***
Ее повели вниз по старой винтовой лестнице с разбитыми каменными ступенями, на которых при таком тусклом освещении можно было запросто споткнуться и сломать себе шею, но держали ее крепко — охранники, что привели ее в тюрьму, сменились другими: от них разило вином и потом, сальные волосы обрамляли небритые хмельные лица, впрочем, довольно упитанные — видимо, Орден кормил и их. И хватали они ее совсем не так, как первые — кто бы мог подумать, что ей хватит двадцати минут, чтобы определить предыдущих конвоиров во вполне себе галантных и обходительных мужчин. Очередной унизительный шлепок по ягодице перерос в наглое, остервенелое сжатие; она почти ощутила, как короткие грязные ногти через плотную ткань ее юбки впились в плоть, и не выдержала — резко развернулась и все, что смогла скопить во рту, смачно харкнула в ухмылявшуюся рожу. — Сучка, — охранник опешил; на лице удивление быстро сменилось яростью, — ты что себе позволяешь, мразь? От удара у нее дернулась голова, и она, не удержав равновесие, отлетела к стене, несколько ступенек практически пролетев, навалившись на охранника, идущего перед ней; даже схватиться не могла, чтобы затормозить падение — зубы больно щелкнули во рту, прикусывая язык и щеку, а первый, перехватив ее, рявкнул на напарника: — Уймись! По ней особое распоряжение, забыл? — Да кто проверять-то будет? — рука в вонючей перчатке схватила за подбородок, а чужой язык, покрытый нездоровым белесым налетом, прошелся у рта, слизывая каплю крови с разбитой губы; ее передернуло от фантастической смеси запахов, как будто она засунула голову в нужник. — Ее все равно скоро оприходуют все, кому не лень — так почему бы не развлечься, пока еще красивая и не раздолбана? — У нее клетка отдельная, — сомнение, прозвучавшее в голосе первого, прокатилось волной бешеных мурашек по телу — она каким-то образом упустила из виду вот такую перспективу. — Да и… — Ссыкун. Она что, первая, кого не в ту клетку посадили? — грубый смех второго саданул по перепонкам; стало тошно. — Подумаешь, перепутали. Сплошь и рядом такое, главное, чтобы дожила до допроса, а о целости этой тушки речи не шло. Первый все еще удерживал ее, но хватка изменилась — руки плавно скользнули вниз, по талии к бедрам; ее мелко затрясло. — Вот, уже лучше, — хмыкнул второй, сильно приблизив лицо к ней, заметив реакцию напарника, и тихо, быстро прошептал, обдавая зловонием изо рта: — Будешь послушной — мы даже больно не сделаем. Мы же не звери. Порадуем друг друга, да? — две здоровые лапы с силой смяли грудь через платье, так, что она едва не задохнулась от боли. — И никому тебя не дадим больше, хорошо? Вот, умница. Сакура не могла закрыть слезившиеся глаза — этот запах был настолько сильным и едким, что она только по нему могла поставить ему как минимум два диагноза. Он снова лизнул ее рот; первый уже уверенней сжал ее бедра, потянув на себя, прижимая ее сведенные за спиной руки к своему паху. Выжить. Больше целей в этот момент у нее не было. Выжить любой ценой. Она крепко зажмурилась, ощутив, как слезы скользнули по щекам. Лучше бы пытки. Лучше бы они, а не эти отвратительные до дрожи прикосновения, это зловоние из грязного рта, ищущие по телу руки; второй, поняв, что она не сопротивляется, удовлетворенно выдохнул ей в лицо — она чуть не блеванула прямо в его рожу, — и распахнул рот шире, буквально вылизывая ее плотно сжатые губы. Глаза распахнулись; быстрее, чем она поняла, что собирается делать, подалась навстречу, вцепившись в его губу так глубоко, что клацнула зубами о его зубы; он оглушительно, высоко завизжал, вынудив ее еще сильнее сжать челюсти и дернуться, таща за собой кусок плоти. Сзади приложило так, что под веками вспыхнули искры; от неожиданности разжала зубы, и второй, продолжая визжать, как свинья на убое, схватился трясущейся рукой за лицо — оторванный кусок губы повис на коже, кровь густо хлынула из раны, заливая подбородок, грудь, перчатку и пол. — Ебаная мразь! — часть нижних зубов обнажилась, из желто-коричневых став бордовыми от крови. Первый растерялся. Один раз приложив по затылку, он оттолкнул ее, силой посадив на ступени лестницы, и кинулся к напарнику, пытаясь… да что пытаясь — просто паникуя рядом и нагнетая обстановку испуганными возгласами. А Сакура, сплюнув отвратный вкус, сидела и с холодным равнодушием наблюдала за происходящим; что-ж, после такого у него точно не встанет. И дело вовсе не в оторванном куске губы — она и не думала, что когда-то пригодится нелепое, почти шутливое колдовство для мужского бессилия. Мелкая пакость, для которой всего-то и нужна была кровь мужчины, полученная, пока он возбужден. Вряд ли подразумевался такой радикальный метод получения крови, но она импровизировала; сомнений в успехе у нее не было. Они провозились недолго; оставив второго наверху, первый грубо схватил ее за плечо, рывком поднимая на ноги, и без церемоний потащил вниз, преодолевая оставшиеся ступени по две. Она спотыкалась, но его это мало волновало — запах нечистот и тяжелый, спертый воздух тюрьмы ударил в ноздри, а когда глаза немного привыкли к полумраку, она увидела перед собой засаленные металлические прутья клетки, за которой несколько темных силуэтов колыхнулись, когда дверь со скрежетом отворилась. Первый, поначалу показавшийся менее отбитым, чем его похотливый напарник, втолкнул ее внутрь, с грохотом запирая решетку за ее спиной и громко, четко заявил: — У тебя был выбор, дура. Проследите, чтобы она была жива и давайте без травм. Развлекайтесь. Она не сразу поняла, о чем он говорит, но тут силуэты зашевелились, определяя, что ей не показалось — заключенных было человек семь. Именно к ним он обратился. Они не отпускали шуточек. Они тоже воняли — застарелым потом, немытыми телами. Ее схватили несколько пар рук, таща к куцым матрасам на полу — те, кто остался у дальней стены клетки, неожиданно слаженно сдвинули их, создавая больше пространства для своего удобства. В голове прозвучал голос второго: «Она что, первая, кого не в ту клетку посадили?» Слабый свет, пробивавшийся со стороны лестницы, давал возможность видеть только силуэты насильников, полностью скрывая лица; действовали они сосредоточенно и умело — пока один задирал на ней юбку, другой стягивал с нее сапоги, третий рванул шнуровку у шеи, распахивая блузку. Нет, нет, нет. Она закричала, что было сил. Отбивалась, как только могла — плечи горели от боли, вывернутые слишком сильно, и ей так не хватало рук, скованных за спиной — она пиналась, лягалась, но сделала только хуже: ноги легко развели в стороны, натягивая до невыносимого крика, хриплое животное дыхание заглушил смачный плевок, и ее будто огнем прожгло, настолько бесцеремонно и резко в нее на сухую вошли толстые пальцы, едва смоченные слюной. Она дергалась, пыталась сжаться, делая себе только больнее, но она просто не могла перестать сопротивляться, а они не пытались бить или успокаивать — казалось, их только раззадоривали ее яростные попытки освободиться. Юбку с нее тоже сорвали, оставляя болезненные полосы на коже живота, грудь снова оказалась в безжалостных тисках грубых пальцев, и этих рук по ее телу было столько, что она не понимала, как много заключенных ее окружило — их, казалось, было больше десятка; сильно больше, чем показалось сначала. И вырываться было бесполезно — она бессильно билась, обездвиженная, прикладывая все силы на тщетную попытку свести ноги вместе, в момент возненавидев свое предательски слабое тело, над которым было так легко надругаться; пальцы рвали ее снизу, пытаясь растянуть и увлажнить, еще рука зажала ей рот, глуша ее отчаянные вопли, размазывая безостановочно текущие слезы по щекам; она ощущала, как к ней плотно пристраивается тот самый, чьи плечи закрывали ей остатки света… И вдруг он исчез. Будто испарился, и света внезапно стало больше: остальные тени метнулись в стороны, разгоняемые пламенем факела, отпуская, возвращая возможность двигаться — она судорожно прижала колени к голой груди, не прекращая попыток прикрыться скованными за спиной руками. Через пелену слез увидела еще четверых охранников, но в форме Ордена, такой же, как у тех, кто привел ее к писарю; один из них взял ее за плечо и помог встать на ноги, выводя из широко распахнутой двери клетки. Слишком голая и беззащитная перед несколькими парами глаз, она давилась рыданиями, захлебываясь и рвано дыша через рот; остатки ее блузы висели за спиной на кандалах, как издевка. Факел выхватил из полумрака лицо пожилого мужчины с крупным шрамом на подбородке; один глаз был закрыт, другой цепко оглядел пространство за ней, а после он обратился трескучим голосом к одному из охранников, его сопровождавших: — Найди тех, кто закрыл ее здесь, и приведи ко мне. — Есть! — тут же отчеканил он и направился к лестнице; старик неловко, одной рукой, стянул с себя широкий темный плащ и мягко, почти нежно накинул его ей на плечи, поправляя так, чтобы полностью скрыть ее наготу. — Господин Данзо, а что с этими? — спросил другой, кивнув на клетку. — Распорядись, чтобы три дня их не кормили, — равнодушно проскрипел старик. — Пойдем, — обратился он к ней. Сакуру била крупная дрожь; то, что едва не случилось, ярко стояло перед глазами, а между ног еще ощущались чужие грубые пальцы; паника застлала рассудок, и все происходило, как в тумане. Старик говорил что-то еще; охранников осталось двое, потом один — он и снял с нее кандалы, освободив руки; она сразу вцепилась скрюченными пальцами в края плаща, заворачиваясь настолько плотно, насколько это было возможно. Рыдания постепенно затихали; пытаясь отдышаться после пережитого, она обнаружила, что сидит на стуле, на столе перед ней лежит сверток с одеждой, а мелко подрагивающая рука старика протягивает ей стакан воды; она не смогла его взять. Тогда старик подошел ближе и приложил стакан к ее губам, осторожно наклонив, давая ей сделать несколько жадных глотков вперемешку с воздухом — она тут же закашлялась, и старик пожурил: — Не торопись. Все закончилось. Они успели навредить тебе? Зубы стучали друг об друга и о край стакана, когда она сделала еще один, более аккуратный глоток. Старик поставил стакан на стол и тяжело сел напротив. Голос не слушался, и она резко мотнула головой; старик проскрипел: — Хорошо. В любом случае, они будут наказаны за своеволие. Приходи в себя и оденься, тебе скоро принесут еду, — он показал на сверток с одеждой и, не прощаясь, медленно встал и пошел к выходу — он сильно хромал, припадая на трость, гулко стучащую по полу при каждом его шаге. Он не мог услышать, как она просипела благодарность ему вслед. Она еще не знала, кого благодарит.***
Платье было из простой, грубой ткани: максимально закрытое, оно напоминало фасоном одеяние монахинь — практичное, удобное, длинное. Неожиданно теплое; в тюрьме было холодно и душно одновременно — и дышать нечем, и согреться не обо что, кругом только металл решеток и каменные стены. С уходом старика к ней пришел охранник, когда она переодевалась; заметив, что она не успела, он молча отвернулся. Ни одного сального намека, ни одной грязной шуточки — вышколенные солдаты Ордена так сильно отличались от рядовых тюремных охранников, что создавалось неуместное ощущение безопасности. Стоило ей натянуть мягкие следки с утепленными войлоком подошвами, она прохрипела, что одета, и охранник распахнул перед ней дверь клетки, находящейся тут же, в большом каменном помещении — она безропотно зашла в нее. Дверь за ней закрылась бесшумно, только грохот поворачивающегося в замке ключа знаменовал ее окончательное пленение — но у нее даже плакать сил не осталось. Пережитый ужас выбил ее из колеи. Спустя короткое время, минут двадцать, не больше, пришел еще один, толкнувший в нишу под дверью клетки деревянный поддон с дымящейся миской — пустой горячий бульон она выпила, не притронувшись к ложке. Стало теплее, а на тело обрушилась страшная усталость — она села на пол, прижавшись спиной к шероховатой стене, и откинула голову, тупо уставившись в потолок. В помещении, где располагалось несколько клеток, не считая той, где сидела она, было тихо и пусто — пара факелов горели возле входа и у стола, где остался ее недопитый стакан воды. Повертела головой, оглядевшись — ей нужно было в туалет, но ничего, даже похожего на ведро, не было. Грешным делом, покосилась на пустую миску из-под бульона, но тут же отмела эту идею — это было слишком. А живот тем временем начал ныть; держась за стену, она встала, покачиваясь от усталости, еще раз проинспектировав свою пустую клетку, и внезапная догадка почти заставила расплакаться от бессилия — по краю каждой клетки проходила мелкая канавка, уходившая в стену под уклоном. Она подошла поближе: куски засохшей земли в канавке и рядом с ней оказались не землей. Она занервничала, давление нарастало, а другого выхода просто не было — плотно сжав зубы, постаралась пристроиться максимально близко к стене, присаживаясь так, чтобы по возможности не испачкать платье и ноги, и помочилась в канавку; жжение в травмированной промежности не давало ощутить в полной мере, закончила она или нет. Ей бы осмотреть себя. Подмыться. Полежать — затылок еще ныл от удара охранника, тело болело от многочисленных синяков, оставленных чужими грубыми руками — она резко дернула головой, отгоняя образ нависшего над ней силуэта и ощущение грязных толстых пальцев в себе. Было бы странно рассуждать о везении в контексте того, что Орден отобрал ее у заключенных до того, как они ее изнасиловали, чтобы после пытать, пока она не сознается. Ей казалось, что уже глубокая ночь — в тюрьме не было окон, и ощущение времени сбилось, — но если днем, когда ее вели в тюрьму, она была уверена, что выдержит все, что угодно, то теперь решимости сильно поубавилось. Она не ожидала, что может так бояться. Что страх бывает настолько сильным, оглушающим, парализующим волю — хватило нескольких минут, чтобы осознать собственную уязвимость. Там, в клетке с заключенными, была лишь маленькая демонстрация ситуации, в которой она оказалась — просто меньшего масштаба. Жернова Ордена не щадили никого; из лап насильников ее вытащили лапы фанатиков. И еще вопрос, что из двух зол было хуже. Сакура вытянулась в противоположном от сточной канавки конце клетки, пытаясь удобнее устроиться прямо на холодном каменном полу; еще раз прислушавшись и убедившись, что она действительно одна, она закрыла глаза и положила свои опухшие черные руки на живот, пуская по телу теплую волну исцеления. Немного, чуть-чуть восстановиться — соблазн вылечить себя полностью был безжалостно подавлен усилием воли: нужно беречь силы. Кто знает, что ей предстоит. Если ей нанесут серьезные увечья, а она будет слишком истощена, чтобы лечить себя… Звук шагов заставил напрячься; она застыла, как лежала, и вся обратилась в слух, когда дверь в помещение открылась, а незнакомый мужской голос тихо сказал: — …надолго. Ты не оказал сопротивления, так что все должно быть в порядке — до выяснения обстоятельств, пара-тройка дней. — А с Сакурой что будет? — этот голос она узнала сразу. Саске. — Тут я не буду ничего утверждать. Обвинение серьезное, и улик много — больше, чем на предыдущих еретиков, а их, как ты знаешь, казнили. — Потому что сознались под пытками. — Не все. Некоторых не пришлось даже пытать — достаточно пригрозить пытками. — Она не ведьма. — Почему ты так уверен в этом? Если будешь это утверждать, только ухудшишь свое положение — они могут счесть это за укрывательство. — Знаешь, сколько доносов я разобрал за последний месяц? — в голосе Саске сквозила злоба. — Люди совсем с ума посходили — сдают друг друга, сводят старые счеты, жены руками Инквизиции избавляются от любовниц мужей, мужчины квитаются с отказавшими девушками. Сакура создала лекарство от хвори — весь Орден, вся Гвардия не брезгуют его принимать, и не надо быть гением, чтобы понять, сколько у нее завистников. Она — лекарь, чье имя знает каждая сутулая собака в этом городе, и у многих наверняка зуб на нее. — Саске, улики… — Да какие улики, Ирука! Все эти улики не стоят ничего — ты видел хоть раз, как выглядит черная латынь? И я тоже нет. Если тебе подсунут книгу на другом языке, сможешь ты понять, что это черная латынь? — Нет. — Так а как она должна была это понять? Чушь. — Прекрати думать о ней и начни уже думать о себе! Ты в самом деле как помешанный себя ведешь — если будешь так же рьяно защищать ее на допросе… — Я буду просто говорить правду. То, что я думаю обо всем этом. Я — глава центрального подразделения Гвардии, я доказал, что служу на благо этого города, и я буду служить ему на благо и дальше. А лучший лекарь этого проклятого города должна быть не в тюрьме, а в госпитале — там ее место. — Твоя решимость достойна уважения, — незнакомый голос зазвучал тише, послышались удаляющиеся шаги. — Но твое упрямство тебя погубит. — Плевать, — совсем рядом произнес Саске. Сакура открыла глаза, проследив взглядом, как он прошел мимо ее клетки, открыв соседнюю, сам закрыл за собой дверь и через прутья защелкнул за собой замок — тоже сам. И только после этого он заметил ее. Он замер, вглядываясь, задержав дыхание; Сакура смотрела в ответ, не сразу заметив влагу, скользнувшую к вискам, остывающую на мочках ушей. Медленно села, не решаясь опять обернуться к нему — между ними были толстые металлические прутья решетки, тишина и понимание. Саске видел своими глазами, как она колдовала. Саске врал, бесстыже и нагло, не зная, что она слышит его вранье. Врал, очевидно, какому-то знакомому охраннику, причем не случайному знакомцу — тому, кто доверял ему достаточно, чтобы даже до клетки не довести; врал о ней, почти незнакомой женщине, о ведьме, из-за которой он оказался тут. А ей было нечего ему сказать, кроме короткого, обреченного: — И зачем?.. Молчание за ее спиной было ей ответом.***
Долго ничего не происходило — у Сакуры окончательно сбилась смена дня и ночи; ориентировалась только на приходящих охранников — они приносили им еду, забирали пустые миски и уходили, не говоря ни слова. Было ли это той самой помощью писаря, затянувшего оформление документов на максимально возможный срок, или являлось частью давления на пленников, чтобы из-за неопределенности их положения они психологически страдали, она не знала, но после третьей смены мисок предположила, что пошли вторые сутки их заключения. Они с Саске не разговаривали. Она предприняла попытку, когда, очнувшись от неглубокого тревожного сна, продрогшая от холода, попросила его отвернуться, чтобы справить нужду, и после что-то спросила, — она не запомнила, что именно, какую-то мелочь, — на что Саске красноречиво приложил палец к губам, взглядом обозначив, что и у стен могут быть уши. Она кивнула — возможно, Орден предположил, что раз они пособники, то могут выдать себя, если надолго оставить их одних. Наверняка за ними следят. Он прав — самым правильным было сохранять молчание. Сидение на холодном каменном полу не прошло даром — она стала часто мочиться, при этом испытывая сильные боли; еды было мало, ровно столько, чтобы не умереть с голоду; постоянное присутствие Саске, внешне спокойного и невозмутимого, начало давить на нее нарастающим чувством вины. От безделья и неопределенности она действительно начинала нервничать; чтобы занять себя хоть чем-то, она часами распутывала свалявшиеся волосы, заплетая их в тонкие косы, или закрывала глаза и представляла перед собой человеческое тело, вспоминая названия каждой кости и органа, чтобы прогнать ощущение постепенного отупения. После шестого визита охранника, принесшего еду, она услышала нетипичный шум — не один, а несколько человек, впервые с момента ее заточения, приближались к помещению с их клетками, и она поняла: началось. Встала, опираясь на стену, в два шага приблизилась к решетке, разделяющей их с Саске клетки, и коротко отчеканила: — Молчи. Что бы ни случилось — молчи. И отпрянула, забившись обратно в свой угол, ровно в тот момент, когда люди вошли в помещение. Ее выволокли из клетки, довольно грубо усадив на стул; она оглядела присутствующих, с некоторым облегчением узнав в одном из пришедших того самого старика, что укрыл ее своим плащом и привел сюда. Он сел напротив, достал несколько бумаг, перо и маленькую походную чернильницу. Допрос начался. Сначала все казалось каким-то странно формальным: вопросы задавал молодой парень, чем-то напомнивший ей Наруто — тоже блондин, тоже голубоглазый, но в его широкой улыбке было что-то дикое, отчасти безумное. Старик только записывал ее ответы. Вопросы были из разряда — признаёт ли она, что занималась ересью, знает ли других колдунов, и прочая чепуха, на которую следовали ее четкие ответы: не признаёт. Не знает. Раз за разом отрицая свою вину, она начинала закипать; вопросы повторялись, порой до того абсурдные, что ей было бы смешно, если бы не общая обстановка. Когда старик помедлил, записывая очередной ответ, она перевела взгляд на человека за его спиной — высокий, красивый мужчина со слабой улыбкой смотрел прямо на нее, а когда их взгляды встретились, он улыбнулся еще шире и сложил губы так, будто посылал ей воздушный поцелуй; ей вдруг стало мерзко. Он очень недобро прищурился, с нескрываемым интересом разглядывая ее, и она поспешно отвела глаза, перебарывая подступающую нервную тошноту. И пропустила момент, когда старик коротко кивнул. Ее схватили неожиданно, за волосы; рывком приложили лицом об стол. Она задохнулась от испуга, возмущения и боли; второй и третий удар были слабее, потому что она успела выставить руки и немного смягчить их. — Вы признаёте?.. Ей показалось, что она оглохла на одно ухо. Потеряв ориентацию в пространстве, пытаясь дышать через нос, она увидела перед собой того самого красивого мужчину, оскалившегося в остервенелом веселье, а потом у нее перехватило дыхание — легкие встали от сильного, точного удара в солнечное сплетение, и следом сразу — такой же сильный, в живот. — Хидан! — скрипучий старческий голос прозвучал, будто из другого конца комнаты, отразившись эхом от каменных стен. — Не в живот, она же женщина! Она бестолково хватала ртом воздух, пытаясь вдохнуть, глаза вылезли из орбит; от шока мысли спутались, и только два тезиса вспыхнули в затуманенном болью разуме. Не бей в живот — как будто у нее еще будет возможность выйти отсюда и родить. Старик, проявивший к ней сострадание, руководил допросом. Когда ее вернули в клетку, она не могла стоять на ногах от побоев. Рухнула на пол сразу, как только ее отпустили — сил не было, чтобы сплюнуть сочащуюся изо рта кровь, не говоря уже о том, чтобы отползти в угол. Хидан, который бил ее, напоследок наклонился, схватив за волосы, и подтащил вверх, чтобы прошептать прямо в ухо: — Завтра еще развлечемся, девочка. — И нежно, очень нежно поцеловал возле мочки, после чего разжал кулак в волосах, дав ей снова упасть лицом в пол. Горло саднило от истошных криков; она сорвала связки быстрее, чем осознала, что кричит. Сакура лежала неподвижно, боясь шевелиться, зная, что боль станет сильнее: слюна вперемешку с кровью свободно сочилась из приоткрытого рта, глаза жгло — а она думала, что выплакала всё. Но нет, оказывается, из нее еще было, что выжать. Она смотрела в одну точку, боясь глубоко вздохнуть — грудная клетка стала средоточием боли. Перед глазами — каменный пол, уже натёкшая кровавая лужа под щекой, прутья клетки — те, что разделяли их с Саске, и Саске, опустившийся на колени, сжимавший эти прутья так, что побелели костяшки. Он молодец. Если бы попробовал ее защитить — ей было бы хуже, она точно знала это, так что его молчание, с огромной вероятностью, избавило ее от настоящих пыток. Сегодня. Слепо разглядывая его покрасневшее лицо, опухшие влажные глаза, искусанные в кровь губы, ходящие ходуном желваки на щеках, она не понимала, почему, избив ее, его никто не тронул и пальцем, хотя допросу, как она думала, подвергнутся оба; швырнув ее обратно в клетку, вся делегация во главе со стариком ушла, снова оставив их вдвоем, как будто они забыли про второго пленника. И тут, сквозь туман гаснущего сознания, ее осенило. Его тоже ломали. Но не физически — он был вынужден видеть, как ее избивают, он слышал все ее крики и вопли, и ничего, ничего не мог сделать, чтобы остановить зверство, происходившее на расстоянии буквально нескольких шагов от него. А хуже всего то, что у них получалось: Сакура видела это во влажных глазах Саске, в болезненном изломе бровей, в искривленных искусанных губах. — Мо… молчи… — с трудом выдохнула она. Он зло, остервенело кивнул; пальцы до хруста сжались вокруг разделяющих их прутьев, а глаза заблестели сильнее. Его глаза — последнее, что она видела перед тем, как на нее обрушилась спасительная темнота.***
Ее топили. Раз за разом окунали в полный металлический таз, удерживая лицо под водой, пока она не начинала захлебываться, вытаскивали за волосы, не давая откашляться, и после глотка воздуха вперемешку с водой окунали снова. Носоглотку и легкие жгло, она не могла остановить попытки кричать, пусть и себе во вред — тело выживало отдельно от разума, мерцающего, как фитиль в луже растопленного воска, грозясь вот-вот погаснуть. Она не понимала, как долго это продолжается; после череды утоплений скрипучий голос старика казался голосом самой смерти, безостановочно твердящей: — Признаётесь?.. — Признаётесь?.. — Признаётесь?.. Она не могла говорить. Связки превратились в труху, голос сел и охрип, вместо криков остались жалкие взвизгивающие мяуканья. Вода в тазу уже окрасилась кровью из носа — сквозь боль было сложно определить, сам ли нос разбит, или капилляры полопались от постоянного напряженного удушья и попытки вдохнуть воздух из воды. Закашлялась; глубоко вздохнуть нельзя, чтобы не загнать воду в бронхи, выдыхать нечего — застыла, упершись руками в стол, по бокам от проклятого таза, подавшись назад, прижавшись бедрами к неожиданно возникшему за спиной Хидану: сукин сын, его возбуждали ее мучения. Сильно возбуждали. Он и не пытался это скрыть, еще сильнее впечатав в нее возбужденную плоть через одежду. — Хидан. — Она плотно зажмурилась и с усилием разлепила мокрые ресницы, воспаленными глазами посмотрев на старика, равнодушно наблюдавшего за ними: — Прекрати. — Я ничего не сделал, — в его голосе — возбужденная дрожь дорвавшегося садиста. — И не сделаешь, — отрезал Данзо; перо постучало по листам, оставляя там чернильное пятно. — Мы — дознаватели, а не насильники. Заруби это себе… где ты там предпочитаешь это делать. Хидан раздраженно фыркнул. Он был в майке, обнажавшей изрезанные ровными рядами шрамов предплечья, от давних белых до совсем свежих, с темно-бордовыми корочками. — Признаёшься? Получившая короткую передышку, Сакура крепко зажмурилась: они не остановятся. Она была так близко к срыву, так жаждала, чтобы все закончилось, что задумалась — может, вместо ежедневных пыток в самом деле лучше костер? С каждым днем ее мучили сильнее, выбивая признание. Держаться больше не было сил. Нет. Нельзя. Если она сознается, Саске тоже обречен — а он вообще ни в чем не виноват. Он просто поверил ей — это точно не заслуживает такой смерти. Она так устала… — Я. Не. Виновна. — Не узнала свой голос: низкий, хриплый, с визгливыми нотками. Вода имела привкус металла, холода и крови.***
Саске принесли плащ, чтобы было теплее на холодном полу — знакомство со стражниками и высокий статус давали свои преимущества. Зато у него не было того, что было у нее: Данзо, на второй или третий, или четвертый — она окончательно запуталась в днях, — день пыток, когда она позорно обмочилась при них, не выдержав, она уже не помнила даже, чего, то ли побоев, то ли утопления, потребовал выдать ей ведро; «проявите уважение к стыдливости женщины» от него звучало настолько дико, после всего, что с ней делали под его руководством, что она не смогла отреагировать никак, кроме сдавленного «спасибо». Какое-никакое, а удобство, вместо вонючей канавки и полного отсутствия уединения. Тюрьма все-таки ломала что-то в разуме. Кутаясь в плащ Саске, просунутый ей через прутья решетки, она лежала на боку, крупно дрожа — волосы, шея и платье на груди были мокрые и не сохли. Руки Саске были теплыми, перебирая в ладони ее ледяные скрюченные пальцы: — Я ненавижу их. Сил реагировать не было. Не было сил и злиться — а очень хотелось. На кого угодно. Особенно на него: по сравнению с ней, он выглядел чистым и ухоженным, несмотря на топорщащиеся волосы, почерневшие манжеты на мятой рубашке, глубокие круги под глазами. Он сидел, опершись спиной о стену, просунув свои теплые руки к ней в клетку, и пытался согреть ее черные ладони, как мог; ненавидел ее мучителей, а она бессильно ненавидела его. — Я бы все отдал, чтобы поменяться с тобой местами. — И что бы это изменило? — вяло промычала она, еле двигая ледяными воспаленными губами. — Они бы не мучали тебя. И хотела бы усмехнуться, но не вышло; лицо застыло маской. Вряд ли он был настолько наивен, чтобы не предполагать, что с ней могут сделать помимо пыток. — Они тебя не допрашивают специально. — Она попыталась принять сидячее положение, и Саске помог, насколько позволяла разделяющая их решетка. — Поэтому ты должен молчать. — А если я попробую достучаться до них? — его пальцы стиснули руки крепче; так смешно, что они оба упорно игнорировали тот факт, что она действительно ведьма, и он это знал. — Попробую убедить их в твоей невиновности. — Будет только хуже, — отрезала она; пустила слабый ток по телу, снижая давление боли в истерзанных легких. Слабое свечение пробивалось сквозь плащ, и она запахнулась плотнее, скрывая от его внимательного взгляда доказательство своей причастности. — Но разве ты причинила зло хоть кому-то? Разве нельзя принять во внимание, скольких ты спасла, твой вклад в лекарство? — Посмотри туда, — она слабо кивнула ему за спину, где за его клеткой продолжались другие клетки, не меньше восьми. — Вспомни свои доносы даже. Многим ли причинили зло люди, побывавшие здесь до нас? Он замолчал, обдумывая ее слова. Она-то знала, что была права. Только вот много ли ее правота стоила в ее положении? — Хидан сказал, что завтра будет весело, — при мысли об этом красивом, бесчеловечно жестоком мужчине, наслаждавшемся ее криками боли, ее передернуло. — Зная, что его веселит, не знаю, как переживу, что бы это ни было. — Сакура, я так больше не могу. Не могу смотреть, как над тобой издеваются… — Так отвернись и закрой уши, — рыкнула она сквозь боль; что-ж, одно ее мучителям точно удалось. Пальцы Саске разжались, и она сама выдернула свои согретые ладони из его рук. Несмотря на доводы разума, что это все сделано специально, она поддавалась — ее по-настоящему злило, что страдает только она. Это было за гранью разумного. Это были эмоции, и она не могла их подавить.***
Она же женщина. Эти слова звучали с особенной издевкой теперь. Плечи терзала боль: ей сковали руки за спиной, после чего вздернули за запястья — она старалась не дергаться, чтобы не причинять себе еще больше мучений, но суставы ломало страшно; руки оказались над головой, и ей пришлось вытянуться, встать на носочки, чтобы вес тела не выбил ей плечи из суставов. Хидан аж облизнулся, когда срезал с нее верх платья. Нож был изогнут, задевал кожу холодом, пока она вскрикивала и шипела от невыносимого положения рук, пытаясь наклонить корпус вперед. — Готова, сладкая? — пока Данзо отвернулся к молодому дознавателю, Хидан выдохнул ей в лицо и очень нежно обхватил твердую от холода грудь, несильно, чувственно сжав ее: — красота. Я постараюсь ее не испортить, — пообещал он шепотом, глядя прямо в глаза — она видела, как в предвкушении разъезжаются его зрачки, почти перекрывая радужку. Он отошел на пару шагов, и Сакура нашла более-менее устойчивое положение, решив, что та боль, что она испытывает, и есть пытка. Наивная дура. Хидан с нескрываемым удовольствием вытянул кнут в своих руках, перехватив его поудобнее и пару раз щелкнув им в пустоту — свист разрезаемого воздуха заставил дрожать сильнее. — Признаёшься? — спросил Данзо, не глядя на нее, уткнувшись в свои бумаги. Она изо всех сил закусила губу, пытаясь разозлиться, чтобы хоть немного загасить ужас. — Уебища, — выплюнула сквозь стиснутые зубы, — какие же вы мерзкие уе… Окончание проглотила, задохнувшись от боли, стегнувшей по спине. Сначала резкая, короткая, она нарастала с каждой секундой, место удара горело, как если бы черт приложил к ней раскаленную кочергу, вжимая в плоть крепче и глубже, до расплавленных мышц и налипшего на металл мяса — собственный вопль оглушил. — Тридцать раз будет достаточно, — ровно приказал Данзо Хидану. Тридцать раз?! Она умрет после пятого!.. Второй, третий, пятый — она орала, как сумасшедшая; плевать на выбитые плечи — она пыталась увернуться, выламывалась, поскальзывалась на собственной крови, дергалась на цепи, как пойманная на удочку рыба — молодой, Дейдара, смотрел на представление с интересом, изучая технику нанесения ударов кнутом. Ее закручивало, Хидану приходилось останавливать ее тело, чтобы бить именно по спине, не попадая по груди и животу. На десятом ударе она забыла собственное имя; мир сузился до разрывающей боли, до влаги, бегущей по бедрам и впитывающейся в ткань оставленной юбки бурыми потеками, до собственных бешеных хриплых рыков. И хуже было не в момент удара, хуже было после, когда боль от рассеченной кожи нарастала, вгрызалась в мышцы, мучительно накатывала огромной захлестывающей волной; она рыдала, визжала, дергала головой — что угодно, что угодно, только уйти, избавиться… — Признаёшься?.. — Нет!!! Пятнадцатый удар перетек в двадцатый незаметно; в агонии не соображала, что делает, что говорит, только кровавым клеймом в сознании мерцало неизменное «нет», и только его, только это можно говорить, что бы ни произошло… Пьяный от боли взгляд выцепил клетку с Саске. Влип в нее, как в самое важное в этом аду — спина Саске. Руки, плотно прижатые к ушам. Согнутая поза; еще один удар, бешеный вопль откуда-то со стороны, как будто и не ее вовсе, и судорога по его спине, еще плотнее прижатые к голове ладони. Все равно слышал. На каждый удар реагировал. Проживал вместе с ней. Данзо не досидел до конца экзекуции. Встал и, тяжело стуча тростью по каменному полу, вышел, оставив ее с Хиданом, Дейдарой и кнутом наедине. Он что-то говорил им, но она не слышала, ей было все равно. Хидан, оставшись хозяином положения, делал интервал между ударами дольше, продлевая мучения. Использовал ее, как модель, объясняя Дейдаре, стоящему рядом, как лучше наносить удар — чтобы меньше травм и больнее. Смысл не рассечь мясо, смысл в оттяжке удара так, чтобы после него болело сильнее, чем во время. О, он был настоящим профессионалом в своем деле. Она висела на цепи, уже не дергаясь — силы кончились. Все кончилось. Задай ей вопрос сейчас, она бы не раздумывая промямлила «да, виновна» — сломали. Окончательно сломали — только вот вопросы задавать было уже некому. Сняли ее с цепи, как сломанную игрушку; Хидан был бесчеловечно нежен, придерживая ее за живот, чтобы не касаться располосованной спины, дул на свежие раны, а Дейдара был не так вежлив — она упала на колени, ноги не держали, но он тащил ее прямо так, по каменному полу, игнорируя, что она коленями стаскивает с себя юбку об пол, и грохот закрывающейся клетки звоном отдался в пустой голове: — Позаботься о своей шлюхе. Завтра ей предстоит дыба, так что постарайся, чтобы она дожила до нее, ага, — весело засмеялся Дейдара, швырнув что-то следом; она застонала, когда холодное и мокрое шлепнулось о истерзанную спину, а потом осторожные, дрожащие руки подтащили ее на себя, опуская грудью на теплое тело. Уперлась подбородком в плечо Саске — между ними больше не было решетки. Мокрая щека льнула к ее виску, а она обмякла, не веря, что на сегодня — все. Завтра не существовало и потеряло смысл, вчера смазалось с предыдущими днями, и не осталось ничего, кроме этого — боли в спине и плечах, страха и слез — она плакала навзрыд, теряя последние силы; ей было нужно выплакать пережитое. В моменте было тяжело представить, что это вообще можно остановить, но время шло, рыдания затухали, оставаясь судорогами в ребрах и в сбитом дыхании, что никак не возвращалось к ритму. Руки висели плетьми; Саске нежно гладил ее по голове, путаясь пальцами в свалявшихся волосах. Ее трясло от холода, от усталости, от кнута, все еще на задворках ее сознания рассекающего воздух раз за разом, безостановочно и со свистом, и от влажной тряпки, которой Саске стирал подсыхающую кровь с ее ребер. Спину не трогал. Только то, что оставалось целым. — Я… — еле ворочая языком, она сухо сглотнула и, наконец, выпалила то, что думала на самом деле: — Я сознаюсь. Завтра. Сразу. — Рука Саске замерла. — Дыба… нет, я сознаюсь. — Тебе дыбы не избежать, — металл в его голосе заставил протрезветь и прислушаться. — Ты еще не поняла? Они тебя пытали не для признания. Сначала да, но не после. — Он сказал тридцать, — упрямо промямлила она; от Саске пахло потом и пылью. — Да, и после тридцатого он ушел. Глаза Сакуры распахнулись шире; Саске продолжал, стиснув зубы: — А эти продолжали тебя пытать, просто потому, что могли. Молчи, — пресек он, — я больше не буду это терпеть. Я скажу им все, что думаю, и пусть мучают обоих, мне все равно, но больше просто смотреть — я не могу. — Сколько?.. — Пятьдесят. Саске приблизился тряпкой к одной из свежих полос на спине, стирая кровь вокруг и не решаясь дотронуться до раны, тихо шепнув: — Вылечи их. — Как? — говорить было все сложнее; веки налились тяжестью, и она закрыла глаза, не решаясь уснуть. — И завтра скажем им, что это было чудо? — Я не знаю, — обреченно выдохнул он; Сакура ощутила свежую влагу на виске, там, где Саске прижался к ней щекой, утешая. Наверное, ему было бы легче, окажись он тоже на допросе. Нет, ему точно было бы легче. А так — видеть, как страдает другой, и самому оставаться невредимым, зная, что от признания Сакуры и ее выносливости полностью зависит его судьба… Она бы не хотела оказаться на его месте. Она и на своем месте быть не хотела. Еду им так и не принесли; Саске аккуратно положил ее на живот, подстелив под голую грудь плащ, вытащенный из ее клетки, и старался, как мог, хотя бы смыть кровь; ни о какой обработке ран говорить не приходилось. Черт побери этих идиотов, они даже не подумали, что она может умереть от банального заражения в антисанитарных условиях, не дожив до казни. Очень хотелось пить, но воды не было тоже; обычно после допросов проходило около получаса до прихода охранника. Ей казалось, что прошло больше. А может, она просто теряла рассудок.***
Из дремы Сакуру вырвал звук поворачивающегося в двери ключа. Она слабо повернула голову, обнаружив под щекой тяжелое, громкое сердцебиение Саске, на груди которого уснула, и посмотрела на дверь темницы — она всегда издалека слышала грохот сапог стражников Ордена. Вошел не охранник. Высокая темная фигура в необъятном плаще и с низко надвинутым капюшоном прошла к клетке, в которой находились они с Саске — он тоже проснулся и прищурился, придвинув ее за ребра к себе ближе, решительно настроенный не позволить им снова ее забрать, — и замок громко клацнул; дверь распахнулась настежь. Она не понимала. Никого из ее мучителей не было, старика тоже, а охрана себе таких маневров не позволяла. Человек в плаще крепко взялся за край капюшона, отбрасывая его назад. И Сакура не поверила своим глазам.