия не имею, мне все равно, — выпалил резко, не так, как планировал, — я пришел за антисептиком. — Хм… Сняв перчатки, алхимик стянул через голову лямку халата, аккуратно положив его поверх перчаток на прилавок; достал из ящика салфетку и неспешно протер лицо. Какаши сходил с ума от его медлительности, но молчал; алхимик будто нарочно испытывал его терпение. Он не поддастся на провокацию. — У меня богатый выбор, — наконец заговорил он, отвернувшись и сняв с полки за собой несколько колбочек с разноцветными жидкостями. — Вот этот отлично заживляет ссадины и открытые раны. Этот подойдет для полости рта — прекрасно уничтожает неприятный запах, и не опасен при попадании внутрь. Вот этот — при заражении и запахе стоп, убивает… Какаши с силой саданул кулаком по прилавку, прервав издевательскую речь. — К черту ссадины. К черту вонючие ноги. Вы отлично понимаете, что мне нужен тот антисептик, что вы приносили в госпиталь около десяти дней назад. — Вот как? — на лице Орочимару не дрогнул ни один мускул; его ни капли не смутила реакция Какаши. — В таком случае, ничем не могу помочь. Вам лучше спросить в госпитале, куда я отнес все свои запасы этого средства. Какаши закипал. Желание сгрести высокомерного равнодушного сукиного сына за ворот водолазки, вытащить из-за прилавка и пару раз пнуть тяжелым ботинком в живот, становилось нестерпимым — руки невольно сжались в кулаки. — В госпитале его нет. Он закончился несколько дней назад, — процедил он сквозь зубы, пытаясь выровнять дыхание. — Печально. Но я по-прежнему ничем не могу вам помочь. Алхимик скрестил руки на груди и привалился к стеллажу, лениво разглядывая Какаши; совершенно равнодушный. Безразличный. Дураком он точно не был, явно понимал, что антисептик от хвори нужен Какаши не просто так, и все равно — ни капли чертового сострадания на бледном, узком лице. Не может быть такого, что создатель одного из средств для спасения от болезни не оставил что-то на случай собственного заражения. Просто не может. — Мне ваша помощь не нужна, — выплюнул Какаши, пытаясь хоть немного сгладить то презрение, что сквозило в собственном голосе. — Я бы в жизни сюда не пришел, но… Голос позорно надломился. При мысли об Обито все снова рухнуло, сжалось глубоко внутри невысказанным отчаянием — ему было не с кем поделиться. Некому рассказать. То, что Обито обречен, было понятно с первой минуты, когда он начал сдирать кожу со своего лица — Какаши в чудеса не верил. Но болезненная потребность сделать хоть что-то, хоть немного снять с себя груз вины за бездействие, чтобы хоть немного облегчить… — Мой друг умирает. Лучший друг. И я понимаю, что прошу у вас многого, но… Орочимару молча слушал, изучая его взглядом. Какаши сам не понимал, чего именно просил. Антисептик продлит жизнь Обито — возможно. Возможно продлит. Продлит медленное гниение, затуманенное обезболивающими сознание, хождение под себя. А возможно — нет. — Какая область поражения? — неожиданность вопроса удивила — он точно не ждал участия. Недоверчиво посмотрев на алхимика, он тихо ответил: — Половина тела. От лица до стопы. — Гной есть? — Да. Но не так много, как у других. — Хм… Алхимик опустил взгляд, немного нахмурившись и будто задумавшись — от резкого, пронзительного чувства надежды, вспыхнувшего так ярко, что задрожали руки, он чуть подался вперед: — Лекари говорят, что у него сильный организм. Но без вашего антисептика шансов у него нет. — Лекари говорят? — Орочимару встретился с ним глазами, прищурившись: — Единственный лекарь, кто мог дать шанс вашему другу, сидит в тюрьме Ордена. Какаши застыл. — И ее засадил туда ты. Харуно Сакура. Ну конечно. Он не раз и не два слышал, как о ней говорили в госпитале: кто-то с завистью, кто-то с жалостью. Но и те, и другие признавали — при ней умирали не так быстро. И не в таких количествах — она совершенно не боялась хвори, осматривая пациентов лично и ежедневно; не этот заносчивый Кабуто, пришедший к Обито один чертов раз, когда отдал распоряжение выделить для него койку. Все. Больше — ни разу. Какаши с утра до ночи проводил в палате Обито и мог поручиться за это. Даже не смог отреагировать на резкие слова, закрыв лицо руками и с отчаянием зарываясь в волосы, оттягивая их у корней. — У жизни отличное чувство юмора, — добил Орочимару с коротким смешком. А потом он сказал такое, от чего у Какаши глаза едва не полезли на лоб. Абсурдное. Невозможное. Опасное. Безнадежное. Не шанс, а лишь намек на него. — Заключим сделку?..