Spiritus Sancti

Монахини сновали по залу суда, собирая осколки стекла, оттирая застывший воск и кровь с каменных плит пола и мебели. Ни одного вопроса ему не посмели задать. Ни одного осуждающего взгляда в его сторону — он сидел в кресле, за столом для чтения, и наблюдал, как они устраняют все последствия его несдержанного гнева. Но стоило признать — дать выход злости оказалось полезно: он снова смог взять себя в руки. Свидетелей не было, при посторонних он сохранил привычное самообладание. Бесполезные, бестолковые тараканы — они были недостойны даже его презрения. Охранники, перепившие забродившего пива на службе и дружно направившиеся в нужник, пока еретики выскользнули из самого надежного подземелья Ордена — на лице главы охраны Ордена понимание боролось со страхом. Он уже все знал про свою дальнейшую судьбу — это его подчиненные обгадились. Во всех смыслах. Монахини терли, мыли, молча переглядываясь — никаких разговоров. О, они последуют позже. Взгляд лениво переходил с одной рясы на другую — одинаковые, безликие, уравнивающие, — пока не остановился на одной из них, и изгиб спины показался знакомым. Он столько раз видел эту узкую спину, переходящую в широкие бедра, в своих снах, что тошнота мгновенно подкатила к горлу — он закрыл глаза, вдохнув через нос, перебарывая злое отвращение. Она не заслужила монашескую рясу. После всего, что она позволяла делать с собой — не заслужила. Хината собирала тряпкой с пола мелкие бордовые капли, следуя за ними, разворачиваясь, как вдруг остановилась, взглядом проследив, куда они ведут — Неджи сжал разбитые, изрезанные руки, пряча в широкие рукава дзимарры. Но она уже заметила. Не посмела смотреть в его лицо, встала, направляясь к старшей монахине, отдала тряпку и вышла из зала — молча. Он не мог выкинуть из мыслей, как она жадно открывала рот, как громко стонала — презрение было почти осязаемым; он уже перестал понимать, что реально, а что нет, и болезненная убежденность, что она действительно делала все то, что он видел во снах, не отпускала. Совсем лишился отдыха. Стоило прикрыть раздраженные красные глаза — и снова, и снова, и снова он видел, как наяву, разврат и похоть, а ее чертова покорность… Она унизила его. Своим безобразным поведением унизила каждое его светлое чувство к ней, каждую попытку защитить и закрыть собой; такого унижения он не испытывал, даже когда отец прогонял его из дома. Надо переключиться. Недостойная сестра — не самое худшее; от нее он уже отрекся десять лет назад, она для него умерла. А вот Харуно Сакура до сих пор жива — боль пронзила иссеченные кисти, со сжавшихся кулаков засочилась кровь, капли бесследно исчезли в складках дзимарры. Отвратительно осознавать, что он пал жертвой чужих ошибок. Никому ничего нельзя доверить — просто следить, чтобы пленница оставалась в своей клетке, что в этом сложного? Как можно было облажаться, выполняя настолько элементарное задание? Просто — как?! Узнают в Ордене — не отмоется. Десять лет безупречного служения, молитв до стертых коленей, десять лет самобичевания, выполнения самой грязной и унизительной работы, десять чертовых лет прислуживания каждому, кто старше хотя бы на один сан — все перечеркнет новость, что у Лорда Хьюга прямо из-под носа сбежала еретичка. Злые языки дорисуют подробности, завистники будут склонять его на каждом углу зданий Ордена, потому что только этого все и ждут — когда он оступится. Очень многие были недовольны его назначением; каждый взгляд был полон зависти, каждый считал своим долгом поддеть, польстить, унизить, как будто их слова что-то значили для него. Сами ничего не достигнув, из кожи вон лезли, чтобы уравнять его с ними; недостойные и низкие. Понимали, что никогда не добьются статуса Неджи в его юные годы, вот и бесновались — а ведь тоже святые люди, да помилует Отец их грешные души. Казнит каждого, кто причастен к побегу Сакуры. Хотят жить — найдут, из-под земли достанут. Тогда, так и быть, накажет, но жизнь сохранит; от побития палками у позорного столба на площади никто не умирал. Почти. Хината вернулась, пройдя мимо старшей монахини; когда та поняла, что последует дальше, было уже поздно — Хината остановилась перед ним, низко поклонившись, как полагалось при его статусе, и произнесла, глядя в пол:  — Мой Лорд, ваши руки. Позвольте. Ее полушепот прозвучал оглушительно громко в воцарившейся тишине; все перестали тереть и мыть. Замерли в ожидании реакции Лорда.  — Мой Лорд! — монахиня хромой походкой приблизилась, в спешке забывая опираться на клюку, — нижайше прошу прощения за дерзость… Едва заметная усмешка коснулась губ. Дерзость? А у них с Хинатой было больше общего, чем он думал.  — Сними перчатки, — Неджи проигнорировал старшую, обращаясь к Хинате, и нехотя поправил рукава дзимарры, обнажая кисти. Монахиня быстро смекнула, что лучше не вмешиваться, и попятилась, отходя на прежнее место; остальные отмерли и тут же вернулись к своим занятиям, боясь поднять глаза. Хината вздрогнула, но подчинилась: мешочек со снадобьями для обработки осторожно опустила на стол, и по одной, за пальцы, стянула длинные белые перчатки, отложив и их; Неджи равнодушно наблюдал за ее действиями, ожидая, что последует дальше. Руки ладонями вверх, выглядели плохо, но боли он не чувствовал — только холодные прикосновения ее пальцев, когда она решительно обхватила ими одну, вытянув ближе к себе, и неожиданно опустилась перед ним на колени; он задержал дыхание. Мрачное удовлетворение не давало отвести от нее глаз — сидя на полу у его ног, она будто вымаливала прощение осторожными касаниями. Длинные ногти задевали ее запястье, когда она старательно вытаскивала остатки осколков из ран, щедро поливая сверху антисептиком с резким запахом; немного сдвинулась в сторону, чтобы на его ладони падало больше света, как будто почувствовав его пристальный, прожигающий взгляд — но голову поднять не посмела.  — Мы закончили, мой Лорд, — сохраняя почтительное расстояние, проскрипела пожилая монахиня, застыв в поклоне; руки Хинаты на мгновение замерли, заматывая одну его ладонь, а Неджи, поняв, чего ждет монахиня, с неожиданной для себя злостью процедил:  — Она еще не закончила. Вы свободны. Склонившись еще ниже, монахиня отступила, подав знак остальным; черные безликие рясы потянулись к выходу, последняя бесшумно закрыла за собой дверь; Хината ощутимо напряглась, оставшись одна, но виду старалась не подавать, приступив ко второй ладони. Тишина давила на уши. В груди опять зарождалась бессильная ярость, смешанная с презрением к женщине, сидящей перед ним на коленях: вся ее осторожная нежность, чтобы не причинить больше боли, раздражала, потому что казалась фальшивой — он-то видел ее истинное лицо. Настоящая Хината была не той, которую хотелось защищать; та девочка была ему дорога. Эта женщина его унизила своим бесстыжим поведением, отдавшись другому мужчине, а теперь, как ни в чем ни бывало, обрабатывала его руки, прикасаясь голой кожей к коже — даже не смутилась его приказу снять перчатки. Тогда, с задранным на спину подолом рясы и стянутым апостольником, она тоже не смущалась. В ушах стояли ее стоны удовольствия и сорванное дыхание, только усиливая нарастающее отвращение. Пальцы безостановочно прикасались к нему, пока она заматывала вторую ладонь поперек; тугой узелок завязала на тыльной стороне ладони, и его ногти непроизвольно царапнули цепь ее креста; она была слишком близко. Он перехватил ее правую руку, едва она закончила, и повернул к себе ладонью, лаская взглядом белую линию шрама; как из того невинного ребенка она превратилась в это? Задравшийся рукав рясы обнажил предплечье, густо усеянное мурашками. Хината замерла от неожиданного порыва, не решаясь вырвать руку из его пальцев, но и голову ниже не опустила. Вот от кого он не ожидал предательства, так это от нее. Смирившись, что больше никогда ее не увидит, затолкав на задворки сознания мысль о ее неизбежном замужестве, похоронив под грузом лет и прилежным служением потребность быть рядом, лишь на мгновение допустил мысль, что она осталась ничьей, когда увидел ее в монашеской рясе. Всего одна мысль — а сколько облегчения было в этом осознании. А после — эти уничтожающие его суть картины, созданные воспаленной фантазией, собственническим желанием быть ее покровителем, желанием быть той спиной, за которой она всегда будет в безопасности — как еще одно испытание от Отца; он провалился. Не справился. Не было в нем смирения. От этого было плохо; мало того, что он разочаровался в ней, так еще и в себе увидел такие неприглядные, низкие стороны, что от себя стало тошно, а этого просто так простить ей он не мог.  — Это ты виновата. Он понял, что сказал это вслух, только когда лилово-серые глаза распахнулись, посмотрев прямо ему в лицо — в обход всех правил Ордена, презрев иерархию и его сан.  — Это все — твоя вина. Качнулся к ней, приблизив свои глаза к ее, пытаясь в расширившихся зрачках разглядеть хоть каплю стыда или раскаяния, но ничего, кроме страха и удивления, там не было. Пальцы сильнее сжались на ее ладони, стискивая ставшую влажной кожу; она скривилась:  — Мне больно, Неджи. Собственное имя из ее рта пустило волну раздражения по телу. Почти откинул ее руку, вставая, возвышаясь над ней, с нескрываемым презрением выплюнув:  — А его прикосновения тебе были приятны? Резко захотелось зашить себе рот. Она ведь не могла ничего знать о терзающих его видениях; откуда ей было знать, что он лишился сна, что каждый раз, закрывая глаза, он видит блуждающие по ее телу руки, задранную рясу, жадно распахнутый рот… Но удивление на ее лице сменилось ужасом. Сердце пропустило удар. Затем второй. В груди выкрутило чудовищной ревностью. Не помня себя, вцепился перебинтованной рукой в апостольник, вынуждая задрать голову — она вскинула руки, перехватывая его запястье, пытаясь вырваться из хватки; наклонился, ощущая, как рот наполнился вязкой сладкой слюной:  — Ты опорочила меня. Бросила тень на мое имя своим распутством.  — Отпусти! Пожалуйста, не надо! — она отчаянно сопротивлялась, но он был сильнее — апостольник был сорван, длинные черные волосы рассыпались по ее плечам и спине, а она сжалась, в молитве сложив руки у груди, вызвав у него презрительную усмешку:  — Время утренней молитвы, сестра? Дернулась, как от затрещины, отползая назад, но он не позволил; еще не до конца насладился ощущением превосходства, еще не избавился до конца от выжигающего в груди дыру унижения; все, чего хотелось — это растоптать, опустить так же, как она — его. Желания ударить не было. Этого явно недостаточно, чтобы потешить уязвленное самолюбие; почти ласково коснулся ладонью волос — она отшатнулась, взбеленив еще больше: пальцы жестко уцепились за густые пряди:  — Ему ты не сопротивлялась. Кто это был? Почему он для тебя лучше меня? Она заплакала; ресницы слиплись, слезы текли по щекам, но ни единого звука, кроме всхлипов при вздохах — так же, как в детстве; плакать в голос она так и не научилась. Ее слезы казались отравой, попыткой надавить на жалость, и на мгновение дрогнувшая решимость вспыхнула с новой силой — не даст невинной мордашке и старой привязанности обмануть его.  — Пусти, — дрожащим голосом; и все заволокла кроваво-красная пелена. У его ног — вот ее место. Как дзимарра оказалась распахнута, как подобная грязь пришла ему в голову — все это казалось неважным; распухшие губы были плотно сжаты, пока он давил на них, зло цедя:  — А для него распахивала пасть до хруста, распутница. Ее руки с силой упирались в его расставленные бедра, она мотала головой, зажмурившись, уже не пытаясь встать, под давлением его руки на затылок вжимаясь лицом в мягкую, безразличную плоть. Вдруг глаза распахнулись; взгляд снизу-вверх был наполнен такой мольбой и отчаянием, таким осознанием унизительности своего положения, что это прострелило вдоль позвоночника злым, яростным возбуждением, вылившимся в ласковое, почти снисходительное:  — Я лучше него, поняла? Ее «да» смазалось, сменилось протяжным плачущим стоном, пока между опухших от давления губ протискивалась его плоть, а вторая рука крепко сжала челюсть, чтобы не вздумала стиснуть зубы, давя на щеки; бросило в жар. Всклоченные волосы липли к щекам, она снова зажмурилась, сдавшись — изо рта текла слюна, ее попытки сглотнуть мучительно сдавливали его у самого горла, заставляя вздрагивать от ощущения обладания ею; даже опороченная и оскверненная, она должна была душой принадлежать ему. Тело — лишь оболочка, сосуд, не вызывавший в нем интереса; бокал может быть красив, но что толку, если он до краев наполнен отравленным вином? Хината задыхалась, всхлипы смешивались с его тяжелым дыханием, вторя движениям руки у нее на затылке — жестко задавал ритм, не спуская с нее взгляда — она давилась, текло из глаз и носа, она вся покраснела от удушья и напряжения, не оставляя попыток оттолкнуться от него; ее волосы на ощупь были так похожи на собственные, лилово-серые глаза — как взгляд из зеркала, и Неджи чувствовал, что это осознание подводит его к краю; не только близнецы. Они с Хинатой — тоже два сосуда для одной души, просто он понял это раньше, чем она перестала быть ребенком; он знал это уже тогда, в детстве, ограждая ее от других, сатанея от ее взглядов в сторону других, и вот — женщина, предназначенная ему Отцом, перед ним, на коленях, вымаливающая прощение. Плоть слаба; пробирающая дрожь, собравшаяся глубоко внутри поджавшегося живота, вырвалась наружу сильными спазмами, рука непроизвольно прижала Хинату так, что она носом уперлась в пах, безмолвно распахивая рот в попытке получить хоть глоток воздуха, но он держал до конца, пока последние скручивающие волны удовольствия не остались лишь отголосками в теле, и пальцы разжались; она тут же отпрянула, закашлявшись. Красная, в цвет его дзимарры, с потеками слюны и семени на подбородке и под носом, со слезящимися глазами и прилипшими к шее волосами, она казалась жалкой. Она и была такой — жалкой. Ничтожество, посмевшее его предать. Вот теперь все было на своих местах. Она тяжело кашляла, захлебываясь, схватившись за грудь и горло. Он еще дрожащими от пережитого пальцами застегнул дзимарру, поправил моцетту, провел ладонями по выбритым вискам, плотнее затягивая ленту на волосах. Хотелось вымыться — ее грязная слюна еще ощущалась на теле, как доказательство ее повиновения и его превосходства. Под его остекленевшим взглядом Хината выпрямилась, отерла рот тыльной стороной ладони, и вдруг — смачно сплюнула ему под ноги; водянистый харчок был наполнен белесыми комками семени:  — Лучший человек... на земле, — сказала Хината, жадно хватая воздух ртом, — вот что я... думала о тебе... сколько себя помню. Внутри заворочалось удовольствие — Неджи не смог удержать расслабленной улыбки. Это было именно так — лучший. Во всем. За что бы ни брался — все давалось ему легко, даже в Ордене поднялся быстрее тех, с кем служил одинаковый срок — это ли не признание Отца, что он избран?  — Самая моя... большая ошибка. Как под дых; Неджи открыл глаза, закрытые в блаженной неге, и сначала не понял, что у Хинаты с лицом; осознание презрительной усмешки на опухших ярких губах удивило.  — Как низко ты пал. Другие... достойны сострадания. Тебя же мне жаль.  — Что?.. Так нехарактерно для нее; в глазах — только презрение и жалость. Она была ниже его, но смотрела сверху; слезы высохли. Следы от его пальцев на щеках, отпечатки колец на подбородке и разводы вокруг рта только усиливали презрительную гримасу; это было невыносимо.  — Сегодня ты сам убил все светлое, что я думала о тебе. Может, тебе все равно, — она опустила взгляд, чуть мотнув головой; усмешка превратилась в грустную улыбку, — но если нет — надеюсь, ты будешь жить долго. Цепь зацепилась за волосы, и она рванула ее, оставив клочок волос в скрученных звеньях; крест громко ударился о пол, приземлившись прямо возле лужицы ее плевка.  — Живи с этим, любимый старший брат. И она ушла, ни разу не обернувшись.