***
Из сна вырвало резко, без подготовки; он сел, распахнув глаза, и плащ, которым он был накрыт, соскользнул с него, разом лишая накопленного тепла. Огляделся; Сакура сидела на стуле, зажав в одной руке откупоренную бутылку с медовухой, а в другой — пожеванный ломоть вяленого мяса. Света было достаточно, чтобы разглядеть посвежевший цвет лица и легкий румянец от выпитого. Яркие зеленые глаза неотрывно наблюдали за ним, и Саске, встретившись с ней взглядом, хриплым со сна голосом спросил: — Как себя чувствуешь? — Лучше. Иди ешь, — она кивнула на корзину возле себя, и Саске, завернувшись в плащ, размял затекшие плечи и выгнул спину до хруста, потянувшись к корзине: Сакура оставила ему один помидор и два куска мяса, самых больших. Он молча мусолил жесткое мясо, периодически ловя на себе изучающий взгляд Сакуры, а сам не мог оторваться от созерцания равномерно-черных ступней, которые Сакура терла друг о друга, чтобы не мерзли; даже ногти были темные. Чернота заканчивалась выше щиколоток, рваными краями касаясь кожи нормального цвета, и Саске поймал себя на мысли, что это по-своему красиво. Такая же темная рука с обломанными под корень ногтями протянула ему бутылку; он принял ее, коснувшись губами еще влажного горлышка, и сделал хороший глоток, согревающий грудь. Сколько он спал, сам не знал, но за окном еще не стемнело, значит, не так долго, как казалось по ощущениям. Самочувствие сильно улучшилось после сна, да и еда придавала сил: уже не было того ощущения безысходности, от которого он ночью захлебывался в тюрьме, подтаскивая на себя обмякшее, иссеченное кнутом тело Сакуры. Она дожевала свой кусок и встала, пройдя к очагу; Саске обернулся, увидев, что таз, в котором он стирал рубашку, стоит прямо на углях, горящих гораздо ярче, чем когда он раздувал их; Сакура переставила его на пол, перед этим плеснув воды на доски, и без стеснения скинула с плеч плащ, оставшись в фартуке с открытой спиной. Саске от удивления едва не подавился медовухой. Огромные рассеченные полосы от кнута, багрово-красные внутри, затянулись, оставшись на ее спине толстыми бордовыми шрамами, как будто все то время, что она спала, ее кустарно штопали. Взгляд блуждал по ее спине, пока она развязывала фартук, и когда последняя вещь, скрывавшая ее наготу, опустилась на пол, Саске с трудом заставил себя отвернуться и зажмуриться; он не собирался ее разглядывать. Заторможенная реакция стала виной тому, что под веками застыло изображение стройных бедер, красиво очерченных ног, ямочек над ягодицами и слабо проступающих позвонков между лопаток, когда она наклонилась, чтобы отложить фартук в сторону. Плеск воды немного привел его в чувство, и он, не открывая глаз, еще раз приложился к бутылке, стараясь выбросить из головы увиденное. Сердце заполошно колотилось в груди, разгоняя жар от выпитого по телу, согревая, а мысли были дикими, неправильными, совершенно неуместными. Вспомнился ее стон, от которого мурашки бежали по загривку; Орочимару наносил ей на спину мазь, когда они только пришли сюда, а она бесстыже стонала — то ли от облегчения, то ли от удовольствия, но на контрасте с теми воплями боли, что Саске слышал в тюрьме, этот звук плотно отпечатался в памяти. Длинные ресницы, подрагивающие во сне — тонкие темно-розовые стрелки, касающиеся щек. Косточка возле щиколотки и аккуратные пальцы ног, поджавшиеся от холода. Прожигающий насквозь, упрямый, обреченный взгляд ярко-зеленых глаз. Саске резко мотнул головой. Мясо таяло на языке; плеск воды раздражал желанием обернуться, чтобы еще раз увидеть, насколько Сакура красива. Еще глоток медовухи; он слышал, как вода падает на деревянный пол, разбиваясь у ее ног теплыми каплями. Это всего лишь его мысли. Открыл глаза только тогда, когда мокрые пальцы вытащили из его руки бутылку, а Сакура, дрожащая и завернутая в плащ, опустилась перед ним, отпив из бутылки и попытавшись сесть поудобнее: полы плаща на мгновение распахнулись, и взгляд застыл на том месте, где только что виднелся мягкий впалый живот и сжатые ноги. Мир сузился до этого момента. Они сидели на деревянном полу в маленьком домике в лесу, за окном — то ли день, то ли вечер, и время незаметно утекало сквозь пальцы, отрезая их от прошлого дня, когда еще была тюрьма, заточение и вопли Сакуры от боли, и неумолимо приближая к тому моменту, когда он посмотрит на нее последний раз и их пути разойдутся навсегда. Что-то в Сакуре тревожило его. Лишало покоя. Он всего раз видел, как она улыбается — и эта улыбка была предназначена не ему. «…значит, это последний раз, когда мы видим друг друга…» Он не солгал. Ему правда хотелось бы, чтобы все сложилось иначе. Чтобы пару лет назад они случайно столкнулись где-нибудь в городе или госпитале, когда еще не было Мора, чтобы воздух не пах дымом и страх не нависал над ними тяжелыми серыми тучами аномально холодной осени; чтобы первая встреча после школы была без присутствия охотника, притащившего ее к нему. Чтобы у них было время узнать друг друга. Время. А оно все шло и шло, пока они оба молчали, передавая друг другу бутылку согревающей медовухи, опустевшую на треть; слишком мало, чтобы напиться. Слишком много, чтобы молчать. И все же… Когда стеклянное горлышко бутылки у его рта сменили ее губы, не помнил; желание присвоить себе как можно больше ее было такой силы, что не задумывался ни о чем, движимый только жаждой быть ближе. Хотя бы сейчас. Один-единственный раз обмануть себя, что между ними общего — не только упрямое стремление помогать людям, даже во вред себе. Попробовать представить, что у них есть какое-то будущее, и оно обязательно светлое, обязательно идеальное, обязательно — вот так бьющее под ребрами тяжелыми ударами сердца, всегда, каждый день и каждую минуту. Прижимая к себе еще влажное после купания тело Сакуры, отвечая на ее поцелуй, снова соленый, он зажмурился, пытаясь приглушить в себе рвущее в клочья отчаяние, что это вот-вот закончится, неважно, сколько продлится, но закончится. Она была вся в мурашках; Саске потянул ее ближе к себе, на себя, закрывая своим плащом, насколько хватало длины. Ее глаза сверкали в полумраке, как у кошки, тонкими изумрудными ободками вокруг расширенных зрачков, когда она раз за разом, до сбитого у обоих дыхания, целовала его; его руки скользили по ее спине, ощущая кончиками пальцев бугристые шрамы, ямочки у бедер, изгиб талии… Она просунула между ними ладонь, царапая обломками ногтей живот, и привстав, опустила руку на его напряженную плоть, сжав через штаны; Саске задохнулся, тут же замотав головой и ей в губы забормотав: — Нет, не нужно. Не трогай, — страх, что все закончится слишком быстро, не начавшись, окатил, как ледяной водой; он перехватил ее запястье, отстраняя от себя, двинув бедрами назад, подальше от нее, но Сакура упрямо подалась к нему; глаза заволокло мокрой пленкой невыплаканных слез: — Пожалуйста. Он завел руку ей за спину, но она потянулась другой, быстрее, чем он успел перехватить; неосторожно пальцами по ткани штанов, болью по чувствительной тонкой коже, заставив его зашипеть; шепотом в губы: — Пожалуйста. Саске отстранился, разорвав поцелуй, и уставился на нее с прищуром, не понимая, к чему эти мольбы. Она пострадала. Ей сейчас хуже, чем ему. Он хотел ее до потемнения в глазах, но разум все же возобладал над животными порывами: — Ты уверена? Она решительно кивнула; слезы скатились по ее щекам. — Я не хочу тебе навредить еще больше. Она заставила его замолчать, крепко поцеловав, глубоко и мокро; уперлась коленями по бокам от его бедер, возвышаясь над ним, зарываясь пальцами в волосы и заставляя запрокинуть голову, и без того кружащуюся от ее близости. Плащ давно соскользнул с плеч, скомканный под ними, но прохладный воздух был приятен разгоряченной коже; там, где руки Сакуры вырисовывали круги на его теле, по плечам, груди и ребрам, будто оставались ожоги. Саске сдался. Он приподнял бедра, позволяя стянуть с себя штаны; ее ладонь уверенно провела по члену снизу вверх, после сжав у основания — собственный вздох показался жалким и не мужественным, но с ней было невозможно сдерживать себя; время утекало сквозь пальцы, а Саске не думал, откинувшись назад на локти, чтобы не упустить ни секунды великолепной картины, как Сакура нависла над ним, рукой направляя в себя; член с трудом входил в нее, ей удалось опуститься на него полностью не с первого раза, толчок за толчком проталкивая глубже в себя, пока, наконец, сухость не сменилась на влажный жар. Возбуждение немного спало, но так даже лучше — ощущение, что несколько движений приведут к завершению, пропало, осталось только… И низ живота скрутило удовольствием, когда она смогла в полной мере приподнять и опустить бедра по уже влажному члену; Саске резко сел, в порыве прижимая ее к себе, носом упершись между ее грудей, хватая ртом то ли воздух, то ли вкус ее кожи, помогая двигаться на себе, подаваясь навстречу, впиваясь пальцами в мягкие бедра. Она задыхалась, громко дышала, срываясь на едва слышные стоны, ловила губами его губы, разрывая поцелуи, когда особенно сильные толчки выбивали из нее воздух, таяла и плавилась в его руках, откинувшись назад и подставляя жадному рту кожу под грудью. Слезы высохли, глаза блестели от удовольствия, а Саске не мог насмотреться на нее, как будто вообще не знавшую, что женщинам положена стыдливость, а распущенность грешна; засунуть бы святошам в глотку их представления о страстных распутницах, ведь не было ничего более правильного, чем Сакура, откровенно наслаждавшаяся каждым его движением в ней, и эта открытость была откровением для него, впервые позволившего себе не сдерживать эмоции на лице и в голосе. Впервые с женщиной ему хотелось не взять свое, а ощутить, что ей так же хорошо, как ему; впервые его влекло не лицо и не тело, а сама Сакура с этим лицом и этим телом, совершенная до черных кончиков пальцев, цеплявшихся за его плечи и шею, до налипших на губы волос, до слабого запаха пота, до каждого рваного шумного вздоха. И впервые он испытал разочарование, когда ощутил, насколько близко к финалу; он попытался замедлить ее, подумать о чем-то, что могло снизить накал его напряжения, но Сакура с силой опустилась на него с влажным шлепком бедер о бедра, и это оглушило, заставило вздрогнуть от удовольствия, и в несколько глубоких, дерганных толчков все закончилось. Спрятал лицо на ее груди, мелко подрагивая, пока она успокаивающе гладила его по голове, как будто прощая такую несдержанность, и ласкала плечи, не двигаясь, не пытаясь встать, давая ему до конца прочувствовать последние отголоски пика удовольствия. Он так любил ее. В эти мгновения он по-настоящему любил ее. Если бы все было иначе.***
— Почему ты так просила? Пол уже не казался таким твердым; они расстелили плащ у самого очага, посильнее раздули угли и накрылись вторым плащом, не заботясь, чтобы одеться. Жар после соития почти прошел, оставив после себя сонливую негу, но Саске не мог позволить себе уснуть: у него и так осталось слишком мало времени рядом с ней. Она лежала, упершись подбородком в его грудь, и из-под полуприкрытых век рассматривала его лицо; от его вопроса ненадолго задумалась, а потом перевела глаза на тлеющие яркие угли в очаге и тихо сказала: — Мне… я не знаю, как объяснить. Показалось, что это, возможно, моя единственная возможность прочувствовать, каково это, когда… С чувствами. Сама не понимаю, что говорю, — она улыбнулась; улыбка делала ее лицо еще более красивым. — Я думаю, что понимаю, — он убрал одну руку из-под головы и мягко коснулся ее подбородка, возвращая ее взгляд к себе. Угли из очага слабо отражались в ее зрачках; свет из зашторенного мутного окна стал слабее. Надвигался вечер, неумолимо и быстро, слишком быстро; он еще не успел надышаться, не успел запечатлеть как можно больше Сакуры в своей памяти, не успел насытиться этим незнакомым чувством в груди без уродовавшей его тоски. А тоска уродовала. И становилась сильнее. Они еще не попрощались, они еще тут, рядом, обнаженные и уставшие, а он уже скучал по ней. — Так легко представить… — она осеклась, и уголки ее губ дрогнули, искажая улыбку горем. — Представить что? — потребовал он, вскинув брови; ему казалось, что она должна была сказать что-то важное. Необходимое, чтобы дышать дальше. Она молчала. Время утекало сквозь пальцы. — Наверное, было бы приятно просыпаться так каждое утро, — наконец, произнесла она; Саске тихо хмыкнул. — Я бы тогда каждый день опаздывал на работу. — Это непозволительная наглость. — У меня была бы уважительная причина, — Сакура прижалась теснее, закинув ногу на его бедра, а Саске продолжил, имитируя диалог: — простите, господин начальник, за опоздание. Понимаете, у меня молодая красивая жена… Сакура тихо рассмеялась, склонив голову и щекой прижавшись к его груди, потянувшись к его волосам; Саске тоже тихо засмеялся, продолжая, специально коверкая голос: — Что-ж, господин Учиха, постарайтесь предаваться утехам после работы, а не до нее. — Но ведь после работы мы тоже… — включилась в игру Сакура, вдруг по-девичьи покраснев. — Тогда, госпожа Учиха, мы вынуждены вас арестовать, чтобы вы виделись с мужем только на работе. Это единственный способ его дисциплинировать. — Я бы рада, господин начальник, — Сакура лукаво прищурилась, — но тогда у моего мужа не будет времени на работу. Он засмеялся в голос; Сакура игриво куснула его за ребра, заставив дернуться от щекотки. Ему было хорошо. По-настоящему хорошо, не физически, а глубже, в груди. По телу разливалось спокойствие. — А так — я всего-то не даю приходить ему вовремя на работу, отвлекаю на обед и заставляю отпрашиваться пораньше вечером… — задумчиво продолжала Сакура, и у Саске перехватило горло от нежности к ней. Он привлек ее выше, к себе, и она поцеловала его, отгородив от остального мира занавесью светло-розовых спутанных волос. — Только есть одно «но». — Какое? — спросил Саске, разглядывая ее — так близко она тоже казалась красивее. — Я не умею готовить еду. Так что насчет обеда я пошутила. Придется обедать мной. — Я не буду тебя есть. — А я и не про есть говорю, — серьезно ответила она, и Саске снова прыснул, поняв смысл сказанного. — Значит, нам будет нужна прислуга, — задумался он, — которая будет готовить и заниматься хозяйством. — Я хочу козочку, — вдруг встрепенулась Сакура; Саске удивленно нахмурился: — Козу? — Да, только представь — парное козье молоко каждое утро. Оно жирное, питательное, и козу содержать менее накладно, чем корову. — Тогда, если и брать козу, надо и кур завести, штук десять. — И уток, — добавила она. — Утки дорого стоят. — А если еще селезень будет — можно разводить на продажу. Они пасутся сами, и окупятся быстро, — убежденно заявила Сакура. Саске улыбнулся: — Тебе придется научиться запекать утку. — Это не так трудно, я думаю. — Без магии, Сакура. — Ты переоцениваешь магию. Мой дар — исцеление, ничего другого я не умею, к сожалению. — Совсем? Сакура задумчиво прикусила губу. Как будто вспоминала. Саске с интересом наблюдал за ней. — Есть некоторые заклинания. Но у меня они выходят довольно слабо, потому что не подходят под дар. В любом случае, ты прав — нужна будет прислуга. Магией убраться в доме не получится, как и ужин приготовить. Жена из меня будет никудышная, — она притворно вздохнула, и Саске, не выдержав, снова прижал ее к себе. — Справимся. Слово «жена» в отношении нее звучало… волнующе. За окном темнело слишком быстро.***
— Отдай мои штаны, — потребовал Саске. Сакура нагло мотнула головой, сама ловко натягивая их на себя; Саске удивленно вскинул брови, с легкой улыбкой наблюдая, как она балуется. — Мне идет? — спросила она, затянув пояс на талии и покрутившись; Саске сглотнул. Еще как идет. Никакие женские платья так не подчеркнут переход от узкой талии к бедрам. Грудь она не прикрывала, так и замерев посреди комнаты — обнаженная по пояс, рукой придерживающая его брюки за спиной, чтобы плотнее обхватить талию. Ты великолепна — хотел сказать он. — Бежим вместе, — вырвалось. Сакура застыла. Плечи сразу поникли, улыбка погасла. Все озорство будто спустили в слив, высосали, как воздух из комнаты — от собственных слов стало трудно дышать. Ей не нужно было отвечать. Он сам понимал, что фантазии и реальность — слишком разные вещи. Они и так позволили себе больше, чем следовало: давали клички не купленным лошадям, вешали занавески на несуществующее окно в обеденной, высаживали цветы вдоль дорожки к их выдуманному дому. Все это — фантазии. В реальности их ждут голод, нужда, опасность за каждым поворотом. Порознь у них больше шансов выжить. Вместе они слишком приметны, и как бы ни хотелось думать, что они смогут все преодолеть — они друг друга не знали. Неделя в соседних клетках тюрьмы, несколько лет совместной учебы в школе, один секс — этого ничтожно мало, чтобы заполнить многолетние пробелы их жизней друг для друга. Достаточно для вспыхнувших чувств; недостаточно для целой жизни после того, как они погаснут. Он сам напомнил им обоим об этом. Внутри стен этого домика они могли воображать себе что угодно; как только за окном стемнеет окончательно, сюда вернется Орочимару, вывезет их из города — и Сакура уедет с ним, оставив Саске на дороге по пути из S. Реальность жестока. Если бы все было иначе… Сакура бесшумно подошла к нему, волоча длинные ей штанины по полу, и обняла его — он обнял в ответ, стараясь задушить в себе нелепое желание вжать ее в себя, чтобы срослось, хрустнуло, вошло внутрь, сплелось самой сутью. Но так не бывает. Она мягко освободилась из его рук, спустила с себя его штаны, и опустилась перед ним на колени, подставив штанину под его ногу. Он подчинился, позволяя одевать себя, зажмурившись — эта нехитрая забота почему-то так царапала изнутри, что глаза пекло. Сакура замешкалась. Саске ощутил, как она перебирает пальцами у бедра, вдруг бесцеремонно накрыв ладонью член и мошонку, отводя в сторону; прикосновения из нежных стали уверенными, четкими, профессиональными. — Подойди-ка сюда, — попросила она, увлекая его к очагу; он придержал штаны, натянув их повыше, чтобы можно было идти, и остановился там, где она сказала; Сакура сильнее раздула угли, создавая больше света, и с закаменевшим лицом опять опустилась перед ним на колени, сдергивая брюки вниз и опять оттягивая мошонку в сторону, пальцами цепляясь за лобковые волосы; Саске даже не знал, как на это реагировать. — Блять. У него аж уши дернулись: — Что? — Ногу в сторону отведи, — потребовала она, внимательно разглядывая его; ему стало очень неловко, но он все же послушался. Сакура кончиками пальцев провела по месту, где начиналась линия роста волос, между лобком и бедром, и Саске вдруг ощутил острое желание почесать там, где она трогала — слишком слабое, невесомое прикосновение раздражало. — Бля-я-я-ть, — повторила она с незнакомой для него интонацией. — Да что такое? — не выдержал он. И тут же поперхнулся своими словами, когда Сакура задрала к нему лицо — у нее по щекам безостановочно текли слезы, только она не всхлипывала. Там была та же упрямая безысходность, что он уже видел однажды. В госпитале. В щель приоткрытой двери, когда она пыталась сделать хоть что-то для обреченного друга, но понимала, что времени у нее нет. Оно утекало сквозь пальцы. — Хворь, Саске, — сдавленно прошептала она. — У тебя пузыри в паховой складке. Ты заражен.