***
— Сейчас не лучшее время, Микото. Отец строго хмурится, но строгость на его лице — нарочитая, фальшивая. Мама складывает руки на груди, чуть ведет одним плечом, без выражения произносит: — Ладно. Итачи переводит взгляд с одного на другую. В голове — сто и один план, как провести несколько дней без родителей; отец рушит их все, сам того не подозревая. — Погода обещает быть спокойной, — опустив глаза, Итачи говорит ровно, не выдавая своей заинтересованности. Аппетит пропал, голод остался. Тарелка блестит от масла, испачканная зелеными пятнами надкушенных стручковых. — Через пару недель, — решает отец, и мама едва заметно, как умеет только она, поджимает губы; строгость на лице отца трескается, как маска, и Итачи видит в этом шанс, осторожно, бесстрастно качнув головой: — Перед ежегодным собранием твоим? Или ты про заморозки? Если собираетесь на охоту — то выезжайте либо в ближайшие два дня, либо отложите тогда уже до весны. Отец коротко смотрит в сторону мамы — она уже не принимает участие в разговоре, отвернувшись, но по прямой спине и скупым движениям понятно — злится. Расстроена. Она очень любит охоту, предпочитая компанию отца немногочисленным подругам, у которых преимущественно дочери и типично женские увлечения. У нее — муж-гвардеец в третьем поколении и два сына, с которыми не очень весело шить кукол, зато играть в войнушку по уши в грязи и с палками наперевес, прячась в самодельных шалашах, приходилось все их детство, что наложило дополнительный отпечаток на характер. Да и Итачи не слепой и уже давно не маленький: когда отец дарит маме очередное ружье, наблюдая, как умело она осматривает его, щелкает затвором, прицеливается, и нежные женские руки обхватывают ствол и приклад, ему кажется, что пополнение в их семье вполне еще может случиться, столько обожания в глазах отца. — А как же Саске? — по голосу отца слышно — он почти сдался. Мама замирает, прислушиваясь. — Я за ним присмотрю, — уверяет Итачи, — это же всего несколько дней, максимум неделя. Присмотрит; сплавить брата на несколько дней труда не составит, Какаши давно предлагал потренировать Саске. Мама смотрит на него с благодарностью. А вот в глазах отца — понимание. Он ничего не говорит ему, прочистив горло обращаясь к маме: — Микото, тогда, может… — Я соберу вещи, — тут же отзывается мама, улыбаясь; отец тает от этой улыбки, тщательно сдерживая проявление эмоций при Итачи, но он-то тоже все понимает. Из комнаты родителей голоса доносятся глухо, но Итачи слышит, как мама смеется, а отец ворчит: — Я в его возрасте уже женился. — Насколько я помню, на нашей свадьбе у многих были вопросы, почему я так раздобрела. И как я родила здорового сына спустя всего полгода. Никого не напоминает? Отец что-то бурчит в ответ, и мама снова заходится смехом. Это был последний вечер, когда он видел родителей живыми и невредимыми.***
Реальность обрушилась резко, как не успевшая вовремя остановиться телега — его дернуло, тупой болью отозвалось в грудине, а онемевшая рука плетью повисла вдоль тела, когда он вскочил с мокрого от пота топчана, пытаясь успеть к тазу. Успел. У рвоты был привкус гари; темно-бурая жижа добавилась к мутной воде, и от вида плавающих на поверхности комков Итачи выкрутило снова — стыд раз за разом подкатывал к глотке, горечь стала невыносимой, и он, не помня себя, затолкал пальцы в рот по самые костяшки, в надежде избавиться от этого невозможного ощущения. От таза смердело; он отполз, голой спиной прижавшись к стене и откинув со лба прилипшие пряди, перед этим отерев пальцы о штаны — на этом силы его покинули окончательно. Он задыхался. Стены кельи давили на него, сжимали воздух, оседающий в легких каменными струпьями — легче вдохнуть, чем выдохнуть; грудина уже не болела, ее выламывало изнутри. Из распахнутого рта вырывались сорванные хрипы, на щеках появилась влага, скользящая к шее прямо под пальцы, царапающие горло. В этой агонии время остановилось, зациклилось на моменте умирания, пока Итачи затуманенным взглядом пытался найти хоть один лик, хоть один, чтобы посмотрел на него с крошечной искрой сострадания — но все Светлые исчезли, скрылись, покорные его рукам, смиренно обратив свои безглазые лица в стол. Между ним и спасительными иконами — пропасть в два шага и таз, полный смердящей скверны; ком в горле стал больше, мешая дышать. И тогда Итачи сделал то, чего больше всего боялся после содеянного. Он начал молиться. Безмолвно взывать к Отцу. И Отец услышал.***
Шисуи игриво сдувает завиток волос со лба, смотря прямо и пристально ему в глаза — они настолько хорошо понимают друг друга, что слова им не нужны. Итачи улыбается уголком губ, разливая отцовское вино по стаканам, чтобы хмель помог расслабиться и немного разрядить обстановку. Настоящая удача — родители уехали, Саске согласился погостить у Какаши быстрее, чем Итачи успел договорить предложение, а они с Шисуи… Наконец-то. Улыбка Шисуи становится шире, взгляд теряет хитринку, становясь открытым и искренним — он берет стаканы с вином и плавно движется к дивану, на котором две девушки скромно жмутся друг к другу, украдкой оглядывая обстановку гостиной. Восторг на их лицах читается легко; Итачи оборачивается, опираясь спиной о столешницу, салютует девушкам, стыдливо краснеющим, и заводит беседу ни о чем и обо всем; сначала трудно, гостьи сильно стесняются, но постепенно вино и их с Шисуи обаяние берут свое. Шисуи невзначай закидывает руку на спинку дивана, постепенно сокращая расстояние до одной из девушек; не проходит и часа, как она уже открыто смеется, раскрасневшаяся от вина, и теснее прижимается к его боку. Он снова пересекается с Итачи прямым, красноречивым взглядом. Итачи почти не пьет. Следит, чтобы стаканы девушек не сохли, редко прикладываясь к собственному, и — вот он, тот самый момент, которого они с кузеном так долго ждали: — …здоровенного лося, — делится вторая девушка, явно чувствующая дискомфорт, что подруга забыла о ее присутствии, все свое внимание уделяя Шисуи. Собственный голос звучит низко и вкрадчиво: — Ты любишь охоту, Изуми? — Папа брал меня пару раз с собой в детстве, — она улыбается ему, облегченно вздохнув и немного увеличивая расстояние до парочки, подсаживаясь чуть ближе к краю дивана. Ближе к нему. — Мне нравилось. Но когда я подросла, он решил, что это — не женское дело, и больше… Ее голос становится грустным; она делает маленький глоток вина, опустив взгляд. Итачи безуспешно старается не смотреть в сторону Шисуи, уже что-то шепчущего другой девушке на ухо, от чего та заходится тихим смехом и еще сильнее краснеет, пока рука кузена медленно ползет по ее колену. Короткий полувздох-полустон — Изуми не знает, куда деть глаза, Итачи приходится выпрямиться, чтобы штаны не давили так сильно, но голос по-прежнему звучит спокойно и мягко: — Почему не женское? Моя мама очень любит охоту. — Правда? А как на это твой папа смотрит? — Каждый год дарит что-то из оружия. У нее целая комната выделена под ружья и трофеи. — Глаза Изуми распахиваются в изумлении; в них зажигается любопытство. Она как будто забывает, что рядом ее подруга, дышащая несколько громче положенного; Итачи умело выкручивает это, добавляя: — на прошлой охоте родители неделю добывали медведя. — Добыли? — Его шкура стала очень красивым ковром, — улыбается он; уже видит по лицу Изуми, что будет дальше, но сил терпеть и держать себя в руках почти не остается, так что: — Показать? Изуми порывисто встает, залпом допивая свое вино и опуская пустой стакан на стол. Оглянувшись в дверях, встречается взглядом с Шисуи: тот прижимает разомлевшую девушку к себе, зарываясь носом в волосы, и подмигивает ему. Итачи в ответ ухмыляется и тоже коротко моргает одним глазом, желая удачи. Они настолько хорошо понимают друг друга, что слова им не нужны.***
Топчан холодный, одеяло влажное и совсем не греет — Итачи сжался, прижав колени к груди, слепо уставившись прямо перед собой; мыслей не было. Их было слишком много. Сон не шел. Взгляд зацепился за брошенную на пол сутану, помявшуюся от такого небрежного обращения; нужно бы повесить ее на спинку стула, отряхнуть и привести в порядок, но он просто смотрел на складки черной ткани. Смотрел и не двигался. Все потеряло смысл. Если бы можно было переиграть, прожить заново день, он бы все сделал иначе. Годы в Ордене расслабили его своей стабильностью, ежедневной рутиной, одинаковые действия день за днем избавляли от необходимости обдумывать поступки, и вот — последствия. Всего за сутки жизнь повернула не туда, и все полетело к Темному. Благое желание подсобить брату, дать ему возможность заработать еще одно достижение в копилку к остальным, привело к тому, что теперь Саске где-то в подземельях Ордена, подозреваемый в пособничестве ереси. Итачи не мог знать, что Саске поступит так опрометчиво и отпустит на свободу ведьму, против которой было столько доказательств, но это не умаляло его вины. Хината — это было вообще какое-то наваждение. Итачи мог отмолить свое рукоблудие; плоть слаба. Но прелюбодеяние, осквернение дома Отца, опороченная монахиня на алтаре для служб — такое замолить не в его силах; исповедоваться другому Падре означало подставить и Хинату: если ему предстояла анафема, то для монахини такое предательство обетов помимо отлучения от церкви грозило позорным столбом. Но она — не обычная монахиня. Стоило представить ледяной взгляд Лорда-Инквизитора, как решение было принято молниеносно: он будет молчать. На его совести останется ее честь, но брать на себя вину за ее смерть он не намерен, а то, что закончится именно этим, сомнений не оставалось. Решать ей. Он и так уже решил за нее, и даже трусливое желание оправдать себя тем, что она не сопротивлялась, задушил в себе в зародыше — нельзя, нельзя, нельзя винить ее в случившемся. Это он поддался собственным порокам. Ненавидел в себе это нездоровое вожделение, со стыдом вспоминал юность, неуемное желание и лица девушек, обесчещенных им за несколько лет перед вступлением в Орден. Никогда не задумывался, что будет с ними дальше, после того, как утихнет его страсть и тело откликнется на следующую, потеряв интерес к нынешней. Каждая девушка вызывала в нем трепет, влюбленность и благоговение; каждая отвечала взаимностью после недолгих осторожных ухаживаний. Почти без усилий добивался расположения, не сильно настаивая, обращая все так, будто это и не его инициатива — и юные, прекрасные создания охотно принимали эту игру, пока они с кузеном вели бесстыжий счет своих побед, с веселым азартом обсуждая, кому и с кем повезло. Последняя «победа» обошлась ему слишком дорого.***
У Изуми — худые красивые ноги, приятная на ощупь кожа и теплое дыхание, обжигающее лицо. Итачи жадно припадает к шее, проводит пальцами по щекам, задерживаясь на родинке у глаза, касается губами — она подается навстречу, стягивает ленту с его волос, прерывисто дышит. Так близко трофейную медвежью шкуру еще никто не видел. Густой мех греет, проминается под их телами, ласкает голую кожу; Итачи упирается руками по бокам от ее лица, рассматривая, как шире распахиваются глаза от его движений, как беззвучно открыт рот — он видит на губах винный след, впивается в них своими, сжимая шкуру… Мокрая трава режет пальцы. Она кусается; Итачи смеется, пытаясь высвободить губу из ее хватки, перехватывает ее руки и задирает наверх, удерживая над ее головой, сильнее толкаясь бедрами, выбивая из ее горла крик… Вопль боли пронзительно отдается в ушах. Изуми тихо смеется, худые красивые ноги обвивают его поясницу, мешая двигаться в заданном им ритме, его волосы падают ей на лицо, заслоняя их лица от стеклянных взглядов голов, развешанных на стенах; она прижимает ногами сильнее к себе… Поясница выгнута вбок под чудовищным неестественным углом. От удовольствия Итачи жмурится до цветных кругов под веками, скалясь в предвкушении расслабления; Изуми высвобождает руки и ногтями впивается в плечи, оставляя горящие полосы до локтей… Рассеченная плоть не кровоточит, потемневшей мякотью вывернутая наружу. Итачи открывает глаза, улыбаясь Изуми, но улыбка меркнет, когда он понимает, что под ним — не она. Изуродованное лицо матери, распухшее и белое, с ввалившимися щеками, смотрит на него пустыми провалами вместо глаз. Мокрая трава под ней покрыта слоем мокрой грязи. Он не может закричать. Не может. Крик застрял в глотке, глаза лихорадочно мечутся по телу матери — охотничий камзол разорван, в дырах просвечивает бурая мякоть рассеченной плоти, уже не кровоточащей. Ноги под прямым углом к телу. Сбоку. Изо рта медленно выползает что-то, и Итачи, наконец, кричит. Кричит. Кричит.***
Собственный крик вырвал из сна; тупая боль в грудине усилилась, и Итачи, сев на топчане, судорожно хватая ртом воздух, попытался успокоиться; картина растерзанной матери еще стояла перед глазами силуэтом сломанного тела. Умыться нечем; таз смердел уже не так сильно, комки застывшей на поверхности рвоты покрылись тонкой корочкой льда, и ему с трудом удалось заставить себя встать, чтобы, наконец, вылить это… месиво в отходы. До нужника шел крадучись, не понимая, который час, не желая встречаться ни с кем; ощущение, что содеянное отпечаталось на его лице, как метка, не отпускало. Обычно кошмар заканчивался с пробуждением. Но он проснулся, отогнал страшное воспоминание о теле матери, которое он увидел на опознании — изломанное, истерзанное, почти две недели пролежавшее в лесу, в нескольких метрах от менее изувеченного, не менее мертвого отца, пока их искали, — а кошмарный сон продолжился. И был страшнее, потому что от сна просыпаешься. Куда проснуться из реальности? Куда спрятаться от содеянного, как продолжать жить, как обычно, как смотреть в глаза Хинате, как вернуться в собор, где на оскверненном своей похотью алтаре проводить службы? Разве это возможно? Отмытый таз звонко ударился о каменный пол; Итачи прямо там, в нужнике, накачал воды и опрокинул ее на себя, едва сдержав мучительный вопль — тело тут же пробила резкая дрожь, вырывая из оцепенения. Разогнанная по венам кровь прилила к коже, он покраснел, растер живот и грудь, отжал спутанные волосы от лишней влаги и вернулся к себе, решительно взяв сутану и отряхивая ее от каменной пыли и пепла, ставшего уже частью воздуха в этом забытом Отцом городе. Он пал. Сдался перед самим собой, но исправить ничего нельзя — все, что он мог сделать, это поплотнее натянуть маску спокойствия на лицо, засунуть подальше на задворки души самобичевание и вернуться к служению; он нужен своей пастве. Приход нуждался в нем, в его утешении и добром слове, так что его долг — быть рядом с людьми, чьи души еще можно спасти. Чьи сердца очищались от скверны под страхом смерти, нависшей над ними тяжелым серым небом и Мором. Позже вернется к собственным грехам. Постепенно найдет способ простить себя сам и открыться Отцу, а там пусть уже Он решает, заслуживает ли Итачи прощения. И от этого решения дышать стало немного легче. Ненадолго.***
Желудок болел слабо, фоном, добавляя дискомфорта, но не являясь его причиной; только увидев с утра серую похлебку в своей миске, понял, что страшно голоден. Попытка вернуться к обычным делам оказалась правильным решением, и тревога по чуть-чуть отпускала, пока безвкусная масса оседала в животе, а в голове проносилась привычная заученная молитва в благодарность Отцу за пищу и кров; съесть все не смог, скрючившись от боли, но заставил себя прожевать то, что оставалось во рту, после встав и вернув миску монаху, стоящему на раздаче. — Вам нездоровится, Падре? Итачи дернулся от этого вопроса; с трудом удержал на лице доброжелательное выражение, вспомнив, что в это непростое время подобный вопрос вошел в норму, и дело вовсе не в его внутренних демонах; смиренно опустил голову в вежливом кивке: — Благодарю, брат. Милостью Отца, мне лучше. — Полуправда. Но не ложь. Монах улыбнулся: — Приход опустел без вас в эти дни. Рад, что вы поправились, мы уже подозревали худшее. Слава Отцу, обошлось. Глядя в глаза улыбавшегося монаха, Итачи пытался переварить сказанное: в эти дни? Ему казалось, что он провел в келье не больше суток. И тут же обухом осознание: Саске в тюрьме. В Ордене. На допросе Инквизиции. — Какой сегодня день? — бесцветно уточнил он, мысленно приготовившись услышать страшное. От ответа монаха чуть не взвыл. Прошло три дня. Вряд ли обычный монах мог знать что-то про Саске, но вот про задержание ведьмы, скорее всего, уже все были в курсе; так и оказалось. Допросом именитого лекаря эти три дня занимался Шимура Данзо, о чем монах поведал со страхом и благоговением в голосе. Пришлось прерваться, когда в столовую вошли несколько служек, но Итачи уже узнал все, что ему было нужно: ведьма пока не созналась. Ее признание было вопросом времени; Шимура Данзо умел ломать не просто человеческое тело — он ломал саму душу. Итачи не нужно было общаться с этим человеком или присутствовать на допросах, чтобы знать это: слава дознавателя с многолетним стажем шла далеко впереди него. Трижды вдовец. Так что, когда спустя несколько месяцев после принятия Хинатой монашества он исповедовал ее, осудить не смог. Побег в Орден от нежеланного замужества еще можно было принять за блажь и своеволие, но узнав, что ее собирались отдать замуж за Данзо… Как служитель Отца, он не имел права давать оценку действиям людей, но как человек — он еле сдерживал возмущение и гнев. Чем только думал ее отец, решив доверить дочь этому извергу? Хината была совсем не из бедной семьи, чтобы оправдать решение ее отца богатством Данзо; она была кроткой, послушной и исполнительной, чтобы вызвать желание отца избавиться от неугодной дочери. Хината была слишком безропотной. От вины снова выкрутило внутренности: он отвечал за нее, будучи Падре, и он же ее предал. Не оправдал оказанного ему доверия, пустил под откос годы ее истового служения. Он жаждал встречи с ней так же сильно, как боялся предстоящего разговора. Ему было жизненно необходимо извиниться, убедить ее, что ее вины в случившемся нет — страшно представить, что она эти дни испытывает, как грызет себя за то, что поддалась… И встреча случилась раньше, чем он полностью подготовился к ней; направляясь из обеденной в сторону собора, услышал злые причитания старшей монахини, переходившие в гневные крики: — Что значит «не хочу»?! Да что с тобой, где твое послушание?! Итачи невольно ускорил шаг; старшей монахине перечить было не принято. Ее задача — распределять обязанности между монахинями и послушницами, и Итачи хорошо знал, что она никогда не бывает несправедлива, заботясь о вверенных ей девушках и женщинах, так что подобное обращение показалось диким и неестественным. — Ты должна идти помогать в госпиталь, там твоя служба! Что не так сегодня?! Крики разносились из подсобной комнаты, и Итачи сначала громко постучал в дверной косяк, предупреждая о своем присутствии; вошел, почтительно кивнув тут же коротко поклонившейся пожилой монахине, переведя взгляд на вторую, и внутри похолодело. Хината. Она стояла расслабленно, почти никак не отреагировав на его появление, и смотрела в пол; на лице — полное безразличие. — Падре, слава Отцу! Я не понимаю, что делать, она не слушается, она… — В чем дело? Голос прозвучал мягко; ему стоило неимоверных усилий говорить так. Осознавая собственную вину перед Хинатой, он не имел права проявлять строгость, но старшая монахиня не могла знать, что между ними произошло, и… Ситуация была просто ужасная. Стыд жрал его с такой силой, что он еле заставил себя посмотреть на Хинату, с позорным облегчением поняв, что та не собирается поднимать глаза. — Она третий день отлынивает от работы, — начала старшая, — я сначала подумала, что бедное дитя не может больше выносить послушание в госпитале, и решила дать ей передышку, но это уже ни в какие рамки! Она не просто не хочет идти помогать страждущим, она вообще отказывается работать! — Почему, Хината? Момент истины. Хината медленно посмотрела на него, и Итачи был готов увидеть на ее лице осуждение, обиду, даже ненависть — но только не такое всепоглощающее, уничтожающее равнодушие. Такое Отец ему не простит. Итачи убил ее. — Не хочу, — просто сказала она. — Вот! — старшая задохнулась от возмущения, — вы видите, Падре? И так — каждый раз! Что значит: «не хочу»?! — снова накинулась она, но Итачи мягко остановил ее, решившись: — Пожалуйста, матушка, оставьте нас ненадолго. Не стоит гневаться. Я попробую поговорить… У Хинаты на короткое мгновение дернулся уголок губ, пуская по спине Итачи ледяной пот и не давая ему договорить; старшая не могла этого заметить, но он слишком хорошо понял, о чем Хината подумала. «Знаю я, как ты разговариваешь.» Конечно, ничего не подозревающая старшая монахиня охотно переложила на него эту задачу, почти с облегчением поблагодарив его и пожелав, чтобы Отец помог ему достучаться до девицы, вдруг решившей, что ей можно так халатно относиться к своему служению; Итачи горел. Сгорал от стыда от каждого слова старшей, пока Хината неотрывно смотрела ему в глаза, безразличная к обвинениям и осуждению. А когда они остались одни, Итачи понял, что просто не знает, что сказать. Хината продолжала смотреть, но интереса в ее взгляде не было. Лучше бы она заплакала. Или закричала. Проявила бы хоть что-то, кроме этого выбивающего из колеи равнодушия, как будто ей было совершенно все равно на случившееся — у него было бы хотя бы понимание, как вести себя дальше. Но она не давала ему ни малейшей подсказки. — Хината, — начал он; слова застревали в горле, наждаком царапая глотку, отказываясь выходить изо рта. Очень хотелось, чтобы она опять опустила глаза, не смотрела на него, как… Как на пустое место. При этом — без презрения даже, а просто как факт — как будто его тут не было. Но он был. Понимал, что просить прощения глупо и ничтожно, и все же: — Мне очень жаль. Я не имел права так с тобой поступить, — ноль реакции. Она не изменилась в лице, ничем не выдала, что услышала, что вообще слышит. Глубоко вздохнув, он не придумал ничего лучше, чем опуститься перед ней на колени, склониться, почти коснувшись лбом земли, как при принятии сана, и еще раз: — Я не имел права касаться тебя. Это только моя вина. Я прошу прощения, и пойму, если ты не простишь — мой поступок непростителен. Если бы я мог, я бы… я бы никогда… — слова кончились; глаза защипало, и он тяжело сглотнул, борясь с подступившими слезами раскаяния. — Если бы я только мог все исправить. Это так… ужасно… — Разве? Он распахнул глаза, неверяще уставившись в пол; ему показалось, что он ослышался. Она не могла такого сказать. Не могла же?.. — Не лучшее из возможного, но ты слишком строг к себе. Побольше практики, и все будет хорошо. Нет, Отец, нет, этого просто не может быть. Итачи поднял голову, прищурившись; на лице Хинаты опять появилось это выражение лица — жуткое, чужеродное, мгновенно пропавшее, едва их взгляды встретились, сменившись апатией. Страшное подозрение закралось в душу, но стоило ему встать и сделать шаг к ней, как она бесцветно приказала: — Стой там. Не прикасайся ко мне. Замер, широко раздув ноздри, но расстояние было слишком большим, чтобы пристально вглядеться в ее лицо или принюхаться в поисках признаков одержимости; имел ли он право применить силу, чтобы понять? А если дело в том, что его надругательство над ней в такой изощренной форме привело ее к помешательству? — Хината, пожалуйста… — Не хочу. Просто оставь меня в покое, — устало попросила она. Ее плечи поникли, и ему стало совестно, что он опять трусливо пожелал переложить ответственность с себя на что угодно, даже попытавшись углядеть в ней присутствие чужеродной сущности, только бы оправдать себя. Стало бы ему легче? Конечно, стало бы. Но он снова одернул себя. Она медленно обошла его по большой дуге, больше не глядя в его сторону, и вышла, оставив после себя сладкий шлейф в комнате, который Итачи проигнорировал, списав на самообман. Как бы не было сильно желание избавиться от чувства вины, он не имел на это права. Не сейчас. И не так.***
— Когда папа с мамой вернутся? Итачи смотрит на брата спокойно, изо всех сил пытаясь придать себе уверенности, которой нет: — Скоро. Потерпи. Саске послушно кивает, снова переключаясь на рассказ, как провел целых пять дней с Какаши — он полон впечатлений и эмоций, легкого самодовольства от своих успехов и похвал учителя, а Итачи слушает, почти внимательно, пытаясь избавиться от скребущейся внутри легкой паники: родители уехали одиннадцать дней назад. Так долго они не задерживались никогда. Два дня назад он подал запрос в Гвардию. Указал примерную область, где обычно охотились родители. Стоило назвать свою фамилию, как гвардейцы посерьезнели, активно начав поиски в тот же день. Третий вечер подряд Итачи говорят, что их ищут, но пока безрезультатно. Третий вечер подряд Итачи отправляет Саске спать, говоря, что уже завтра, завтра точно мама с отцом вернутся, и они смогут оценить их добычу, приготовить все вместе ужин из дичи и обсудить, как прошла охота. На четырнадцатый день гвардеец приходит за ним до наступления вечера. Опознание — это формальность; опознать Фугаку и Микото Учиха мог бы любой гвардеец, служивший хотя бы год, но Итачи — член семьи, и он должен подтвердить. Итачи не помнит, как вернулся из госпиталя домой. Помнит, как тяжело дышать, как щиплет глаза, и сочувствующие взгляды гвардейцев и лекарей; помнит сломанное тело матери, помнит отца, раздувшегося и серо-зеленого, но совершенно не помнит звуков. Он не кричал даже. Что-то задушено мяукнул раза два, кажется, но не кричал, настолько был шокирован увиденным. Только оказавшись дома, со стаканом в дрожащей руке, после нескольких глотков, пробивших крепостью по самый затылок, до него медленно стало доходить. Через два часа с учебы вернется Саске. Без волнения и паники спросит, приехали ли их загулявшие родители — и Итачи придется ответить. Родители уехали из-за него. Если бы они остались дома, подождали те же две недели — этого можно было избежать. Но ему был нужен свободный дом. Вот, теперь у него есть дом. Дом и брат, по его вине оставшийся без отца и матери в двенадцать лет. Секс с Изуми того стоил?***
Так поздно вечером в соборе обычно никого не было; до Мора Итачи проводил служения после захода солнца, и на его службу приходили люди, желавшие прикоснуться к милости Отца через слово Падре. С приходом эпидемии вечерние службы отменили, оставив только утренние — как раз в то время, когда на площади проходили казни. Ничего удивительного, что и на них через раз было пусто; агония умирающих на костре была интереснее, чем проповедь, взывавшая к добру и благородству, к состраданию и терпению. Отец был милостив. И справедлив. Идти было трудно: ткань сутаны больно терлась об открытые раны, но Итачи игнорировал боль, приближаясь к алтарю медленными шагами, опираясь рукой на спинки скамей для прихожан. Оглядевшись, поморщился — пузыри на шее сзади, у самой линии роста волос, лопались со слышимым хрустом, влага стекала за ворот сутаны, и эта зудящая боль как будто приносила облегчение, позволяя дышать свободнее. Теперь, получив свою кару за все, что он совершил в жизни, ему было легче себя простить, но оставалось еще одно, очень важное, что ему предстояло сделать, пока хворь окончательно не сломила его. Не сразу заметил темную фигуру, сидящую на скамье перед самым алтарем, низко склонившую голову в молитве; почти окликнул Хинату, но пригляделся и промолчал, осознав свою ошибку — это была другая монахиня. Она его не замечала или не хотела замечать, тихо шепча в сложенные ладони, и Итачи, не желая прерывать ее общение с Отцом, прошел чуть дальше, обессиленно опустившись на скамью и плотно сжав губы, сдерживая стон. Хворь — это приговор. Не было никого, кто смог бы выжить, заразившись. Но Итачи не испытывал страх, скорее, это была благодарность — наверное, только так возможно прекратить эту агонию самобичевания и сожаления, в которой он бился почти неделю; каждый новый день казался мучительнее предыдущего, и в самом деле — сколько еще? Теперь он хотя бы понимал, что до конца осталось немного. Но Саске должен жить. Утром, когда стало известно об их с Сакурой побеге, Итачи показалось, что в его сером мире зажегся крохотный луч надежды — только бы он уже был далеко, только бы загребущие лапы Инквизиции больше его не достали. Даже освобождение ведьмы не смущало — пусть лучше выживет и она, только бы его брата не коснулось пламя костра. Костры, на которых сжигали трупы умерших от Мора и на которых Инквизиция казнила ведьм и колдунов, отличались только тем, что зажигались в разное время. Весь город был засыпан пеплом; в бессильных стонах больных перед смертью и в стенаниях еретиков на допросах не было разницы — лишь мука, единая для всех. Вчера казнили тринадцать человек; сегодня утром их уже было больше тридцати. Еретики брались из ниоткуда, обвинения казались скроенными на скорую руку, но никто не смел перечить Лорду-Инквизитору, штампующему приговоры один за другим, одержимому идеей очистить мир от скверны, вместе с еретиками сжечь Мор и остановить смерти невинных. Прозрение пришло слишком поздно. Орден сам стер границу, когда очередь на костер из живых почти сравнялась с теми, кого нужно было отпеть перед отправкой в последний путь. Это казалось бессмысленным: жечь невиновных для спасения невинных, но, кажется, только собственная болезнь смогла открыть Итачи глаза. Теперь он видел так четко, как никогда до этого. Монахиня закончила молиться. Итачи вздрогнул, заметив влажные дорожки на ее щеках, и вопрос вырвался сам собой: — За чью душу ты так просишь, сестра? В темных глазах вспыхнуло; монахиня распрямила сгорбленную спину: — Сегодня впервые выжил человек, больной хворью. Я молюсь за ту, что нашла лекарство, чтобы ее не нашли ищейки Ордена, — без страха сказала она. Такой откровенности он не ожидал, но и не удивился; прямо посмотрев в горящие глаза монахини, усмехнулся: — Что-ж, где первый выживший, там и второй. — Если бы, — у монахини было молодое лицо, но печать возраста была очевидна. — Еще нескоро удастся найти лекарство, которое устроит Орден. — Это не устроит? — Конечно нет. Его создала ведьма. Орден быстрее сожжет всех, кому Отец дал силы исцелять, чем позволит использовать наши силы для блага людей. Монахиня не оговорилась. Итачи улыбнулся: — Не страшно говорить такое вслух? — Вам — нет. — Цепкий взгляд прошелся по его телу, скрытому под сутаной, как будто он был раздет, и она добавила: — Вы уже ничего не сможете мне сделать. — Верно, — выдохнул он, отвернувшись; улыбка померкла. Вот так просто. Они ищут еретиков по всему городу, забирая матерей и дочерей из семей, а он сидит в соборе на одной скамье с монахиней, только что открыто признавшейся, что она ведьма — и соборные своды почему-то не рушатся над ее головой. Она ушла, напоследок кивнув ему — почему-то от ее кивка создалось впечатление, что она попрощалась навсегда, и стало невыносимо грустно. Итачи остался, сложив руки в молитве, и обратился к Отцу с последней просьбой; мольба пощадить его брата раз за разом шепотом срывалась с его губ, и он был честен перед собой и Отцом, умоляя позволить Саске жить, позволить Итачи выкупить своей грешной жизнью невинную душу брата. Саске ни в чем не виноват. На его долю и так выпало слишком много испытаний — так пусть выпадет еще, он с достоинством вынесет их все, но только не казнь, только не бесславная смерть на костре для еретиков, коим его брат никогда не был. Когда он вышел на улицу, уже стемнело. Шел почти наощупь до кельи, припадая на одну ногу — ступня хрустела лопающимися на подошве пузырями от каждого шага, причиняя невыносимую боль, но Итачи терпел, терпел и шел дальше, понимая, что это, скорее всего — последний раз, когда он идет куда-то своими ногами. Келья станет ему последним пристанищем, потому что госпиталь — для тех, кто еще надеется выжить; он же надеялся, что это закончится как можно быстрее. Исцеление ему было не нужно. Не дойдя до келий, заметил краем глаза чей-то силуэт, отделившийся от стены здания; не придал этому значения, решив, что это кто-то из служек, но вдруг человек пошел в его сторону, и Итачи замер, постепенно разглядев в полумраке длинные черные волосы. Но этот раз не показалось. Это точно была Хината, одетая в робу для служек — было странно видеть ее не в монашеской рясе, и Итачи дернул головой, лопая еще несколько пузырей на шее, отгоняя постыдное воспоминание. Ей не нужно было ничего говорить, все и так было ясно. — Тебя будут искать, — предупредил он. — Не будут. Небольшая сумка на ее боку качнулась, когда Хината глубоко поклонилась ему, вызвав смятение; она не должна была. Он не мог принять от нее почтительности после случившегося. — Благодарю вас, Падре, за все, что вы сделали для меня за эти годы. — Мне никогда не загладить свою вину перед тобой. — Хината от его слов вздрогнула, выпрямилась и посмотрела в его лицо, невесело улыбнувшись: — Не вините себя. Если вас это утешит — причина не в этом. — Не утешит. Она поджала губы, как будто собираясь с силами; было видно, что ей очень непросто. Покинуть Орден означало навсегда изменить жизнь, подвергнуться гонениям и анафеме, но она уже сделала свой выбор. — Прощай, Итачи. — Да благословит Отец путь, по которому ты пойдешь. Он смотрел ей вслед, пока темнота не поглотила ее. Она ни разу не обернулась.