***
Дядя не похож на отца. У дяди такое же лицо, такой же рост и фигура, но взгляд совсем другой — цепкий. Дядя горд, что он так быстро осваивает науку торговли, играючи высчитывая, сколько пошлины нужно заплатить за ввоз товара морем, и безошибочно понимает, как работает спрос; он называет его сыном, и в груди Неджи ненадолго теплеет, после отзываясь глухой тоской по настоящему отцу. Прошел почти год, как он умер, но дядя ни разу не заговаривает о нем, ничем не выдает, что тоскует. Неджи тогда же впервые называет его отцом — это слово вырывается против воли изо рта, когда очередной замах тяжелой руки вот-вот обрушится на маленькую, скрючившуюся в углу шестилетнюю сестру: — Отец, стой! Рука замирает. Плечи расслабляются, дядя медленно оборачивается на него, а Неджи, слыша судорожные всхлипы, заглушаемые дрожащими ладонями, спокойно, без запинки врет: — Это я разбил. — Хиаши хмурится, с неодобрением глядя на него, но дороги назад нет: — Я… тот деревянный меч, что ты подарил, я занимался и не удержал. Он зацепился за вазу и… — Неджи неопределенно ведет плечами, без страха глядя в глаза Хиаши. — Прости, отец. Я не хотел. Рука опускается без усилия: расслабленно повисает вдоль тела, и Хиаши кивает, поджав губы. Разворачивается и уходит, ни разу не взглянув на забившуюся в угол Хинату, изо всех сил зажимающую себе рот — у нее на щеке красная отметина от затрещины, но даже плакать вслух она боится. Слезы беззвучно текут по щекам, слышны всхлипы, когда она пытается вдохнуть; Неджи не может на это смотреть. Опускается перед ней, протягивая руки — она, все еще напуганная, отшатывается, вжимается в стену. Через всхлипы раздается: — Это… я… — Ты не виновата, — вырывается прежде, чем он понимает, что повторяет слова своего родного отца; сестра ошарашенно вглядывается в его лицо, а после — доверчиво тянется к нему, и он прижимает к себе, гладит по дрожащей спине, пока всхлипы не затихают. Это был последний раз, когда Хиаши ударил Хинату. При нем.***
Перед казнью он не принимал пищу; тошнотворный запах горящей плоти был отвратителен настолько, что, если бы он ел, его бы каждый раз выворачивало на помост. Толпа бесновалась. Одобрительные выкрики, хлопки, топот — вся эта какофония сливалась с визгливыми стенаниями еретика, дергающимся у столба, пока огонь пожирал его тело, впаивал ткань одежды в кожу; Неджи смотрел сквозь. Научился туманить свой взгляд, чтобы смотреть, как полагалось Лорду-Инквизитору, на свершавшееся правосудие, но не видеть. Гримаса агонии на всех лицах была одинаково безобразна, искажала даже самые красивые черты, коими часто обладали последовательницы Тёмного — он видел слишком много ведьм, чтобы сердце вздрагивало от сострадания. Бесполезно среди сотен и сотен лиц в толпе пытаться разглядеть знакомые, и Неджи одернул себя, вернув взгляд к столбу, щурясь от едкого дыма; костер разгорелся так ярко, что слепил — единственное яркое пятно в этом сером городе, под серым небом, не считая его красных одежд и нескольких лучей солнца, вышедшего из-за горизонта, чтобы опять скрыться под тяжелыми тучами. Обугленное тело уже не дергалось, кричали только люди, жадно впитывающие в себя свершившееся правосудие. Неджи, простерев руки к толпе под восторженные фанатичные вопли, развернулся, спускаясь с помоста и, в молчаливом сопровождении нескольких монахов Ордена, приставленных для его охраны, вернулся в здание суда. Послушники, что были приставлены к нему для поручений и служения, уже накрыли в его кабинете трапезу; серая масса в простой плошке казалась несъедобной, блестящая от жира, без запаха, но Неджи ничем не выдал брезгливости; опустившись на стул, смерил взглядом застывшего в поклоне служку, боящегося смотреть на него, и начал есть. Вкус был не так плох, как вид. Терпеливо пережевывая маслянистую кашу, он не поднимал глаз от тарелки — каждый прием пищи сопровождался воспоминанием о самой первой трапезе, которую для него накрыли по приезде в город, услужливо приготовленную лучшими поварами S. — это был настоящий пир: томленый в свежих сливках теленок, фаршированная утка, несколько видов морских гадов, вино из погребов Ордена. Обед, достойный Лорда-Инквизитора. Но Отец подал ему более, чем красноречивый знак, напоминая о смирении, когда ему на глаза попалось блюдо с растянувшейся на нем чудесной форелью, приправленной пряными травами, с ломтиком лимона во рту — и кусок застрял у Неджи в горле. Слишком явное напоминание. Он отложил приборы и после этого потребовал, чтобы его кормили тем же, что и остальных монахов. Служка, испугавшись резкого приказа, не осмелился задавать вопросов, только кивнув и пообещав распорядиться. Той ночью Неджи долго не мог уснуть, вспоминая стеклянный взгляд мертвой рыбы и лимон, вставленный в распахнутый рыбий рот.***
— Это одно из лучших наших соглашений, — отец доволен. Пьет он очень редко, но тут его бокал до краев полон вина, а на губах играет насмешливая улыбка. — Даже меха не сравнятся по прибыльности. — Но почему не морем? — Неджи тоже отпивает вино, щедро налитое отцом; кислое и терпкое, оно неприятно оседает на языке. — Корабли быстрее, меньше риск разбоя, чем по суше, и налог меньше. — Все так, — отец смотрит на него с неприкрытой гордостью, — ты хорошо усвоил, чему я тебя учил. Но этот случай — исключение. С интересом слушая объяснения отца, он не сразу замечает, как в комнате появляется Хината, сжимая в руках поднос — от рыбы исходит изумительный запах. Оборачивается, одобрительно улыбаясь сестре, но улыбка меркнет, когда он видит — на лбу Хинаты от напряжения проступил пот, а поднос, слишком большой и тяжелый для нее, парит от жара; она ускоряет шаг, ставя край подноса на стол, но отец рявкает: — На подставку, глупая! След останется! И Хината теряется, снова поднимает поднос; полотенце съехало, и она голой рукой хватается за раскаленный край, вскрикивая от резкой боли, инстинктивно отталкивая поднос от себя, почти швыряя его на стол — три рыбины съехали, одна плюхается прямо на стол, и долька лимона, покоящаяся у нее во рту, выкатывается из него прямо к бокалу отца. Неджи вскакивает, перехватывая ее за запястье — она сильно обожглась, ярко-розовая полоса прочертила ладонь поперек; обезумевшим от страха взглядом она смотрит на отца, как будто не замечая, как печет кожу. — Принеси приборы и подставку, — просит Неджи, старательно делая вид, что ничего страшного не произошло, и разворачивается к столу, беря упавшую с подноса рыбу своей вилкой, но голос отца останавливает: — Не себе. Ей. Пусть сама ест то, что уронила. Неджи кивает, перемещая рыбу в тарелку, предназначенную Хинате; сестра возвращается, дрожащими руками протягивая ему подставку, не раскрывая обожженной ладони и не поднимая глаз, и он сам переставляет поднос, после распределяя две оставшиеся рыбины себе и отцу. Отец молча смотрит, как они с Хинатой исправляют ее оплошность, потягивает вино из бокала, тихо злится. На обработанном дереве столешницы действительно остается потемневший след. — Недотепа, — наконец, цедит отец; Хината сжимается еще больше. — Садись, ешь. — Нужно обработать ожог, — говорит Неджи, но отец сильнее сжимает бокал, почти до вмятин: — Сначала мы поедим и она уберет со стола. Потом у нее будет время заняться своими проблемами. Хината привычно не перечит; обожженная рука дрожит, пока она пытается взять вилку одними пальцами, чтобы не тревожить ладонь; отец хмыкает: — Ее мать была такая же бестолковая. — Вино развязывает ему язык; он почти никогда не говорит о матери Хинаты, умершей во время вторых родов; отец так и не смог простить, что покойная жена не родила ему сына. — Одна надежда, что Хината будет так же красива, иначе о хорошем замужестве можно забыть. — Он делает большой глоток вина, после кривит губы: — Слабая надежда, конечно. Хината от каждого его слова вздрагивает, как от удара; Неджи видит, как у нее начинают блестеть глаза, и ему очень хочется сказать отцу, что он не прав, что говорить такое — жестоко; Хинате всего девять, она еще ребенок. Но он молчит, зная — если отца разозлить, сорвется он опять на Хинате. Молчит и ест подгоревшую рыбу с наигранным аппетитом, краем глаза замечая, как на лице Хинаты появляется робкая радостная улыбка. И ему этого достаточно.***
Служка унес посуду с недоеденной массой, от которой Неджи уже подташнивало; еда стала лучше, но между «отвратительно» и «терпимо» разница невелика. Работы было много: разбирая уже подготовленные для него дела, он внимательно вчитывался в информацию, собранную по предполагаемым еретикам, решая, за кем нужно установить более тщательное наблюдение. Основывался больше на собственном опыте; как бы он ни любил «Молот ведьм», практика сильно отличалась от руководства. Примеры в книге были наглядны и очевидны; еретики научились лучше скрываться среди простых людей, уже не совершая столь очевидных промахов, как сто лет назад. Потому дело Харуно Сакуры и было ему так интересно — на нее успела собраться солидная кипа документов. Первый и единственный анонимный донос на нее гласил, что Сакура стала одним из ведущих лекарей при помощи темных сил: ее пациенты жили дольше, чем у остальных лекарей, она принимала участие в разработке лекарства от хвори, своим успехом затмив многих ученых мужей с многолетним опытом, а про ее семью было ничего не известно. Она приехала учиться в S. одна, закончив здесь школу и поступив в Академию лекарей с блестящими результатами, и в Академии стала одной из лучших учениц. А еще у нее зеленые глаза, дерзкий характер, и совершенно неестественное для женщины желание быть первой, не считаясь с мужчинами. Так себя порядочные женщины не ведут. За доносом последовал отчет о слежке: она очень много времени проводила в госпитале, приходя домой только за полночь, утром опять отправляясь на работу; охотник не был приставлен к ней сутками, но по собранным данным, она больше никуда не ходила. В отчете охотника так же фигурировал момент, из-за которого, собственно, и последовал арест: на нее было совершено нападение одержимым, обряд экзорцизма проводил Падре в ее доме, и там же была обнаружена книга на черной латыни — прямое подтверждение ее ереси. В отчете указывалось, что у нее были метки — руки были черными, охотник видел это своими глазами. Если обычно он подвергал сомнению некоторую аргументацию в отчетах и доносах, то тут все складывалось, как по нотам — опросы свидетелей, уверявших, что руки Харуно Сакуры приносили облегчение и тепло, такое, что боль уходила на второй план; книга на черной латыни; черные метки; яркая личность. Да, это более чем подходило под описание ведьмы, но все же одно «но» в этом хрестоматийном примере было, и Неджи никак не мог себе объяснить его. Если Харуно Сакура действительно обладала таким незаурядным умом, являясь еретичкой, зачем она так неприкрыто это демонстрировала? Как женщина, сумевшая придумать лекарство от хвори, не догадалась уйти в тень и не отсвечивать? Это было… глупо. Не стыковалось с образом, который складывался исходя из документов. И этот Учиха Саске, пособник… Он успел изучить информацию по нему. Высокий пост в юные годы, блестящее несение службы, брат, ставший Падре после трагической гибели родителей — может, его карьера вызывала бы вопросы, если бы не высокие посты деда и отца, по стезе которых пошел младший Учиха. Между Учиха Саске и Харуно Сакурой не было ничего общего, не считая нескольких лет в одной школе, но после этого — никаких пересечений. И вдруг — ведьма и пособник. Он не просто так решил лично сообщить Падре о судьбе его задержанного брата — хотел увидеть реакцию. Более того, и слова он подобрал специально — по канонам Ордена, когда он упомянул о «младшем брате», Падре полагалось ответить, что у него уже нет брата — и тем не менее, он промолчал. Не поправил. Обусловлено ли это высоким статусом Неджи и тем, что Падре из уважения не стал перечить, растерянностью от самой новости или Падре в самом деле еще считал Учиха Саске братом — неясно. И тут же сам усмехнулся своим мыслям. Нет, дело не в том, что Падре оробел перед самим Лордом-Инквизитором. Он ведь задал ему вопрос, который в другой ситуации Неджи счел бы дерзостью и, возможно, наказал бы за него… «А что побудило вас?»***
Отца нет дома уже три дня — важные переговоры о поставке особо крупной партии товара затянулись, и он прислал мальчишку-посыльного передать, что Неджи в его отсутствие — главный в доме. Неджи справляется, как и ожидается, хорошо. Делает вещи, непозволительные в присутствии отца — помогает Хинате после школы с домашними делами, убирает со стола, пока она моет посуду, вместо нее забирается под потолок, чтобы протереть пыль со стеллажей — отец любит чистоту. Хината меньше вздрагивает, больше улыбается, ее тихий голос звучит все чаще — пока ее некому одергивать, она благодарно слушает Неджи, вступает в разговор, иногда смеется — робко, неуверенно. Этот смех ее преображает. Все происходит случайно; он не хочет за ней подглядывать, у него не было такой цели, но дверь в ее комнату слегка приоткрыта, а Хината стоит перед зеркалом, и он видит. Сразу забывает, что именно собирался сказать, что-то важное; в зеркале видно искаженное мукой лицо, пока руки за спиной беспорядочно шарят по тугой шнуровке платья — Хината полновата, хотя ест очень мало, — и вот шнуровка ослаблена, платье неловкими движениями плеч сползает вниз; она остается в одной нижней рубашке, сильно измятой по бокам, у ребер. Хината не полновата. Со стыдливой поспешностью хватает домашнее платье, надевает его через голову — нижняя рубашка задирается на мгновение, обнажая худые ноги почти по колени, — расправляет складки на юбке, прижимает к груди верх, снова шарит по спине, нащупывая шнуровку… Неджи не дышит; сестра всегда для него была ребенком, нуждающимся в защите от строгого, иногда излишне, отца; что-то меняется. Она все еще ребенок, но уже как будто не совсем тот, которого он мог прижать к себе, утешая; слабо представляется, как можно теперь позволить себе прокрасться к ней в комнату ночью, чтобы, пока отец спит, шепотом почитать ей. Отражение в зеркале жмурится; Хината выдыхает сквозь стиснутые зубы, выдыхает долго, а после — рывок: шнуровка впивается в спину, и округлость, видимая через ткань нижней рубашки, выравнивается — ей едва исполнилось одиннадцать, как же… Он прячется в своей комнате до самого вечера, не желая с ней видеться — руки странно дрожат, а из головы не идет вид того, как она почти со злостью утягивает набухшую грудь. По этой же причине, когда они садятся ужинать, все еще вдвоем — от отца нет новостей, — разговор не клеится; она как будто чувствует повисшее напряжение и молчит, не решаясь заговорить первая. На ее лице — растерянность, и Неджи стыдно, что он, взрослый, не может сделать вид, что ничего не видел, а она даже не подозревает, что его взгляд то и дело падает на плотно затянутый корсаж. И каждый раз натыкается на то, что Хината так тщательно пытается скрыть. Но уже не может.***
Лорд-Инквизитор держал себя в руках; собственный голос показался чужим, когда он равнодушно, глядя на старика перед собой, спросил: — Как продвигается допрос? — Ничего не изменилось, — прокряхтел Данзо Шимура, почтительно опустив голову, обозначая поклон. — Так же, как и три дня назад — она отрицает вину. Раздражение нарастало; он оперся на стол локтями, привычно сложив ладони вместе, приложив указательные пальцы к губам. Четыре дня прошло, а Харуно Сакура все еще не признается — это не могло не наводить на определенные мысли. — Несчастное дитя, — дребезжащий голос Данзо звучал почти ласково, — сама не понимает, что влияние Темного не принесет ее душе покоя. — Вам ее жаль? — вырвалось; пальцы сильнее прижались к губам, холод колец коснулся подбородка. — Да, мой Лорд, — старик снова, будто извиняясь, поклонился, скривившись от улыбки: — мне жаль каждого, кто сознательно или нет попал под влияние Тёмного. А ее жаль особенно, ведь это не ее выбор, она родилась такой, и ее упрямство… мешает ей признать вину и очиститься от скверны. — Пособника допрашивали? — уже спокойнее. — Не напрямую. Простите мою нескромность, — он снова обозначил поклон, — я много лет служу Инквизиции, и знаю, что пособники стремятся защитить своих хозяев. Для них нет худшей пытки, чем смотреть, как… страдает хозяин. Я слежу за его реакцией — он на грани. Старик говорил о своей работе с нескрываемым удовольствием; прося прощение за нескромность, он буквально светился самодовольством. Неджи не мог судить его — Данзо не был членом Ордена, не давал обетов, так что требовать от него смирения, положенного монахам, нельзя. От общения с ним казалось, что мир вокруг становится липким. Взгляд старика из-под нависших век был пристальным, внимательным, не по возрасту живым; он будто видел больше остальных — и гордился этим. Но он был прав — не выполняй он хорошо свою работу, вряд ли бы так долго проработал на Орден; смысла спорить с его методами и вмешиваться не было. — Хорошо, — отчеканил Неджи, ставя точку в их разговоре; старик в который раз почтительно поклонился и вышел из кабинета. А может, все же стоило вмешаться? Неджи устало откинулся на спинку кресла, потерев переносицу; Учиха Саске не оказал сопротивления при задержании, чего нельзя было сказать о Харуно Сакуре — после первых суток ее заточения ему сообщили, что она напала на двух охранников тюрьмы. Неджи ее не видел, но здравый смысл подсказывал, что, если женщина может напасть на двух обученных для охраны заключенных людей, значит, вопросы должны быть именно к этим охранникам. И про Падре ничего не было слышно. Учитывая его реакцию на новость о задержании брата, Неджи ожидал, как минимум, что он придет просить за него. Он был в курсе всех событий, происходящих в соборном комплексе; так, ему доложили, что Падре, в миру Учиха Итачи, два дня не покидал свою келью, лишь на третий день вернувшись к службе. Стоило ли предложить ему встречу с братом? Если согласится, это может помочь ускорить вынесение приговора; по правилам Ордена, еретика нельзя приговорить к казни без его признания. У Неджи были случаи оправдания пособников, когда они сознавались, что находились под влиянием темных сил — такое признание вполне может стать основанием и для приговора Сакуры в том числе. Если Саске действительно невиновен, ему нет смысла выгораживать ведьму. Его терзали сомнения. Ведьма четыре дня упорно все отрицает, находясь во власти Данзо Шимуры; либо старик из сострадания перед молодостью и красотой ослабил хватку, либо у девушки невероятно сильный дух, без помощи Темного не обошлось. И то, и то вызывало восхищение — легкое возбужденное волнение от встречи с по-настоящему достойным соперником. Люди под страхом боли готовы были сознаваться в чем угодно, страх перед костром толкал их на низкие, мерзкие поступки — и хуже всего то, что были Лорды, кто поддавался. Красавицы, обвиненные в ворожбе, предлагали свои тела в обмен на жизнь; мужчины, что побогаче, ссыпали золото в казну Ордена, промахиваясь в карман инквизиторов или допрашивающих, и если золота не хватало… О такой грязи даже думать было грешно. Неджи держался подальше от обвиненных не просто так — пороку нельзя давать ни малейшей лазейки, ни единого шанса проникнуть в мысли и отравить их, ведь за мыслями неминуемо последует душа. Он равнодушен к богатству, он закаляет и изматывает плоть, держа в узде низменные желания, его мысли направлены к служению — чистота и праведность, вот что имеет значение. Другие Лорды и инквизиторы могли делать со своей душой, что хотели, его это не касалось, но и уподобляться им было бы низко. Он — не все, и оправдываться тем, что кто-то другой предпочитает пухлую перину твердому монашескому топчану, или изысканное мясо пустой полбе для послушников, это верх слабости. Его дух сильнее плоти.***
Хината не дождалась его; в кабинете ее нет, и Неджи застывает в дверях, не понимая, куда сестра могла деться, как могла ослушаться отца и одна пойти домой. Непонимание быстро сменяется дурным, выкручивающим; одноклассники и одноклассницы прячут глаза, что-то неуверенно бубнят в ответ на его вопрос, и они все — дети, еще такие дети, что Неджи сильно не по себе; дети хуже взрослых, когда речь идет об унижении слабого. Хината — идеальная добыча: покорная, тихая, робкая. Терпеливая. Это — его ошибка. Он взрослый, он должен был понять, что в классе она такая же, как дома, должен был понять, что у нее проблемы с общением, но он в упор этого не видел, а она не жаловалась; жаловаться она не умела. Несется по зданию школы, хорошо зная каждый угол и закуток, заглядывает в подсобки и чуланы, зло дергает ручки запертых дверей, когда тонкий всхлип разносится эхом по пустым коридорам — почти неслышный, но Неджи напряжен и сосредоточен. Он — как ищейка, безошибочно поднимается на этаж выше, ускоряет шаг, и от увиденного пелена застилает взгляд. Двое мелких пацанов громко шепчутся, хихикая. Один хватает Хинату за руки, она прячет их за спиной, выдергивает, но нажим становится сильнее, вырывая из ее горла еще один короткий всхлип; плачет, как всегда, беззвучно, пока двое напирают, заставляя отступать прямо к зияющему провалу чулана, где уже третий перехватывает ее заведенные за спину руки, как будто только этого и ждал. Неджи, не помня себя, оказывается рядом быстрее, чем пацаны успевают отреагировать на присутствие взрослого — с силой отрывает впившиеся в корсаж сестры пальцы, сжимая до хруста и пронзительного мальчишеского визга, отшвыривает в сторону, хватает ее за талию, по-собственнически прижимая к себе, пряча за собой; это его сестра, никто не имеет права так с ней обращаться! Свободной рукой вцепляется в волосы того, который остался в чулане, отрезанный от возможности побега; он испуган, радостное превосходство на его лице сменяется ужасом перед взрослым, поймавшим за хулиганством, текут сопли и слезы, но Неджи плевать — он должен быть наказан. Короткий пинок по голени подрубает ноги, мальчишка падает на колени, и Неджи шипит, наклонившись, сатанея еще сильнее, когда сестра жмется к нему в поисках защиты. Она дрожит. А Неджи готов убивать за каждую слезу на ее щеках.***
За предыдущие дни снега намело столько, что потолочные деревянные перекрытия не выдержали и рухнули, перегородив коридор. Еще несколько переходов между зданиями оказалось завалено; устояли только самые старые, построенные в одно время с соборным комплексом из того же камня, но трещины пропускали талую воду — теперь к холоду прибавилась влажность. Неджи шел впереди своих сопровождающих, игнорируя падающие на плечи и волосы капли; голова гудела от воплей казненных, от гула толпы, от необъяснимого раздражения. Болела каждая мышца тела, от голода сводило живот — он шел, высоко подняв голову, не позволяя себе ни малейшего проявления слабости; монахи за ним прятали озябшие руки в складках ряс, вздрагивали, если ледяные капли попадали за ворот или на ухо — никакого самообладания. Привычная тишина каменных сводов нарушалась не только капелью, но и выкриками; Неджи не замедлял шаг, понимая, что они приближаются к источнику звука, с почти ленивым интересом расслышав: — …тебе! Да что с тобой такое! В глаза смотри, неблагодарная!.. Звонкий шлепок знакомо отразился от стен; Неджи недовольно поджал губы. Становиться свидетелем мелких разборок монахинь не было никакого желания, но и свернуть было некуда — иначе пришлось бы делать крюк через весь собор, а после — спускаться в подземелья, чтобы попасть к своей келье. А виски давило сильнее. Еще несколько раздражающих звуков, и прямо на него из-за поворота вдруг вылетела монахиня, пятившаяся от обрушавшихся на нее ударов. От неожиданности он чуть качнулся, когда монахиня спиной врезалась в его грудь, неловко отпрянув и рухнув на пол, инстинктивно выставляя над собой руку в попытке защититься от вновь занесенной палки, но пожилая монахиня замерла, заметив Лорда-Инквизитора, и другие монахини, собиравшие тряпками воду с пола, вскочили на ноги, склонившись перед ним в глубоком поклоне. Пожилая монахиня опустила палку, опершись на нее, как на клюку, и сгорбилась, опустив взгляд: — Мне жаль, мой Лорд. — Гнев — это не путь, по которому следует идти верным слугам Отца, — спокойно сказал он; старушка кивнула, опустив голову еще ниже. Жестом заставив сопровождающих не вмешиваться, он протянул руку к упавшей монахине, не сразу поняв, что за странное чувство у него вызвала яркая белая полоса поперек выставленной в защите ладони, но соприкоснулись пальцы — и его продрало током, когда монахиня повернулась, встретившись с ним взглядом. Прошло десять лет, как он видел ее последний раз. Десять лет, превративших ее из ребенка в молодую женщину — но эти глаза, лилово-серые, так похожие на те, что каждый день смотрели на него из зеркала, он бы не смог забыть, даже если бы очень захотел. Пальцы Хинаты плотно обхватили предложенную им ладонь, и она оперлась на нее, вставая — его обдало сладким запахом, от которого во рту образовалась слюна. Бесконечно долго возвращал лицу прежний бесстрастный вид, а она будто смотрела через его зрачки прямо в душу, читая в ней что-то, что он так старательно душил в себе долгие годы, но вот — она убрала свою ладонь из его, несколькими движениями поправляя складки на рясе. Он моргнул, сбрасывая наваждение; пальцы сжались на воздухе, прежде чем он спрятал руку за спину. От приторного запаха, разлитого в воздухе, было тяжело дышать. Он был не готов увидеть ее, не так — в те редкие моменты, когда он позволял себе подумать над тем, как сложилась судьба сестры, он представлял ее уже матерью, возможно, дважды — Хиаши вряд ли бы тянул с ее замужеством, так что ряса на ней вызвала смешанные чувства. Больше не глядя в ее сторону, он смог сделать несколько шагов дальше по коридору, мимо расступающихся монахинь — шею свело, с таким трудом он сдерживался, чтобы оглянуться, еще раз посмотреть на нее, убедиться. Нельзя. Ее запах преследовал его до самой кельи.***
Хината убирает со стола и уходит в свою комнату, чтобы не мешать мужчинам говорить; отец задумчив. Вечер ничем не отличается от остальных, но Неджи уже не чувствует привычного покоя — задумчивость отца после сказанного за столом пугает. — Через два года, — решает он что-то про себя, резюмируя вслух; Неджи уточняет: — Что именно? — Присмотрюсь к возможным кандидатам на ее руку. — Отец не замечает, как Неджи меняется в лице, и продолжает: — ей будет четырнадцать. Чем раньше позаботиться о ее судьбе, тем больше будет времени на рассмотрение всех предложений, и в шестнадцать как раз… — Нет. Отец замолкает, медленно переводя взгляд на него; глаза наливаются кровью, а Неджи повторяет: — Нет. — Почему? — он так удивлен, что Неджи впервые его перебивает, еще и так резко, что сначала злости в голосе нет. А Неджи не знает, как объяснить, почему. Все в нем восстает против таких кощунственных мыслей, смешивается в бессвязную кашу из аргументов, и впервые за шесть лет жизни с дядей он не знает, как донести свою позицию. Не знает, в чем она заключается, но Хинату — замуж? Всего через пять лет? Она же совсем ребенок! — Потому что… — и замолкает. Отец будто расслабляется, будто понимает, о чем он думает — и понимает неверно; мягко улыбается: — Ты заботишься о ней — и я тоже. Мой долг, как отца — обеспечить ей достойное замужество, чтобы она ни в чем не нуждалась. Я выберу ей хорошего мужа. — Зачем выбирать? И тут отец, кажется, видит то, что для Неджи еще не так очевидно; его на части рвет, что Хинату… Она же его сестра. Она — его. И так было с самого ее детства — он защищал ее, беспокоился о ней, и стоило только представить, как какой-то незнакомец войдет в их дом, заберет ее, и там, в чужих стенах, где до нее будет не добраться, сможет делать с ней все, что заблагорассудится, а она даже пожаловаться не сможет, потому что не посмеет… — Я смогу ее обеспечить, если это тебя беспокоит, — наконец, находятся слова. Неджи торопится: — Я усвоил твою науку, ты сам говорил. За последние два года я помог тебе утроить капитал — я умею зарабатывать деньги. Если это для тебя важнее прочего, то не нужно никого выбирать. Я никогда ее не обижу, ты знаешь меня — так зачем… Кулак отца с грохотом опускается на стол. Неджи теряется. Собирается с мыслями. Медленно говорит: — Достойнее меня нет. Я не думал о ней, как о возможной жене, но если это — единственный выход, чтобы ты не отдал ее какому-нибудь… — Убирайся. Замолкает. Поднимает глаза — на лице Хиаши хорошо изученное бешенство; после этого выражения обычно следует удар, но вместо кулака он бьет словами: — Убирайся прочь. Из моего дома. Чтобы я больше. Никогда. Тебя не видел. Он кричит; Неджи вскакивает, бросает: — Она уйдет со мной. — Да что ты такое несешь, щенок?! — рявкает Хиаши, разом теряя самообладание. — Она — твоя сестра! — Кузина! — Вы — единокровные! — у него брызжет слюна изо рта; Неджи презрительно щурится: — Ты забыл, что я тебе племянник, а не сын. — Мы с твоим отцом были близнецами, слепец! Его дети — мои дети, и наоборот. Ты мой сын так же, как и Хината — моя дочь, рожденные от разных матерей. — Глаза блестят от бешенства, но голос вдруг опускается почти до шепота: — И давно ли ты имеешь виды на свою родную сестру?.. Дальше начинается страшное. В него летит все, что попадается отцу под руку; проклятия перемежаются такими жестокими словами, что Неджи зло, упрямо скалится, выскакивая за дверь, в свою комнату, скидывает первое, на что падает взгляд, в мешок, с которым пришел в этот дом, и в этой цикличности есть что-то ироничное, что-то правильное; отец рвет и мечет, кричит, срывая глотку, в бешенстве хватает его за волосы, бьет наотмашь по лицу — Неджи не пытается увернуться. Каждое слово Хиаши — как оплеуха; пара ударов — ничто в сравнении с тем, о чем он никогда не задумывался. Близнецов еще называли сосудами для одной души, разделенной надвое, и Хиаши прав — Хината не может быть его. Только сестра, никогда — больше. И пока она еще ребенок, это можно выносить, но годы пройдут незаметно, и нежность к ней превратится в ревность к другим, и этого нельзя, нельзя, нельзя допустить — рубить нужно сразу, резко, чтобы невыносимо больно сейчас, а не год за годом, день за днем, когда она уже станет женщиной, чьей-то еще, а он будет самым ужасным братом — потому что этого станет мало. Упасть в ноги отцу, покаяться, попросить прощения — и он, возможно, простит его глупость, но Неджи не способен встать на колени; ни за что. Даже за Хинату. Решимость крепнет; последние вещи закинуты в мешок, еще одна звонкая оплеуха: — Ты был мне сыном! — рев раненого животного; на глазах уже не-отца — злые слезы, но Неджи все равно. Он уже мертв — слизывает соль с разбитой губы, переводит пустой взгляд туда, где в дверном проеме слабо блестят глаза перепуганной Хинаты, и всего одно мгновение кажется, что нет, он не сможет уйти, кинется к ней — но вспышка меркнет, быстро превращаясь в ничто, тонет в безразличии. Он закрывает за собой дверь, закидывает на плечо мешок с бесполезными пожитками и уходит — не зная куда, просто подальше от этого дома, подальше от Хиаши, подальше от правды, что набатом звучит в голове. Единокровные. Как можно дальше от Хинаты.***
Неджи резко сел, крупно дрожа от холода и сновидения, настолько реального, что руки все еще горели прикосновениями к чужой мягкой коже; в голове пульсировала жуткая боль, стирая грань между реальностью и вымыслом. Прижал руки к лицу, застонав — внутри выворачивало, перед глазами все еще вспыхивали яркие образы, вызывая ком в горле и подкатывающую тошноту. В паху ломило. Он встал с топчана, прошел к тазу с водой, проломил ковшом тонкую корочку льда, едва схватившегося на поверхности, и быстро, пока жалость к себе не дала передумать, опрокинул ледяную воду на себя, зарычав от невыносимой муки — тело забила крупная дрожь. Кожа горела, сердце колотилось, как бешеное. Холод отрезвил. Вернулся контроль. Сел на топчан, заматываясь в куцее одеяло поверх мокрого тела, не надеясь согреться; осторожно, по крупицам, попробовал вспомнить, что снилось. Скривился — снилась грязь, отвратительная грязь про Хинату. Она была такая, какой он увидел ее днем — взрослая, но… другая. Не помнил подробности, четко видел лишь одну картинку — мужские крупные ладони на белых округлых бедрах, скомканный на талии подол рясы — снова подступила тошнота. Его руки задирали на ней рясу, чтобы… чтобы совокупиться, как животное — сзади. Он с трудом сглотнул. Никогда не думал о ней так раньше, не собирался и сейчас. Мысли будто ему не принадлежали, чужеродные, дикие — злили. Несколько раз глубоко вздохнул, отгоняя кошмар, и как был, в одеяле, завалился набок обратно на топчан — ему очень нужно было поспать, очень нужно было. Только бы забыть этот кошмарный сон. Холод мучил; он плотнее завернулся в одеяло, по самый подбородок, и впал в оцепенение, близкое к дреме. Ему что-то снова снилось, реальный холод пробивался через хрупкие видения, не разрушая их — он слышал, как беснуется толпа на площади, как будто рядом, но далеко, слышал чьи-то крики, и вдруг — стон, слишком близко, слишком… Пальцы зарылись в темные густые волосы, хищно вцепляясь в них, оттягивая на себя, и мутный профиль обрел черты Хинаты: полуприкрытые глаза и приоткрытый рот, влажный язык, на вкус как патока, бесстыже двигающийся в его рту, пока он двигался в ней… Он не мог остановить это; как будто это все не с ним. С третьей попытки удалось вырваться из сна, дернувшись всем телом; волосы налипли на мокрый лоб, его знобило. Ему было плохо. Через страдания плоти очищается дух — так он твердил себе каждый раз, когда сознательно лишал себя комфорта, доступного его сану; хватит. С трудом поднявшись на одеревеневших ногах, он заставил себя надеть дзимарру, вышел в коридор, дошел до первого поворота, где дежурил один из приставленных ему для служения монахов, и как только тот заметил его, склонившись в глубоком поклоне, потребовал: — Пусть мне подготовят мои покои. — Покои? Сейчас? — монах удивился, но под пронзительным взглядом стушевался. — Можно сейчас, — равнодушно начал Неджи, сделав вид, что задумался. — Можно после того, как тебя высекут плетьми на главной площади за неповиновение. Решать тебе. Через двадцать минут он уже сидел перед жарко растопленным камином в глубоком мягком кресле, вытянув ноги ближе к огню. И наконец-то, разморенный теплом, он смог уснуть. Без сновидений.***
Усталый взгляд скользил по толпе, не видя никого и охватывая всех сразу; люди у помоста казались безликими, одинаковыми, сливающимися в одну серую массу, скандирующую молитвы, проклятия и его имя; Неджи было их жаль. Сложно представить, каково это — прожить ничем не примечательную жизнь, быть лишь маленьким винтиком в огромном механизме государства, одним из тех, чье имя не вспомнит никто, кроме внуков, а дальше оно сотрется в веках — несчастные. Милостью Отца им дана жизнь, а они так бездарно растрачивают ее. Они были счастливее, чем он. Они не знали, каково это — когда от тебя зависят сотни, тысячи судеб; такую ответственность мог нести не каждый. Это скорее проклятие, чем дар; но Неджи понимал, что Отец выбрал его не просто так, значит, нужно покориться и следовать своему предназначению. Каждый день его жизни, от детства и до принятия сана, ежедневные истовые молитвы, следование всем догматам Ордена, обуздание плоти во укрепление духа — все это вело его сюда, на этот помост, чтобы стать путеводной звездой для этих напуганных, потерянных людей, терзаемых Мором, голодом, ересью. И он принимает это со всей покорностью и благодарностью. Простер руки к толпе — гул нарастал, его приветствовали воплями, перекрикивая даже горящих на костре еретиков — сегодня трое; он принимал эти выкрики, мысленно произнося молитву Отцу, адресуя все восхищение Ему, ощущая себя сосудом для Его Благодати, проводником Его воли на земле, и не было более благодарного человека, чем он, более смиренного и покорного. Возвращаясь в свой кабинет, он ни разу не посмотрел на сопровождавших его монахов, лишь жестом показав, чтобы оставили его; работа спорилась, отчеты выходили складными, аккуратными — каждая буква на своем месте, идеально наклонена, каждый завиток и хвостик одинаковые, а печать, заверявшая казни на следующее утро, вставала четко на подпись. «Лорд-Инквизитор Хьюга».***
Тяжелое одеяло душило его; он тонул в пуховой перине, задыхаясь, захлебываясь стонами в ее рот. Хината даже не пыталась сделать вид, что ей стыдно — отвечала с горячностью, присущей портовой разнузданной девке, скользила руками по его талии, но это был не он — чужое тело ощущало ее ласки, чужие руки стянули с нее апостольник, рассыпав тяжелые темные волосы по плечам и спине, чужой голос властно заявил: — Пусть смотрят. Неджи сел на кровати от крика; стон отчаяния, рвущийся с губ, заглушила подушка, в которую он вцепился зубами, когда прихватывал опухшую зацелованную губу Хинаты; от омерзения вытошнило прямо на пол, он едва успел наклониться. Кошмар был слишком реальным, как будто происходил наяву. Хината так самозабвенно отдавалась во власть чужих рук, так бесстыдно подставляла грудь под чужой рот… Его Хината. С другим мужчиной. Он никогда не смел представлять подобного; когда он ушел из дома, она была еще совсем ребенком и никаких стыдных мыслей не вызывала. После — обеты, данные Ордену; он служил старательно, со рвением, и ни одна женщина не могла сломить его волю — сотни ведьм, среди них встречались красивые настолько, что не каждый Лорд выдерживал испытание вожделением; Неджи не поддался ни разу, и это давалось ему легко. Но Хината была его. По праву рождения. Его — и ничья больше; это было невыносимо. Всего лишь сны, а его раздирали бешенство, гнев, зависть и желание задушить своими руками того, кто делает это с ней, кто посмел прикоснуться к той, что принадлежит ему, пусть даже это сон и он сам во сне делает это — никто, никто не имел права. Теперь он понимал: монашеская ряса на ней — единственный допустимый для него исход. Если он не может обладать ей, и дело совсем не в плотских низменных желаниях, а в более глобальных масштабах — то пусть не достанется никому. Будь его воля, он бы и с Отцом не стал ее делить. Только он достоин быть рядом с ней, потому что только он знал ее душу, и ему было все равно, как изменилось ее тело. Он хотел оберегать ее суть, защищать от посягательств всех, кто тянулся к ней грязными руками и с грязными помыслами — за что Отец тогда терзает его всеми этими видениями, не для того ли, чтобы научить смирению? Уже давно смирился, что Хината для него недосягаема. Даже приехав в S., он сдержался, не стал выяснять, чьей женой она стала — не хотел бередить давно зарубцованную рану. Отец Сам послал ему встречу с ней, Сам показал, что отныне она под Его защитой — так за что?.. Сна больше не было; отдых изматывал его сильнее, чем служение. Слабая плоть реагировала на увиденное во сне, и Неджи в который раз шел к тазу, ненавидя воду за то, что была недостаточно холодна, чтобы остудить его тело, но упорно обливался ею, залив перед этим поленья в камине, чтобы холод, просачивающийся с улицы, наконец, помог обуздать греховные порывы. Плоть слаба. Но дух его силен, как никогда.***
— Она отрицает вину. Неджи поднял воспаленные от недосыпа глаза на Данзо; на морщинистом темном лице играла извиняющаяся улыбка. — Возможно, ваши методы допроса несостоятельны, — бесстрастно подытожил он, едва не скривив губы в презрительной усмешке. — Возраст берет свое. — Кнут. Тридцать ударов от моего лучшего дознавателя. — Голос старика неуловимо поменялся; в нем больше не было бьющей через край почтительности. Неджи заметил. — Такую выдержку встретишь крайне редко. — Что он знал о выдержке? Восхищение, сквозившее в голосе Данзо, почему-то неприятно задело. — Вы не можете неделю выбить из ведьмы признание, что она ведьма. — Завтра все закончится. Либо она сознается, либо… Неджи холодно посмотрел на старика. — И что же завтра? — насмешливо спросил он, не меняясь в лице; Данзо заставил себя переломиться в пояснице, снова растянув губы в улыбке: — Дыба. — Хорошо. — Неджи жестом показал, что старик свободен, больше не глядя на него. Неджи все еще казалось, что в силу возраста старик потерял свою легендарную хватку. Возможно, ведьма смогла околдовать его, вызвать сострадание, но это должно было рано или поздно прийти к логичному завершению — ее ждет костер. И это, пожалуй, будет его самая желанная еретичка, и он лично опустит факел на кострище, зажигая его. Глаза слезились, когда он пододвинул к себе подробный отчет по Харуно Сакуре; наискось пробежавшись по собственноручно написанному тексту, по скрупулезно собранным доказательствам ее вины, он все решил. В конце концов, Отец выбрал его, чтобы он принимал решения и нес за них ответственность, а значит, он доверил ему и право один-единственный раз поступиться правилами. Это на благо, во имя Его, и раз так… И Неджи впервые опустил печать на приговор, не имея среди документов письменного признания еретика. И стало спокойнее. «Лорд-Инквизитор Хьюга».