Spiritus Sancti

Порывы ветра снаружи пробирались под запахнутый плащ, остужая влажную рубашку, противно липнущую к телу; Саске дрожал от холода, стиснув стучащие зубы. В повозке было темно и тесно — он не мог разглядеть лица Сакуры, сидящей напротив так близко, что их колени упирались друг в друга; она уронила голову на руки, сгорбившись, и на своих пальцах, плотно переплетенных с ее, он чувствовал теплое дыхание, вырывающееся из ее рта куцыми облачками пара. Лошадь тянула медленно, с трудом; повозка, груженная доверху, глубоко увязала в мокрый снег, быстро превращавшийся на земле в густую грязную жижу. Колеса скрипели, трещали ремни, удерживающие корпус, и каждый треск заставлял вздрагивать, уже от страха — если в такую непогоду сломается колесо или один из ремней лопнет, то их побег обречен: даже совместными усилиями ремонт займет всю ночь. А если это случится, когда они будут у самых ворот, где дежурила стража, наверняка уже осведомленная о беглецах?.. А если повозку будут досматривать на выезде? А если их не выпустят из города? А если?.. Эти «если» крутились в голове, не отпуская ни на минуту; как будто все спокойствие осталось там, в маленькой хижине в лесу, служившей им укрытием, где он на несколько часов позволил себе забыть, в насколько плачевном положении они с Сакурой оказались. Где ему еще казалось, что выход есть. Где Сакура обнаружила у него признаки хвори. Сыпь была единственным симптомом; никакого другого недомогания, связанного с хворью, он не испытывал. Прислушиваясь к себе, не находил ничего, что нельзя было бы списать на заключение в тюрьме — неделя скудного питания, сильнейшего эмоционального напряжения и усталости сказались на нем, безусловно, но и только. Вспоминая больных, что он видел в госпитале — все эти огромные струпья, болезненные завывания, гнилостную вонь, — не мог представить, что с ним совсем скоро случится то же самое. А вот представить, как их поймают, получалось отлично. Во множестве вариаций. Сакура лечила его все оставшееся до побега время: вливала целительный свет в его тело, пока на лбу не выступила испарина и руки не затряслись от усталости; это было единственное, чем она могла помочь. Плакала. Злилась, что из-за чертовой Инквизиции и предрассудков не могла лечить так других больных — люди болтливы, она и пострадала из-за всех этих разговоров о «лекаре с теплыми руками», так что Саске был первым, с кем она не сдерживала свои способности. Поможет ли это на самом деле, не знала, но попытаться стоило. Под колесами захрустело, затряслась повозка, раскачиваясь на ремнях — они выехали на мощеную дорогу. Сильная качка сменилась на подергивания, цокот копыт стал уверенней и ритмичней — лошадь перестала спотыкаться. Завывания ветра снаружи скрадывали грохот, с которым они перемещались, но недостаточно — Саске казалось, что их слышно до самых доков. Пытаясь понять, где именно они едут, он прислушивался к ощущениям поворотов; он хорошо знал вверенную ему часть города, как он считал, и думал, что может пройти куда угодно с завязанными глазами. Думал. Налетевшая метель и качка не давали сориентироваться; ком подкатил к горлу, и Саске вздохнул поглубже, пытаясь отвлечься, только бы не вспоминать, что он ел за сегодня: это только раззадоривало тошноту. Цокот сменился на всплески мокрого снега под копытами — они снова выехали на бездорожье. Медленно прокачавшись еще какое-то время, повозка остановилась, и Саске нахмурился: они не могли быть у ворот, ведущих из города. Значит, у остановки есть другая причина. Может, их молчаливый извозчик решил помочиться, а может, они натолкнулись на патруль. Лучше бы первое, но внутренности все равно завязались в узел от страха; он услышал тяжелые шаги мимо повозки, с его стороны, а когда заскрежетал засов, замер, затаив дыхание и крепче сжав дрожащие руки Сакуры в своих ладонях; она тоже ощутимо напряглась и не издавала ни звука. В просвете отворившейся двери показался извозчик, замотанный в теплую накидку по самые глаза. Не обращая на них никакого внимания, как будто их не было в повозке, он вытащил несколько маленьких ящиков, стоявших у самого выхода, и снова их запер; послышались шаги, раздались незнакомые голоса:  — Когда следующая партия?  — На следующей неделе, если сегодня опять выпустят, — хриплый простуженный голос принадлежал, судя по всему, их извозчику; второй надменно хмыкнул:  — Выпустят. Я об этом позаботился. А почему всего три?  — Это последние. За въезд пришлось заплатить.  — Ироды. Дерут двойную плату — и с вас, и с нас, — с некоторым восхищением; раздался смешок. — Ладно, Темный с ними. Металлический звон пересыпаемых монет подсказал, что сделка совершена, и Саске понял — они едут с контрабандистом. Что именно было в тех ящиках, он не знал, но предположить мог: многие товары, которые доставляли в обычное время по суше, из-за Мора и введенного карантина исчезли с прилавков. В основном это были предметы роскоши и продукты, доступные только очень зажиточным горожанам. Страх немного отступил; по разговору решил, что этот контрабандист не первый раз нарушает запрет на выезд из города, и у него все схвачено, если его покупатель так уверен, что проблем с охраной на воротах не возникнет. Контрабандист вернулся на козлы, раздался щелчок кнута, и лошадь недовольно заржала, с трудом сдергивая повозку с места. Несколько раз свернув, они выехали на мощеную улицу; корпус снова начало раскачивать резкими порывами штормового ветра. Сакура отмерла; судорожно сжатые пальцы расслабились, ободряюще погладив его по тыльной стороне ладони — Саске очень хотелось улыбнуться ей, придать немного уверенности, но темнота сыграла только на руку: вряд ли его натянутая перекошенная улыбка показалась бы ей искренней. Чем ближе они были к свободе, тем страшнее становилось, что что-то пойдет не так. Отсутствие контроля над ситуацией, полная зависимость от действий незнакомого человека, необходимость оказаться пугающе близко от тех, кто еще неделю назад ему подчинялся — все это не на шутку нервировало. Затекшая от неудобного положения нога, застывшая на нем ледяной коркой рубашка, пронизывающий ветер, свистящий в щелях повозки, полубессознательная от усталости и страха Сакура — тоже не способствовали обретению душевного равновесия. Оставалось только признаться себе, что никогда в жизни ему еще не было так страшно за свою жизнь. Даже закрывая за собой решетку клетки, соседнюю от Сакуры, и понимая, что ему предстоят пытки — тогда он еще не знал, что физически его мучить не станут, — он не испытывал и половины того страха, что сейчас. Тогда была только убежденность, что он все делает правильно, граничащая с равнодушием. Он тихо усмехнулся своим мыслям. Теперь, когда его разыскивают после побега из тюрьмы Ордена, когда его тело уже незаметно начала пожирать хворь, очень хотелось жить. Повозка неспешно катила к свободе, колеса проваливались в выбоины в кладке дороги, грохоча при резкой тряске, а потом дорога стала ровной, такой, какой была только в непосредственной близости от центральной площади перед собором. Итачи. Саске прикусил губу, стараясь перебороть нахлынувшую тоску; понимание, что больше никогда не увидит брата, пришло неожиданно, сильно ударив по эмоциям; Итачи сделал свой выбор много лет назад, но что бы ни говорилось в тех клятвах, что он давал, отрекаясь от всего, они оставались братьями. Одно тянуло за собой другое: вся его размеренная жизнь, планы, служба, все его прошлое — детство, учеба, Академия, вообще все, — оставалось в S, куда он больше не вернется. Сакура как будто ощутила, о чем он думает, и придвинулась чуть ближе, наощупь найдя его лицо и прижавшись лбом ко лбу, утешая. Всего одна скупая слеза скатилась к холодным черным пальцам, прижатым к его щеке, но этого хватило: он несколько раз глубоко, бесшумно вздохнул, беря себя в руки. Погоревать у него еще будет время, прежде всего — нужно выбраться. И тут же едва не разразился смехом, еще сильнее прикусывая губу, чтобы ни единый звук не вырвался изо рта. Какое время? Отмеренные ему неделя-две уже начались. В тюрьме он точно потерял несколько дней — сыпь, судя по реакции Сакуры, была нехорошая. Уповать на то, что она чудесным образом за неполные два часа исцелила его от болезни, выкосившей, по самым примерным прикидкам, десятую часть населения города, не приходилось. Повозка остановилась. Среди голосов охранников на воротах он узнал несколько, и это тоже стало открытием: с извозчиком разговаривал в основном Джуго, на которого Саске не мог даже подумать, что он замешан в преступном сговоре. С этим здоровяком они пару раз выбирались в таверны попить пива, хотя в остальном сохраняли только уставные отношения, и теперь слышать, как он уверенно говорит свои смены, чтобы контрабандист мог попасть в город, казалось диким. Джуго производил впечатление честного человека. Честного человека, у которого накануне Мора родился третий ребенок. Осуждать его не имело смысла, к тому же, то, что Джуго оказался нечист на руку, в сложившихся обстоятельствах пошло Саске на пользу. Охрана что-то бойко обсуждала, раздавался хохот; они стояли долго. Минут пять, не меньше; каждая минута заставляла Саске обливаться потом, несмотря на дикий холод и начавшее першить горло. Ожидание сводило с ума. Сакура, опустив руки, скрючилась, уложив голову к нему на колени; крайне неудобно. Он рефлекторно запустил пальцы в ее спутанные волосы, почти успокаиваясь монотонным перебиранием прядей. Наконец, лязг задвижек; ворота открылись, и повозка, сопровождаемая эхом из арки и летящим вслед беззаботным хохотом несущих службу стражников, выехала за стену. Саске весь обратился в слух, прикидывая, как далеко они отъехали, и когда завывания ветра отрезали их от всех остальных звуков, Сакура выпрямилась, едва не задев затылком его подбородок, быстро зашептав:  — Получилось! Саске, у нас получилось! — В ее шепоте слышалась неприкрытая радость и облегчение; она обхватила его лицо, притягивая к себе, сухими обветренными губами ища его губы, попадая в щеки, подбородок, скулы… — Свободны!  — Свободны, — повторил он, не сдержав улыбки; ее радость, как и беспокойство до этого, тоже передалась ему, и волнение, наконец, отступило. Время рядом с Сакурой текло иначе. Медленно. И эта минута, заполненная радостным шепотом вперемешку с неловкими объятиями, в темноте и тесноте, тоже казалась долгой, насыщенной, заполненной…

***

Всего лишь минута. Порыв ветра снаружи донес собачий лай.