Spiritus Sancti

Плотное темное марево, коконом облепившее тело Падре, обычным людям было невидимо; ее наметанный взгляд сразу определил, что тут — без шансов. Два дня, может, три. Падре и сам это уже знал. Улицы были пустынны. Ее черная ряса сливалась с ночью, делая незаметной для редких служек, без энтузиазма объезжавших дома для сбора трупов умерших, которым не хватило места в госпитале. В проулке между домами уснул пьяница, и она осторожно переступила через вытянутые ноги, равнодушно посмотрев на слабую серую дымку, обволакивающую его — этому еще пара месяцев, если не бросит пить. Или меньше, если подхватит хворь. Госпиталь весь был в черной плотной завесе, сочащейся через окна зловонным дымом, настолько густым, что с трудом верилось, что остальные не могут его видеть; стоило приблизиться к зданию, как марево вокруг ее руки расступилось, пропуская к ручке двери — она вошла в пропахший смертью приемный покой, опустив глаза в пол, чтобы не встречаться взглядом ни с кем из стонущих больных и редких обеспокоенных родственников, еще на что-то надеющихся. Шестнадцать темных клубков вокруг тел разной степени густоты; никто из присутствующих через две недели не будет жив. Даже молоденькая девица, испуганно заламывающая руки рядом с пожилой скрюченной женщиной — матерью, судя по всему; даже ребенок лет восьми, вяло стонущий на руках слишком юного для отцовства парня — брат, возможно. Их коконы смерти были еще совсем бледными, но уже цеплялись кусками серого дыма за их тела. Легче становилось на рассвете: когда зажигались погребальные костры, получалось обманываться, что это дым от огня, затягивающий небо над городом; вечером и ночью убеждать себя смысла не было. Она слишком долго жила с этим даром, чтобы игнорировать его. В желудке болезненно буркнуло; бумага оказалась очень плотной и угрожала сильным несварением, но это был единственный способ избавиться от улики. Охотник, принесший ей кристалл и записку, даже не понимал, что сделал; кажется, ему уже было все равно, лишь бы хоть как-то помочь другу, независимо от способа. Удивило, что Сакура догадалась о ее сущности. Жаль, нельзя было спросить, когда именно она поняла. Они никогда, ни единого раза не говорили об этом даже намеками; она была уверена, что за многие годы в Ордене довела свое прикрытие до идеального, чего не скажешь о Сакуре — слишком выделяющаяся, слишком заметная. Даже не будь у нее дара, на нее рано или поздно обратили бы внимание при всех ее успехах и заслугах; ей следовало быть осторожнее и не высовываться, слиться с толпой… Сакура выбрала другой путь. Жаль. В палату, где лежал Обито, зашла просто для того, чтобы еще раз убедиться — уходя в собор помолиться, она уже знала, что все получилось: густое черное марево, сочащееся из его изуродованного тела, стало слабым и тусклым. Убедилась; спящий Обито еще был подернут дымкой, но она была почти бесцветной, зыбкой — смерть отступала неохотно, но власти над ним уже не имела; умрет, конечно, но не сейчас. Не ближайшие дни. Дальше — как Отец рассудит. Она сделала для него все, что могла. Но в кристалле еще оставалась сила, а записка жгла желудок плотной бумагой и словно выжженной на слизистой изнутри мольбой, написанной на черной латыни рукой той, кто еще внушал ей надежду на будущее для таких, как они — будущее не в лапах Инквизиции, а на их истинном месте, рядом со страждущими, принося облегчение их мукам своими руками, наполненными даром исцеления Отца. Смутную, робкую, но все же надежду. В отличие от той же Сакуры, собственный дар исцеления был совсем слабым — лечить она не умела; ее сила была не в этом. В молодости, наивно полагая, что сможет свое умение видеть смерть реализовать как лекарь, пошла учиться, но сломалась раньше, чем закончила Академию — когда видишь черную тень над внешне здоровым маленьким сыном, или влажные темные клубы дыма по плечам любимого мужчины, будучи не в силах помочь, решимость испаряется, как влага с травы под палящим летним солнцем. Так и она — похоронив единственного, кого любила, и их годовалого ребенка, она сбежала в Орден, надеясь там спрятаться от боли и смерти, темными тенями преследовавшей ее каждый день жизни. Но от судьбы не спрятаться: за тридцать лет спокойного служения в Ордене она теперь платила, оказавшись в центре заражения хворью, от которой не было спасения. Страшный месяц, окунувший ее в пучину собственного кошмара — в глазах младенцев она видела отражение своего ребенка, молодые мужчины напоминали мужа, с которым им было отведено так мало времени вместе, — она уже не могла сострадать. Внутри — выгоревшее пепелище, похожее на остатки погребальных костров у госпиталя. Чувств почти нет. И в этом беспросветном черном мареве — светловолосый парнишка, безуспешно прячущий от нее слезы, которые даже стереть со своего лица не мог сам, не утопающий в дымке смерти, как крошечный луч света. Тоже сломанный, только физически. Сакура умоляла хотя бы попытаться. Она тихо открыла дверь, просачиваясь внутрь палаты; голос из темноты хрипло, испуганно позвал:  — Кто здесь? Сакура, это ты?  — Не бойся, — от зажегшегося пламени свечи Наруто прищурился, тут же растянув сухие губы в широченной улыбке; влажные дорожки от глаз к вискам еще не высохли. — Это я.  — Бабуля, — с облегчением выдохнул он; кроме нее, сюда почти никто не наведывался, пару раз в сутки приходили медсестры или монахини сменить белье, но делали это так же, как для остальных больных — быстро и без разговоров. — Я уже подумал, что обо мне забыли… Он прервался на полуслове, когда она стулом подперла дверь изнутри; во взгляде, удивленно следящем за ее действиями, не было страха.  — Бабуль?..  — Я уже говорила тебе так меня не называть, — напомнила она, и Наруто виновато потупил взгляд:  — Да, прости… Про Сакуру что-нибудь известно? — в который раз за эти дни она игнорировала этот вопрос. В который раз он поджимал губы, уже не пытаясь добиться ответа, как в начале. — У меня брат… И это она тоже слышала. Наверное, весь госпиталь уже знал, что у него брат в пансионате для душевнобольных; наверное, поэтому к нему заходили так редко. Всем хватало своих проблем, чтобы проникаться еще и его горем. Он парализован. Это не исправить. Речи о брате не шло — он сам себя обслуживать не может, не говоря уже о заботе о ком-то с душевным расстройством. Но воздух вокруг него не вихрился серо-черными клубами, а в ее руке слабо мерцал кристалл — вкупе это давало мизерную возможность облегчить его участь.  — Слушай внимательно, — жестко начала она; Наруто напряженно нахмурил брови. — Никто не должен узнать о том, что я сейчас сделаю. Никто, вообще. Это понятно? А вот и страх. Лицо неуловимо изменилось, но он, тяжело сглотнув, выразительно моргнул — полноценно кивнуть не смог.  — Ничего не обещаю, — лучше быть честной сразу, но уже сама понимала — даже этой фразой она дает ему надежду. — Никаких гарантий. Это тоже понятно?  — Я умру? В светлых глазах отражались всполохи свечи; она не сразу нашлась, что сказать, а он спокойно продолжил, игнорируя скопившиеся в уголках глаз слезы:  — Я знаю, что не могу двигаться. Другая монахиня проверяла — я ничего не чувствую ниже шеи. Она ничего не сказала, но… я не дурак же. Разве так жить можно, не двигаясь? Деньги не заработать, и Гаара… что будет с ним теперь… Сердце сжалось. Он говорил очень спокойно, но она видела, как обновились влажные дорожки на висках, как мелко дрожат губы. Оглянулась — стул плотно подпирал ручку двери, если кто-то захочет зайти, она услышит и успеет все спрятать. Она сняла перчатки, черными узловатыми пальцами положив кристалл на грудь Наруто, после опустив обе его безжизненные руки поверх него, накрыв своими ладонями — морщинистые руки поверх мозолистых, — и осторожно выпустила силу из мерцающего зеленым кристального нутра.

***

На улице было еще темно, когда она покинула палату Наруто; оживление в коридорах госпиталя заметила сразу, обратившись к одной из монахинь с вопросом, что случилось.  — Их поймали, — шепотом поделилась она; голос сорвался, покрасневшие глаза уже не плакали. — Сакуру поймали на выезде из города. Казнь на рассвете. Она не запомнила, как добралась до сестринского поста, залпом осушив полупустой стакан воды с захватанными чьими-то губами краями; руки дрожали. Все-таки Отец не услышал их молитв — она знала, что не единственная молилась за Сакуру. Тихий хрип вывел из оцепенения, и она перегнулась через стойку, заметив, как клубится черное-черное под столом — скрючившийся на полу Кабуто широко распахивал рот, пытаясь закричать, но кроме этих тихих хрипов, не слышных на фоне стонов умирающих, не мог издать ни звука. Сестринский пост почти полностью скрывал его от взглядов тех, кто мог ему помочь.  — Цуна…де… — по губам прочла она; в его распахнутых глазах застыла паника. Черные клубы вокруг него становились гуще. Она присела, глядя ему в лицо, пока стремительно синеющие губы продолжали звать ее по имени, и тихо сказала:  — На все воля Отца. Ужас от ее фальшивого смирения исказил его лицо пуще прежнего, когда она поднялась, поставила стакан на стойку и прикрыла за собой низкую дверцу, отрезая его от возможной помощи. Только вот — ему бы уже ничто не помогло; это была агония. Пара часов, может, четыре. Слишком громко бахвалился тем, что вычислил в Сакуре ведьму. Она вернулась в палату к Обито, совершенно не ощущая за собой вины.