Spiritus Sancti

Его тяжелым сапогом прижали к земле, вдавливая лицом в грязь, пока за спиной до судороги в плечах крепко скручивали руки; темнота ночи отступила под натиском десятка факелов в руках стражников. В мельтешении теней и света не видел, куда утащили Сакуру, только слышал ее яростные выкрики, тонущие в надрывном лае собак и ржании лошадей — резкий хлопок прекратил поток отборной брани; Саске дернулся, но его скрутили сильнее, не давая сдвинуться. Он захлебывался от густой грязи, забившейся в рот и нос, а попытка вдохнуть привела к усилению нажима сапога. Рывком его подняли с земли, пристально вглядываясь в испачканное лицо — он закашлялся, ослепшими от яркого света факела глазами нашарив фигуру Сакуры среди темных силуэтов: ее держали двое, так сильно она вырывалась. Он сопротивляться толком не мог, его огрели по голове сразу, едва вытащили из повозки, оглушив; Сакура этой участи, судя по всему, избежала. Неделю назад он сам шел в тюрьму, своими ногами, со свободными руками и в сопровождении людей Ордена, относившихся к нему если не с уважением, то, как минимум, без жестокости. Теперь его бесцеремонно закинули поперек седла и пустили лошадь галопом: он бился лицом о ногу всадника и лошадиный бок, пока под животом болезненно натирала твердая часть седла, сбивая дыхание; к лицу прилила кровь, разболелись глаза, заломанные руки ныли — всадник его удерживал за них, чтобы не свалился. Попытки хоть немного облегчить свое положение сделали только хуже, потому что всадник воспринял его шевеление как сопротивление и сильнее потянул веревку на себя, практически вырывая суставы из плеч; Саске взвыл. Безумная скачка длилась чертову вечность, ему отбило все внутренности, но лошадь, наконец, встала, и его стащили на землю, как мешок; он рухнул на спину, прямо на связанные руки. Громко хрустнуло. Саске еле удержался на ногах, когда его снова подняли; низкое каменное строение он не узнал, да и оглядеться особо не вышло — его подгоняли в спину. Внутри — узкие маленькие клетки, по два-три человека в каждой, спертый воздух, невыносимая духота и смрад. Его с силой втолкнули в клетку; он не упал только потому, что уперся в стену. Следом в него влетело еще тело, обрушиваясь на его связанные за спиной руки, и он сдавленно застонал — стон тут же потонул в звуках плача, криках, мольбах и воплях. Громыхнула дверь. Щелкнул замок. Он продышал боль и обернулся, наткнувшись на Сакуру: клетка была настолько мала, что в ней можно было только так, почти вплотную друг к другу. Сакура прошипела что-то вслед уходящим стражникам, плюнув в их сторону; слюна густо застыла на решетке, не достигнув цели. На ее лице — испуг, граничащий с паникой. — Повернись спиной, — в ее голос прорывались истеричные нотки. Саске подчинился, и с каждым развязанным узлом на руках усиливалась мучительная боль. Пришлось упереться лбом в стену и стиснуть крепче зубы, чтобы не кричать. — У тебя сломана кисть и несколько пальцев, — оповестила она. — Не страшно, — раздалось из соседней клетки. — Они все равно ему больше не понадобятся. Саске повернулся на звук: в соседней клетке, в такой же тесноте, сидел на полу мужчина средних лет, задумчиво почесывающий густую щетину. Вплотную к нему сидел совсем молодой парень, они странно переплелись ногами, чтобы у обоих была возможность опуститься на пол. Сакура хотела что-то сказать, но вдруг резко закусила губу, опустив глаза; Саске невесело усмехнулся, понимая, что сосед прав. Приблизил руки к лицу, рассматривая вывернутые пальцы и повисшую кисть — так вот, что за хруст был при падении. Странно, но боли он почти не чувствовал — сами руки болели невыносимо, но если бы он закрыл глаза, то не смог бы сказать, какие именно пальцы сломаны. В какофонии звуков можно было сойти с ума; Саске уперся подбородком в макушку Сакуры, и ее тихие всхлипы слились с общим фоном. Освещения было немного, несколько факелов чадили черным дымом под низкий потолок, выжигая и без того малое количество воздуха, но видимость была нормальная — Саске, прищурившись, огляделся, пытаясь прикинуть, сколько людей сюда запихнули. На обычную тюрьму похоже не было: слишком маленькие клетки. — Что это за место? — спросил Саске, обращаясь к тому же мужчине; тот равнодушно ответил: — Перевалочный пункт между тюрьмой и костром. — Вы давно тут? — Давно? — мужчина негромко хохотнул, найдя в его вопросе что-то смешное. — Тут долго не держат, мальчик. Край — до утра. Сакуру била дрожь; она хватала ртом воздух, пытаясь побороть панику, дергано оглядываясь и, в конце концов, зажмурилась, не выдержав; в слабом свете блестели мокрые дорожки на ее лице. От духоты рубашка плотно прилипла к телу; стенания, плач и крики давили на разум, вызывая сильнейшее желание закрыть уши. Напротив их клетки, через проход, вцепилась в решетку женщина с кровавыми ошметками вместо ногтей и безумным взглядом, безостановочно повторяя: — Мы умрем. Мы все умрем. Мы умрем. Мы все умрем… — Да заткните кто-нибудь уже эту суку! — пробасил мужик ближе к выходу, со всей силы ударив по решетке. — Это ты! — бешено кричала другая женщина, под вопли и вой пытаясь дотянуться до девушки в соседней клетке, прижимавшей ладони к разбитому лицу. — Из-за тебя, я здесь из-за тебя, чертово отродье! Десятки голосов — мужских, женских, почти детских. Невыносимо. — Закурить дать? Саске едва смог расслышать предложение, озадаченно посмотрев на мужчину в соседней клетке, невозмутимо скручивающего себе самокрутку. — Как тебе табак оставили? — первое, что пришло на ум; мужчина невесело усмехнулся: — Меня не обыскивали. — Разве перед допросом такие вещи не изымают? — не укладывалось в голове. Саске присел, поморщившись от боли, и сосед придержал самокрутку так, чтобы Саске смог взяться за нее зубами. — Не знаю, — мужчина чиркнул серником об каменный пол, подпаливая закрученный кончик. Саске затянулся. — Я не был на допросе. И это прозвучало страшно. Страшнее, чем все стенания, что их окружали. — Вас казнят без признания? — Сакура, немного вернувшая себе самообладание, тоже присела, поморщившись от клубов дыма изо рта Саске; самокрутка была горькая и крепкая, но дарила успокоение. — А вы, — мужчина, скручивая вторую самокрутку, повернулся, пристально вглядываясь в их лица, — разве признались? Его взгляд задержался на Сакуре, и Саске невольно напрягся — хотя, что толку? Они и так в клетках, а у него переломаны руки. Защитник из него даже в теории теперь никакой. Да и можно ли защитить от костра под собственными ногами? По их молчанию были сделаны выводы; мужчина скрутил самокрутку, закурив сам. Сидящий с ним в одной клетке парень неловко протянул руку, едва не выбив самокрутку из рук мужчины, вызвав негодование: — Шино, смотри куда… — мужчина осекся, вздохнув: — Не дергайся, на. Прямо ко рту поднес дымящуюся самокрутку — парень, Шино, будто нащупывал ее губами, наконец, затянувшись. Мужчина, словно оправдываясь, пояснил: — Слепой он. — Как выглядит девушка, Асума? — вдруг спросил Шино, и мужчина — Асума, — хохотнул, возвращая самокрутку себе в рот: — А ты ловелас, малец. — Голос приятный, — пустой взгляд обратился к Сакуре, смотря мимо нее, — скажи еще что-нибудь. — Меня зовут Сакура, — она протянула руку, дотрагиваясь через решетку до слепого, позволив ему ощупать ее ладонь. — Она красивая, — вставил Асума, — очень, — добавил, и Саске, стискивая размусоленный кончик зубами, затянулся еще раз. — У меня никогда не было девушки, — признался Шино. И уже не будет — подумал Саске, не зная, не понимая, что должен чувствовать. Происходящее настолько не складывалось в его голове в цельную картину, что, казалось, он сходит с ума. — А ты тут за что, Шино? — мягко спросила Сакура, вытягивая затекшие от сидения на корточках ноги, переплетаясь с ногами Саске на манер Шино и Асумы — так и правда можно было удобно сесть. — Не знаю. Я спал на ступеньках собора, когда меня схватили. Но я и раньше там спал: у собора люди щедрее. Может, за это, — слепой пожал плечами, затянувшись поднесенной Асумой ко рту самокруткой. За разговором и курением создавалось ощущение, что, кроме них, в этом аду больше никого нет: чужие вопли отошли на второй план, Сакура перестала дрожать, да и Саске начало казаться, что будто ничего страшного не происходит; временное затишье, резко нарушенное окриком с противоположной стороны: — Эй! Ты, с розовыми волосами! Тебя зовут Сакура? — Сакура? — другой голос. — Это которая Харуно Сакура, лекарь? — Совсем с ума сошли? Ее еще неделю назад сожгли, — подключился еще кто-то. — Нет, не сожгли, я точно знаю! — Она сбежала вообще-то. — Я тоже слышал, она заколдовала стражников… — Как заколдовала? Она не ведьма, она мне спасла сына! — А так, что они все обделались! Ставший привычным фон превратился в настоящую какофонию выкриков — люди спорили, строили теории, переругивались, убеждали друг друга, как будто забыв, где находятся; Саске пристально посмотрел на Сакуру, побелевшую и закусившую губу, и тихо сказал, приблизив к ней лицо: — Не реагируй. — А есть разница? — горько усмехнулась она, вставая. — Да, я Харуно Сакура, — громко заявила она, поворачиваясь к Саске спиной. Ее признание вызвало целую бурю эмоций. Даже сумасшедшая женщина напротив, безостановочно повторявшая, что они все умрут, замолчала, ожившим взглядом разглядывая Сакуру. Эффект был очень сильным: у кого-то появилась надежда, что они спасены, и они принялись громко молиться; некоторые наперебой рассказывали друг другу и Сакуре, кому и чем она успела помочь, пока была лекарем; были и те, кто начал сетовать на судьбу, что если даже ее, создателя лекарства от хвори, будут казнить как еретичку, то им, простым людям, надеяться на милосердие и правосудие бесполезно. Агрессивный мужчина в клетке ближе к выходу аж вжался в прутья, жадно пытаясь разглядеть Сакуру получше; Саске от этого пристального внимания стало тошно. Хрупкое спокойствие рухнуло под шквалом взглядов, просьб, историй этих несчастных людей, во многом обреченных даже без причин. Он старался не пропускать через себя, но это было невозможно. Потому что все это он уже слышал. Только с другой стороны. Доносы, пачками приходившие ему, когда он еще служил, как будто обрели плоть и кровь: молодые красивые женщины, обвиненные в ворожбе из зависти или ревности, старухи, которых некому защитить, парни, требовавшие заработанные тяжелым трудом деньги с алчных работодателей, обычные мужики, так или иначе перешедшие дорогу власть имущим. А еще были такие, как Шино или Асума, — схваченные ни за что и сразу закрытые здесь, чтобы встретить рассвет на костре. То, что творила Инквизиция в последние дни, не поддавалось никакому объяснению. Люди, наперебой жаждущие поделиться своими бедами, в робкой надежде, что Сакура, как человек известный своими заслугами перед обществом, сможет им как-то помочь, напрочь игнорируя, что ее положение ничем не лучше их, пытались перекричать друг друга, тянули к Сакуре руки через решетку, благодарили и жаловались. Сакура снова задрожала, прижавшись спиной к его груди; она молчала, потому что говорить что-то было бессмысленно. Хотелось обнять ее, показать, что он рядом, но переломанные руки онемели, налились тяжестью и болью, почти не слушаясь. Все, что он мог, это прижаться щекой к ее волосам и тихо выдохнуть: — Я с тобой. Она слабо кивнула, попытавшись наощупь взяться за его руку — он зашипел, стиснув зубы; она обернулась, испуганно зашептав: — Прости, пожалуйста, я забыла… И вдруг ее резко дернуло назад, оттащило сильно дальше прутьев решетки — Саске не успел сделать ничего. Перед его носом снова захлопнулась узкая дверь клетки, а Сакура, задергавшаяся в чужих руках, тут же оказалась с силой приложена лицом к решетке: бровь лопнула, изо рта полилась кровь — она от неожиданности прикусила язык. — Наконец-то, — Саске похолодел, увидев лицо того, кто всего сутки назад с нескрываемым удовольствием стегал Сакуру кнутом. — Теперь Данзо нам не помешает, сладкая. И Хидан потащил ее вбок, вглубь всех этих клеток, полных людей; Сакура едва оставалась в сознании, неуклюже пытаясь схватиться руками за решетки. — Оставь ее! — заорал, что было сил, бросившись грудью на клетку. — Не смей ее трогать, выродок! Люди в клетках испуганно притихли; опять раздался плач. Хидан обернулся, прямо посмотрев ему в глаза: — Не трогать, говоришь?.. И с хищной, нездоровой улыбкой зажал волосы Сакуры, запрокидывая ее голову, — она взвизгнула от боли, — широко проводя языком по ее щеке, от подбородка до виска, слизывая сочащуюся из разбитой брови кровь. От бессилия не знал, что делать; несколько раз ударил по решетке ногой, пытаясь сбить замок, и плевать, что это изначально была провальная затея. Хидан утаскивал Сакуру дальше — дальше от выхода, дальше от него — Саске не мог видеть, что этот изверг задумал, но видеть было и не нужно; он отлично понимал, что это чудовище собирается делать. Он заорал, со всей силы ударив по решетке; от боли в руках едва не лишился сознания, рухнув на колени, но снова поднялся, надрываясь от крика и попыток выбраться из давящей со всех сторон узкой клетки, а вокруг — тишина, как назло, полная тишина; женщина напротив, сжимая бурыми от запекшейся крови пальцами прутья решетки, вдруг посмотрела на него осмысленным, полным понимания взглядом, и спокойно сказала: — Лучше не сопротивляться. Если не сопротивляться — не так больно. Лишенные ногтей пальцы расслабились и снова сжались. Раздался короткий вскрик и следом — звонкий шлепок; у Саске перед глазами — как дернулась голова Сакуры от удара. — Лучше расслабиться, — продолжала женщина, и ее глаза медленно заволакивало той же поволокой, что до этого, когда она твердила, как молитву, что они все умрут. — Если расслабиться — не так больно. Звук, похожий на рык животного, слабо разносился под низким потолком переполненного людьми помещения, но был слышим слишком хорошо в неестественной тишине — Сакура сопротивлялась изо всех сил, вырывалась, как может, там. Он, не способный помочь, без шанса защитить, — здесь. Хидан засмеялся. Смех — довольный. — Лучше не сопротивляться, — женщина напротив опять начала раскачиваться в такт своим словам, подернутым дымкой взглядом глядя куда-то сквозь него. Возня, шипение, злой рык — стихло все. — Если расслабиться — не так больно. Саске слышал. Еще несколько ударов, но нужно быть совсем наивным, чтобы думать, что это — пощечины. — Лучше расслабиться. Сдавленный женский стон заглох, проглоченный силой, чтобы не вырвалось ни звука. Мужское тяжелое дыхание было наполнено садистским удовольствием. — Если не сопротивляться — не так больно. Саске закричал, бешено вколачиваясь в прутья клетки в бессильных попытках остановить происходящее в нескольких метрах от него. Десятки пар глаз, направленных на него, на дальний угол, себе под ноги — кто-то тихо заплакал, кто-то испуганно задышал, хватая ртом спертый воздух. «— Сакура, я так больше не могу. Не могу смотреть, как над тобой издеваются… — Так отвернись и закрой уши.» На груди ощущался один большой синяк, но он не чувствовал боли — бился снова и снова о прутья решетки, потеряв счет времени и количеству мужских бесстыжих стонов, полных наслаждения. Металл под ударами ноги дрожал, заглушая металлическим лязгом хлопки плоти о плоть. Асума, сидящий рядом, не поднимал глаз. Сжал кулаки до белых костяшек, но не двигался. Женщина напротив приоткрыла рот, но больше не говорила, только покачивалась вперед-назад, в такт. Кого-то вырвало. Влажный звук льющегося на пол содержимого желудка тоже было ни с чем не спутать. Он кричал, но из сорванной глотки выжать еще хоть что-то оказалось невозможным; тихое сипение, больше — ничего. И никто, никто не кричал. Никто не рыдал. Как сейчас ему нужна была та сводящая с ума какофония звуков, в которую их привели, и как с ума сводила эта тишина, эти стоны Хидана, это полное безмолвие Сакуры, эти грязные шлепки. Но все молчали. В этом безмолвии, под грохот сбиваемой ногами решетки его клетки, Хидан торопливо, страстно простонал: — Такого у тебя еще не было, да?.. И вдруг раздался крик. — Хоть в этом я у тебя буду первый… Сакура кричала так, что закладывало уши. Крики один за другим, прерываемые рыданиями, доводили до исступления — Саске почти ослеп, лицо было мокрым, а попытки выбить чертовы прутья возобновились с новой силой, до разбитой подошвы ботинка, до боли в ступне. До помутнения рассудка. Силы кончились, и в очередной раз после удара ногой по двери клетки он просто не смог подняться. Глаза почти не видели из-за слез; он попробовал ухватиться за прутья и подтянуть себя, но сломанные пальцы не слушались — вскрылись раны, заливая ладонь кровью. Теперь не было даже спасительного грохота решетки, только эти крики Сакуры, полные боли и унижения, и переполненное наслаждением громкое дыхание Хидана. Рядом елозил слепой Шино, не зная, куда деть свои, целые, руки — то ли закрыть уши, то ли накрыть топорщащуюся ткань заплатанных штанов. А Саске не мог сделать ничего. Долгое оцепенение прошло. Застывшие в клетках люди, ставшие свидетелями происходящего, уже потеряли интерес и начали отворачиваться; опять начался плач, бормотание, тихие разговоры — как будто они все оглохли и не слышали эти вопли. Крики прерывались, пугающая тишина из дальнего конца помещения сменялась измученными стонами, но этот выворачивающий наизнанку звук, как от пощечин, не прекращался — менялась их частота, они замирали, чтобы начаться вновь. Когда за ними пришла охрана, начавшая вскрывать клетки и выводить людей на улицу, жестоко скручивая им руки за спинами, Саске уже был мертв. Он ничего не чувствовал. Ни горя, ни отчаяния, ни бессилия. Ничего. Мокрые дорожки на щеках и к вискам высохли, стянув кожу; остановилась кровь, бегущая по сломанным пальцам на пол, заполнившая ладонь и застывшая в линиях кожи. Вывели Асуму с Шино. Вывели безумную женщину напротив — она тупила взгляд в пол и рассеяно улыбалась, повторяя: — Мы умрем. Мы все умрем. Мы умрем… Он медленно сел в клетке, воспаленными глазами наблюдая, как пустеют клетки дальше, не в силах отвернуться, хоть и понимал, что увидит. Не хотел видеть. Слышал, что это еще не закончилось. И ни один из стражей, выводящих людей наружу, не сделал ничего, чтобы это прекратить, как будто так и нужно. Когда Сакура затихала, Саске понимал — потеряла сознание. Когда возвращались звуки, Саске понимал, что она снова все чувствует, но сил кричать уже нет. Собственные сорванные связки беспрепятственно пропускали воздух, не давая произнести ни слова. Каким-то внутренним чутьем понял, что их осталось трое, но повернуться не смог — уткнулся носом в свои колени, ненавидя себя за то, что считает. Каждый этот мерзкий звук считает. Считает секунды. Считает ее протяжные тихие стоны. Считает, сколько раз Хидан хвалит ее. Сладкая. Это слово он больше никогда не произнесет. Оно навсегда вычеркнуто из его памяти, как самое страшное проклятье. На все воля Отца — говорил его брат. Что бы его брат сказал на это? Тоже сослался бы на Отца, милосердного и всемогущего? Или обвинил бы в случившемся Темного? Сакуру Хидан вывел сам — Саске смотрел прямо перед собой, и видел, как тот заломил ее руки, подталкивая вперед. Хидан казался уставшим и бессовестно, искренне счастливым. Сакура еле переставляла ноги; ее опухшее лицо исказила гримаса боли. Она шла, почти не глядя перед собой, и только поравнявшись с ним, на короткое мгновение пересеклась с ним взглядом — факелы почти догорели, чадя в потолок остатками черного дыма, но ее глаза светились в темноте, переливаясь влажным блеском. Всего мгновение. Всего один взгляд. У него не осталось души и чувств, чтобы испытывать хоть что-то, кроме ненависти к себе. Ублюдок же, упиваясь чужими страданиями, чуть наклонился и игриво, по-дружески, подмигнул ему. Мол, теперь нас кое-что общее связывает. К горлу подкатил комок крика, но ни звука не вырвалось из его приоткрытого рта. В опустевшем помещении постепенно гас свет. Последние факелы тухли, оставляя после себя тонкие струйки зловонного дыма. Из открытой наружу двери просачивался свежий холодный воздух. Саске сидел, не меняя положения, ожидая, когда за ним придут. Страха перед костром тоже не осталось — его выжгло изнутри, а огонь снаружи только поможет забыть все то, свидетелем чему он стал. Весь их побег изначально был обречен. Все сошлось против них. Злой рок распорядился так, что он был приговорен к смерти в тот самый момент, когда за ним пришли люди Ордена во главе с Какаши, а Сакура — когда Какаши ее за волосы притащил к нему в кабинет, изрыгающую проклятия и преступно красивую. Его учитель. Тот, кто обучал его, как уклоняться от смерти, сам его подвел к погибели. Раздавшиеся у выхода шаги воспринял спокойно, с усилием разогнувшись и встав на ноги; сломить его было уже невозможно. Нельзя сломить то, что сломано окончательно — только бы смерть пришла за ним как можно быстрее, он примет ее с благодарностью, и не важно, что там, за чертой. В аду он уже побывал. Замок открывали долго — он все же погнул прутья и дверь, и дужка замка застряла в петлях. А когда он посмотрел на того, что должен был его сопроводить в последний путь… Он не поверил своим глазам.