Spiritus Sancti

Бегство — это трусость. Когда она бежала первый раз, из дома, она бежала в никуда. Орден был таким же тупиком, как и предстоящее замужество, и она понимала это. Впервые приняв самостоятельное решение, она выбрала из двух зол то, что показалось ей меньшим: монашеский апостольник и священные обеты вместо отвратительного старика, которому ее хотел продать родной отец, словно заключая очередную сделку на хороший товар. Годы спустя, уже служа в Ордене, она узнала, что до нее Шимура Данзо был трижды женат, и трижды овдовел. Узнала случайно, от пожилой монахини, служившей много лет — она омывала тело последней, третьей жены Данзо, которая едва переступила порог двадцатилетия: то количество увечий, застарелых и свежих, что были на юном теле, никак не списывались на несчастный случай или неуклюжесть. Девушку истязали в прямом смысле слова. Хината тогда промолчала, мысленно представив, что она могла быть следующей. Мало что изменилось после принятия обетов: она все так же плыла по течению, подчиняясь и не переча, только теперь вместо отца был Отец и Орден, вместо удобной кровати — узкая койка, а вышитые платья сменила ряса из плотной ткани, закрывающая все тело от посторонних взглядов. То бегство не имело никаких планов, только сиюминутное желание спастись, а дальше — пусть будет, как будет. На этот раз все было иначе. Она не продумывала детали: ее знаний о сегодняшней жизни в городе было недостаточно, чтобы спланировать побег за его стены или найти укрытие на случай, если вдруг ее все же начнут искать, но зато у нее были четкие цели — впервые в жизни она знала, что будет делать. В этом районе города она появлялась несколько раз после вступления в Орден, однажды даже вернувшись в дом, в котором выросла; отец сильно постарел с их последней встречи, ослеп на один глаз и не мог двигать рукой и ногой с одной стороны, из-за чего ему потребовалась помощь сестер Ордена; направили троих монахинь, и Хинату среди них он не узнал. Она не поднимала на него взгляда и душила слезы, потому что видеть отца в таком жалком и беспомощном состоянии было больно. Как бы он к ней ни относился, она упрямо продолжала оправдывать его где-то в глубине души, потому что принять, что он ее просто не любил, она не могла — не может родитель не любить своего ребенка. Не может. Не может?.. Высокий забор из аккуратно уложенного белого камня, вдоль которого она в детстве ходила в школу, зарос пожухшими черными лианами и казался грязным, почти не выделяясь на фоне темных силуэтов домов с редкими светящимися окнами; когда-то считавшийся зажиточным, даже богатым, этот район теперь мало чем отличался от привычных трущоб ближе к центру. Многие дома выглядели заброшенными, площадки перед ними были завалены каким-то мусором, неразличимым в темноте. Мимо нее медленно проползла груженая телега, скрипя и покачиваясь, вынуждая прижаться спиной к забору, чтобы не задело; лошадь еле переставляла скользящие по жидкой грязи копыта, недовольно фыркая. Проводив телегу взглядом, вздрогнула от донесшейся до нее брани, и осторожно скользнула в проулок между домами. — Живой еще, — недовольно просипел высокий мужик, лица которого было не разглядеть; короткий язычок пламени на мгновение осветил глубокие складки у рта и неухоженную щетину. — Вот же… — второй тяжело вздохнул, опершись на открытую телегу; Хината прищурилась, увидев очертания какой-то мебели, которую явно таскали из дома напротив. — Может, того? И дело с концом. — Нет. — Первый, затянувшись самокруткой, ударил второго по руке. — В убийцы я не нанимался. Еще и старика немощного — ты за кого меня держишь? — Вот именно, — второй стушевался, но продолжил: — все равно помрет. Уже неделю один сидит, так это… почти… как его… милосердие. — В сраку себе затолкай это милосердие, — отрезал первый, — да и брать у него нечего, я дом осмотрел уже. Пусть живет, сколько сможет, я руки марать не буду. И ты — тоже, — с угрозой просипел он, и второй замолк, не возражая. Сердце заколотилось сильнее; чтобы обойти их, нужно было пройти полрайона, а в такую погоду, еще и ночью… Провела рукой по голове, еще не привыкнув, что вместо апостольника на ней теперь капюшон от робы, и проверила, полностью ли спрятаны волосы; опустив голову, решительно пошла прямо, в сторону голосов. Мужики даже общаться не перестали, когда она поравнялась с ними и скользнула мимо их телеги — на служек за время Мора перестали обращать внимание, так что рабочая роба сыграла ей на руку; пройдя мимо еще двух домов, остановилась перевести дух и впилась взглядом в одноэтажный дом, казавшийся куцым на фоне особняков по обе стороны от него. Странное чувство. Никогда не видела его снаружи ночью. Почти не изменился с тех времен, когда она жила здесь, но это только на первый взгляд. Пройдя ближе, даже в темноте, слабо разрываемой редкими уличными фонарями, смогла разглядеть, как сильно запущен фасад, как покосились ступени у входа, как перекосило перила и ставни. Возле пустой будки валялся остов дивана, покрытый инеем и грязью, дверь оглушительно скрипнула, когда она потянула засаленную ручку на себя: изнутри дохнуло затхлостью и нечистотами. Ничего общего с запахами госпиталя — там хотя бы пытались поддерживать чистоту, обрабатывали поверхности, мыли больных, проветривали… Тут подобным не пахло. Странное чувство — после стольких лет идти по коридору, когда-то родному, но уже совсем не испытывать страха или радости; внутри все замерло, подобралось, глаза болезненно пересохли — пришлось несколько раз моргнуть, возвращая четкость зрению. Из гостиной раздался знакомый голос, продравший до мяса: — Опять вы, мрази? Я же сказал — тут брать больше нечего, оставьте меня в покое! Затаиться не вышло: половицы предательски скрипели от ее малейшего движения. Она задрожала, как будто заново переживая детство — отец, опять чем-то недовольный, его громкие окрики, спокойный голос Неджи, убеждавший отца, что наказывать ее не стоит… С трудом сглотнула подступившую ко рту горечь. Запекшаяся в уголке рта ранка треснула от ее улыбки, больше напоминавшей оскал, когда вспомнила, как старалась быть к Неджи чуть ближе, зная, что рядом с ним отец не будет бить. Почему-то на отца слова брата всегда действовали успокаивающе. А может, просто стареющий зверь чувствовал, как растет его замена, гораздо более страшная в своей беспощадности. Игнорируя бранные окрики, она по очереди обошла кухню и две комнаты, когда-то принадлежавшие ей и Неджи. На пороге своей комнаты замерла, оглушенная потоком воспоминаний, потому что даже плед, покрывавший ее постель, был все тот же; как будто она вчера вышла из этой комнаты. Ее книги на столе, покрытые толстым слоем пыли, криво отодвинутый стул, платяной шкаф — у него покосилась дверца, и в щель была видна ткань… Сюда словно ни разу не заходили за эти годы. Взяла из подсвечника в коридоре свечу, подожгла фитиль и вернулась в комнату, высоко поднимая над собой свет: нет, все же заходили. Теперь было видно: единственный ящик стола был вывернут на пол и валялся у стула, одежда комом лежала у шкафа — как при обыске. Голос отца стих. Ее счастливое детство. Пока она не повзрослела, пока не ушел Неджи — у нее было счастливое детство, несмотря ни на что. Если бы только она могла туда вернуться, она бы не раздумывая это сделала: Неджи пробирался к ней в комнату ночью и читал вслух сказки; он много додумывал, но пока она не научилась читать, она не знала об этом. Она играла во дворе, под окнами разбивая столовую, и лепила шарики из грязи, украшая их сухим куриным пометом — Неджи делал вид, что ел, нахваливая, и совершенно не стеснялся того, что сам по уши в грязи. Первое время, когда брат только появился в их доме, отец будто оттаял к ней: гладил по голове, скупо улыбался ее маленьким достижениям, даже сажал ее к себе на колени, пока она старательно делала свои первые стежки на старой ткани, называя это занятие громким словом «вышивка». Вспоминать, как отец лупцевал ее, или его крики, когда что-то делала не так — а она всё делала не так, — почему-то не получалось. Отца было жаль. Бедный отец. Бедный Неджи. Бедные, бедные люди, как же мало в них осталось человеческого… Сморгнув подступившие слезы, она обернулась, не успев пройти по коридору — громкий скрип половиц заставил присмотреться, и в проходе в гостиную она увидела силуэт отца, вцепившегося в откос двери и слепо уставившегося на нее единственным зрячим глазом; он долго всматривался в нее, наконец, выдохнув: — Хината… Она опустила взгляд на пляшущий возле лица огонек свечи, не решаясь — нет, не желая, — смотреть на немощного старика, которым стал ее отец; от стати и властности в нем не осталось ничего. — Я… я что, умер? — Нет, — тихо сказала она, не поднимая глаз, — ты еще жив. Он больше не мог ее напугать. Она уже не та девочка, которой была, покидая этот дом в панике и ужасе; нет, совсем не та. Все мужчины, которым она доверяла, так или иначе предали ее. Отец предал ее, Падре предал, а Неджи окончательно растоптал ее веру — но больше она не даст себя в обиду. Никому. Но оставался мальчик из детства с широкой улыбкой, неухоженными вихрами на голове и бездонно-синими глазами, отпечатавшийся на сердце глубоким шрамом неразделенной влюбленности. Она не знала, в госпитале ли он еще, жив ли вообще, но это было неважно: если окажется, что помогать уже некому, она сама покинет город, чего бы ей это ни стоило. Но если есть хотя бы призрачный шанс, что Наруто жив, и что он еще там, то она сделает все возможное, чтобы вытащить и его — это будет знаком Отца, что она все сделала правильно. И она обошла отца, не дав ему схватиться за себя неловкой рукой, и взглядом зацепилась за причину своего визита — благо, мародеры, не зная истинной ценности вещей, ее не забрали. Коляска с высокой спинкой на больших колесах стояла в самом углу гостиной, заваленная тряпьем.