На заднем дворе госпиталя снег был вытоптан множеством ног до скользкого наста, ослепительно переливаясь на солнце; Какаши, прищурившись, сел на ступеньки крыльца, привычным движением засунул руку в карман и, нащупав пустоту, нервно дернулся, но усилием воли заставил себя сцепить пальцы у лица и не осматриваться в поисках тех, кто может поделиться табаком.
Нужно было идти внутрь, но он медлил. Хотелось еще немного насладиться солнечным светом, игнорируя пульсирующую боль в висках — это была
еще одна причина не торопиться.
Рука снова рефлекторно дернулась к карману; с каждым днем сдерживать себя становилось сложнее, но он не собирался сдаваться собственным привычкам и нарушать данное себе слово. Решение отказаться от табака далось ему непросто, но всё по-настоящему стоящее дается непросто — измученные десны уже на третий день перестали кровоточить, через неделю пропал гнилостный запах изо рта, и со временем сойдет бурый налет с зубов.
Со временем он перестанет тянуться к карману каждый раз, когда нервничает.
Ждать еще дольше не было смысла. Он встал, напоследок окинув взглядом белую от снега улицу, отряхнул плащ, и через заднюю дверь вошел в госпиталь.
В нос ударил резкий запах антисептика, мочи и смерти; после свежего воздуха улицы затхлая вонь ощущалась особенно остро. Чем ближе он пробирался к палатам, тем заметнее становилась суета: монахини проносились мимо, навьюченные тяжелыми тюками с грязным бельем, санитарки терли полы пахучей жижей, убивающей заразу, медсестры сортировали бинты и лекарства, выкрикивая номера палат, для которых предназначались те или иные средства.
Запах, суета и гомон оставались теми же, что и две недели назад, когда всë, что было во власти Какаши — просто быть рядом с обреченным другом.
Но кое-что изменилось.
В палатах то и дело слышался смех, заглушавший болезненные стоны умирающих и крики о помощи; на лицах тех, кто встречался ему по пути, нередко мелькали улыбки; тяжелая, гнетущая атмосфера, висевшая плотным черным облаком над больными хворью, сосланными сюда, чтобы умереть, рассеялась, как рассеялись бесконечные серые тучи над городом.
В госпитале появилась
надежда.
Миловидная молоденькая медсестра на посту, заметив его, приветливо махнула рукой и показала пальцем, куда ему идти; он, не приближаясь, кивнул ей, направившись сразу в ту палату, что она указала — Обито действительно был там. Среди пятнадцати человек, многие из которых не могли даже встать с коек, в стороне от остальных больных обнаружились три дамы, кокетливо хихикающих возле Обито, гордо расправившего плечи и фонтанирующего такими третьесортными шутками, что даже Какаши не удержал смешок — настолько плохо это было. Но дам это не смущало — кутаясь в покрывала, чтобы скрыть многочисленные язвы, они буквально впитывали внимание, что им выказывал Обито, и всячески поддерживали беседу, с тоскливой надеждой глядя на него.
— Я ведь был очень красив до болезни, — Обито, выдержав драматичную паузу, обреченно добавил: — жаль, что пришлось пройти через хворь, чтобы понять, что важнее душа, а не плоть. Какая разница, какое лицо, если душа прекрасна, правда же?
— Как жаль, — не выдержал Какаши, стоя в дверях; женщины тут же повернулись на его голос, — что твое прекрасное лицо больше не сможет скрыть твою гнилую душонку.
— Позвольте представить, — не оборачиваясь, обратился Обито к дамам; голос сразу утратил приторную сладость. — Это — мой лучший друг. Теперь уже бывший. Здравствуй, Какаши.
Он учтиво поклонился, едва сдерживая рвущийся наружу смех; дамы, заметив перемену в Обито, растерялись, выдавив неловкие кривые улыбки, а когда он встал с очевидным намерением покинуть их, расстроенно защебетали, перебивая друг друга, чтобы поскорее возвращался. Не удивительно. В этом средоточии отчаяния даже тупые шутки Обито воспринимались как глоток воздуха и той жизни, что была до Мора.
— Ты задержался сегодня, — без обиды констатировал Обито, когда они покинули палату.
— Были кое-какие дела, — уклонился Какаши от ответа на немой вопрос.
Обито держался слева от него, подставляя цепкому взгляду целую половину лица. Ковылял медленно, сильно припадая на одну сторону — перед дамами еще шел прямо, как мог, но стоило покинуть их поле зрения, как он очевидно расслабился и перестал превозмогать боль: хворь сожрала левую ногу. Сохранить ее означало навсегда свыкнуться с болями и сильной хромотой, но Обито не был бы собой, если бы не боролся за каждый сантиметр своего искалеченного тела.
Всего неделю назад Обито был при смерти.
Всего неделю спустя он неуверенно, хромая, сам ковылял по больничному коридору, улыбался идущим навстречу медсестрам и монахиням, флиртовал с женщинами и изо всех сил делал вид, что случившееся никак его не изменило.
Ложь.
Добирались долго. Когда на них с улицы дохнуло холодным воздухом из открытой настежь двери, Обито впился пальцами здоровой руки Какаши в плечо, замерев и прикрыв глаза от удовольствия.
Площадь перед ними была изуродована огромным обугленным пятном от утреннего костра — струп на теле города, укрытого саваном из снега. Оно расползалось в стороны полосами от колес повозок, растаскивалось следами ног многочисленных служек, тянулось до проулков между домов; особенно черное под слепящими лучами солнца.
Горечь царапала глотку; откладывать дальше стало невозможным. Как бы он ни тянул, ему все равно придется озвучить Обито то, ради чего он пришел сегодня.
Курить хотелось невыносимо.
Обито, будто подслушав его мысли, отпустил его плечо и сунул руку в карман своей больничной робы, доставая портсигар; табака там едва бы хватило на одного, но он все равно протянул его Какаши.
Соблазн был велик.
Какаши решительно мотнул головой.
Боковым зрением видел, как Обито зачерпнул щепотку и поднес ко рту, глубоко, до раздувшихся ноздрей, вдохнув резкий запах с примесью мяты — Какаши ощущал его так, будто он был прямо у его лица. Оттянул губу, закладывая листья и знакомым до боли движением языка распределяя их. Целая половина лица блаженно скривилась.
Пришлось отвернуться, впившись взглядом в уродливое пятно на площади.
— Я ухожу.
На выдохе — сам себя едва расслышал; Обито не отреагировал. Причмокнул губами, наслаждаясь вкусом, и прикрыл глаза.
— В детстве, если бы в такую погоду пришлось сидеть в четырех стенах, я бы взвыл от несправедливости, — зачем-то сказал он.
Снова молчание. Какаши никогда бы не подумал, что молчать рядом с Обито будет так… Как будто в воздухе висела недосказанность, напряжение циркулировало по венам вместо крови, но
что нужно сказать, чтобы это ощущение разрушить — не знал.
Как будто то, что их объединяло столько лет, испарилось без следа, и рядом стоял все тот же, но совсем чужой Обито. Лучший друг из прошлого.
Как будто с последней встречи прошли не дни, а годы.
Мир вокруг казался чуждым. Неправильным. От самого себя внезапно стало на мгновение противно — как будто это не он, а оболочка, в которой он заперт против воли, привязан невидимыми веревками без возможности освободиться, без шанса вернуть свою, настоящую жизнь —
не эту.
Солнце, так долго не появлявшееся над городом, только усиливало это ощущение.
Рука Обито в поисках опоры снова легла на его плечо, придавливая невообразимой тяжестью:
— Куда? — тихо, чуть шепелявя от заложенного за губу табака.
— Отсюда, — Какаши коротко дернул головой в сторону пятна на площади.
Обито понял. Не мог не понять — они знали друг друга слишком долго, чтобы не научиться распознавать вот это. То, что невозможно выразить словами, но так четко сквозило в жестах. В интонациях.
Лежало грузом на сердце.
Жизнь в S. текла своим чередом. Город как будто начал оживать, медленно и робко: истерзанный Мором и Инквизицией, размытый ливнями, добитый ранними заморозками, уничтоженный свинцовой серостью низко висящих туч, он просыпался от кошмарного сна, пробивался тонким бледным ростком сквозь мощеные плиты затоптанной мостовой.
— Я могу задержаться, — неожиданно для себя предложил он, повернувшись к Обито; все время остававшаяся в тени, изуродованная половина лица друга предстала перед ним во всей красе: иссушенное кривое мясо, сочащаяся сукровицей щель между вывернутыми веками без ресниц, бордовое глазное яблоко с мутным зрачком, перекошенный угол рта с трещиной, наполненной яркой кровью. — Могу подождать, когда ты… — он запнулся; месиво сползало с лица на шею, под ворот робы и дальше вниз через все тело, до самой ступни. Вся левая сторона тела была застывшей сухой кашей из плоти. — Когда ты оправишься достаточно, чтобы выдержать дорогу, — сглотнув, договорил он.
Целая половина лица слабо ему улыбнулась; уродливая пошла крупной рябью.
Обито отвернулся, пряча увечье.
Какаши не помнил, что говорил; мысли захлестывали, перетекали друг в друга, и для чего ему было вспоминать те времена, когда они были детьми и играли в пиратов, если целью было убедить, что S. обречен и им тут нет места, не знал сам, но поток слов — страстный, искренний, — было не остановить.
— Прекрасная провинция. Земля плодородная, спрос на их продукты очень высокий, — рассказывал он, вспоминая все, что когда-либо читал или слышал от моряков, в барах или от других охотников, выросших не здесь. — Там даже деньги не нужны особо, достаточно воткнуть палку в землю — и через пару лет у тебя уже плодовое дерево.
Обито мягко улыбался, не глядя в его сторону.
— За морем. Прямо там, несколько дней пути при попутном ветре — и совсем другой мир. Там не бывает зимы. А какие там женщины! Моряки говорили, что они всегда практически раздеты, в тонких, как паутина, тканях, расшитых золотыми нитями, прозрачных настолько, что видно родинки на смуглой коже. А как они танцуют! — Какаши пытался вообразить этих женщин, которых никогда не видел, но столько слышал о них, пытался описать их Обито так, чтобы он мог представить их.
Уголок его рта горько дернулся. Какаши осекся.
— Или на север. Где снег не тает до самого лета, и солнце — холодное. Пушнина, мясо — охотничий промысел всегда будет ценен. Олени там огромные! В наших лесах водятся детеныши по сравнению с северными. Представь: мягкие меха, волчьи шкуры. Будем охотиться, выслеживать — то, что мы умеем лучше всего, только уже не на людей.
Ему казалось, что Обито уже давно потерял нить и не слушает его, но стоило замолчать, исчерпав все, что можно было предложить, как друг, осторожно доковыляв до самой двери, опираясь на стену, выплюнул табак в снег. Глухо сказал:
— Какаши, это все — не про мою жизнь. — Внутри замерло, будто в грудину залили раскаленное стекло — и оно застыло от холода. — Больше нет.
Левая рука клешней зажала ручку двери, потянув на себя — пальцы срослись вместе, вместо пяти их теперь было три: отставленный большой, который не гнулся, толстый средний, сросшийся с соседними пальцами, и мизинец, единственный подвижный. Отрезая их от проникающего с улицы холода, Обито опять достал портсигар, здоровой рукой вычерпывая остатки:
— Все это было важным до того, как я…
Заболел? Чуть не умер? Стал калекой? Что Обито хотел сказать, Какаши так и не узнал — друг не стал продолжать, прервавшись, чтобы заложить последний табак за губу.
— Ничего не случается просто так. Во всем есть смысл, — без тени сомнения; под напряженным взглядом Какаши Обито улыбнулся. — Только пройдя через это, — скрюченная рука коснулась той части лица, что Какаши не видел, — я понял, на самом деле, что совсем не тем занимаюсь. Знаешь, о чем я думал, когда умирал?
Наконец, это слово сказано. Столько дней, что до переломного момента, что после, они избегали говорить его. В присутствии друг друга, во всяком случае.
— Цветы у казармы я так и не посадил. Несколько лет хотел, но откладывал постоянно. А тут лежу и думаю — мне так плохо, что я даже посрать сходить не могу, какие тут цветы. И так грустно от этого стало.
Какаши помнил это. Года три назад Обито впервые сказал, что проплешины возле крыльца казарм неплохо было бы облагородить. Семена купил. Но всегда, когда он загорался этой идеей, то шел дождь, то была осень и сажать уже не имело смысла. Мелочь, занявшая бы не так много времени, но так и не сделанная.
— Думал, что останется после меня. Вот лежу и понимаю — ничего. Вообще. Никто не вспомнит уже через десять лет, что я вообще был когда-то. Никакого следа не оставил. А так — были бы цветы. Хоть что-то.
Заболели глаза.
— Скольких преступников мы поймали, — Обито насупился, нахмурил бровь, будто вспоминая, — сколько убийц, воров выследили. А последними заказами все хорошее перечеркнули. Сколько людей погибло из-за меня…
— Мы тут не при чем, — перебил Какаши, душа в себе взявшееся из ниоткуда чувство вины. — Мы просто ловим. Наша задача — поймать, все остальное…
— Это не снимает с нас ответственность, — Обито говорил мягко, негромко, но почему-то перебить его снова, задушить напором его исповедь, не получилось. — Мы ловили,
зная, что будет с ними дальше. Я говорю про Орден. Мы отдавали горожан Инквизиции, не задавая вопросов. Я вспоминал их лица. Ловил их своими руками. Считал, что меня, как и волка — кормят ноги. Вот, — он повернулся, разведя руки в стороны. Полы робы распахнулись, обнажая страшный контраст здоровой кожи и вздыбленного мяса, застывшего гниющими волнами на его груди. — Теперь у меня нет половины лица, одной руки, и бегать не смогу никогда. Наелся досыта.
Какаши не мог оторвать взгляд от уродливой картины. Хотел, пытался, но будто приклеился к этим рытвинам, к заживающим ошметкам плоти. Левая половина лица Обито пошла страшными крупными волнами, рискующими лопнуть корочки, обильно наросшие на щеке и глазу.
— Зато теперь я вижу, Какаши. Вижу по-настоящему, так, как видят душой, для которой не важно: есть у тебя глаза, нет их, он один — это несущественно. Это лишь оболочка. Мясо, данное нам на время, чтобы распорядиться им правильно. И я столько этого времени потратил, преследуя неверные цели. Нет, дослушай, — с напором добавил он, заметив, что Какаши уже открыл рот, чтобы возразить ему. — Я выжил, Какаши. Никто до меня не выживал, все умирали от хвори, все до единого, а я — выжил, понимаешь? Мою кровь сейчас изучают все алхимики и лекари города, — с оттенком гордости, — за каждую каплю для своих научных штук борются, как до этого боролись за лекарство. Потому что в моей крови — лекарство. Все эти люди, — он неопределенно махнул здоровой рукой в сторону коридора, ведущего вглубь госпиталя, — получили шанс выжить, потому что мне это удалось. Я не хочу уезжать, Какаши. Если уеду — это будет означать, что ответственность за смерть еще сотен, тысяч людей ляжет на меня. Из-за меня людей сжигала Инквизиция. А теперь, если уеду — и больных тоже будут сжигать из-за меня, потому что я мог, но не сделал ничего, чтобы помочь.
Понимаешь?
Его голос набирал силу, и на последнем слове вдруг оборвался, затих до шепота; Какаши, наконец, смог опустить глаза.
Смотреть на Обито стало стыдно.
Потому что он
не понимал.
Эта его забота о совершенно посторонних, чужих людях никогда не была для Какаши объяснима. То, что Обито кормит шлюх после того, как развлечется с ними, еще можно было принять за блажь и потуги в обходительность, но Чоджи, кретин, над которым Обито взял шефство до попадания в госпиталь, был вообще чем-то из ряда вон. Ну вот какое ему дело до распухшего двухметрового детины с разумом трехлетнего ребенка?
Какаши бы просто прошел мимо. Пинать или унижать, конечно, не стал бы, но и уделять внимание — тоже.
В этом их огромное различие.
Для Какаши все эти стонущие, мучающиеся люди, часто лежащие в собственном дерьме и сукровице — не более, чем страшные декорации места, в котором оказался его лучший друг. Обито повезло иметь такого друга, как он; остальным в подобном везении было отказано. И Какаши не испытывал никаких угрызений совести по этому поводу — невозможно раздать себя всем, помочь каждому, значит, стоит сосредоточиться на тех, кто дорог лично ему.
То, что у него получилось вырвать Обито из лап смерти — тоже везение; Какаши свою цену за это везение заплатил.
От этого было больнее. Ведь он спасал Обито
для себя. Не представлял, как жить в мире, где нет его лучшего друга — и вот теперь Обито будет жить. А друга у Какаши больше не будет.
— Через четыре дня у меня начнут брать кровь и переливать ее другим заболевшим, у кого еще не запущенная стадия, — продолжал Обито, не дождавшись его ответа. — Будут смотреть, как это повлияет на течение болезни. Ничего еще не известно, но они все думают, лекари, в смысле, что это может помочь. А когда… заживет всё, я смогу помогать монахиням и медсестрам. Пока сил мало…
— А если заболеешь опять? — это даже не попытка образумить.
И удивительно, что Обито изменился в лице.
Страх на нем читался так явно, что Какаши понял — вот, на что можно надавить.
— Я думал об этом, — у него задрожал голос; видимо, пережитое настолько страшный след оставило в памяти, что при одной мысли о том, чтобы заново через это пройти, Обито запаниковал. Но все же держался, стараясь сохранить спокойствие в голосе: — Уже думал и обсуждал это с лекарями. Они говорят, что есть риски, но их можно свести к минимуму. Есть одна лекарь, которая в молодости пережила эпидемию чумы в D., и там у них была особая экипировка, чтобы не заразиться.
— Чума в D.? — Какаши напряг память. — Это же лет сто назад было, нет?
— Шестьдесят, — поправил Обито, — да, она очень старая. А работала в прямом контакте с чумными. Так что… в общем, мне, если я решусь… Мне сошьют специальную одежду, чтобы меня защитить.
Глядя на остатки губ Обито, побелевшие от страха, Какаши не смог сдержаться:
— Тебя одна мысль об этом пугает так, что ты сейчас обделаешься.
— Похер, я в подгузнике, — парировал Обито.
— То есть, это подгузник придал тебе смелости завалиться в палату, полную больных, и там клеить себе подружек?
— Сейчас я в безопасности, — убежденно заявил он, опять закрывая дверь на улицу — у него от холода уже начали стучать зубы, — пока тело еще помнит, как бороться с хворью, мне ничего не угрожает. Через пару-тройку недель как раз защиты поубавится, примерно за это же время я должен уже зажить, и тогда…
Момент был трагичным до заявления Обито. Теперь же, несмотря на то, что обстоятельства никак не изменились, не получалось прочувствовать сполна горечь их расставания, скорее всего, навсегда, зная, что Обито в любую минуту может беспрепятственно надуть в штаны. И ведь его даже не осудишь — он пережил очень тяжелую болезнь, а зная убогость его чувства юмора, то вполне можно было представить, что он сделает это нарочно.
Но, видимо, не успел.
Какаши ушел раньше.
Попрощался с ним так, будто они расстаются до завтра — хлопнув по здоровому плечу. Не было громких слов и пламенных объятий. Оба понимали, что вряд ли им еще будет суждено встретиться, но ни один из них не сделал ничего, чтобы как-то поставить точку; Какаши ждал этого от Обито, но…
Всегда эмоциональный, именно теперь, когда Какаши так в этом нуждался, Обито не сделал первого шага. Не протянул руку. Не обнял, как раньше.
Между ними выросла невидимая стена, и как бы они ни делали вид, что ее нет и все осталось, как раньше, хотя бы между ними — это было не так. Изменилось всё.
Какаши спас жизнь лучшему другу, чтобы навсегда его лишиться.
Отойдя от госпиталя, Какаши обернулся, в последний раз оглядывая приметное здание, в котором провел последние две недели почти безвылазно. Хотелось верить, что Обито стоял у одного из окон, провожал хотя бы взглядом. Снег, укрывший тонким слоем крыши соседних домов, сверкал под послеполуденным солнцем; снег, вытоптанный сотнями ног прохожих и полосами от колес телег, слабо хрустел под ботинками; снег, укрывший S. белым, словно завернув город в саван, дарил ощущение чистоты и умиротворения.
Изуродованный, растерзанный город больше не страдал от болезни. Мор еще жил в нем, таился в закоулках, сосредотачивался в госпиталях и домах, но уже не мог причинить большего вреда.
Какаши пошел в сторону собора, бессознательно делая крюк; свернуть сразу к выходу было ближе, но хотелось напоследок впитать в себя последнее дыхание города, в котором прошли его детство и юность — это была еще одна причина не торопиться.
Громада собора приближалась медленно, нависая над городом; в тень от него попадала почти вся огромная площадь. Какаши остановился прямо перед тенью, не решаясь шагнуть в нее; на площади было довольно много людей, но ничего общего с теми, кто ошивался тут каждое утро в ожидании агонии еретиков на кострах — те же люди, другие лица.
Казней не было уже неделю, и люди вспоминали,
как это — развлекаться, не наблюдая за чужими страданиями. Вспоминали,
как это — общаться друг с другом, не боясь сократить расстояние. Страх еще жил в рваных движениях, в уголках глаз, но уже терял свою власть над умами и душами.
Страх еще напоминал о себе огромной рытвиной возле эшафота — еще одно уродливое обугленное пятно на теле города.
Какаши смотрел на него со смесью тоски и безразличия. Все же слова Обито про ответственность засели занозой глубоко в груди, и теперь как-то особенно неприятно было вспоминать, кого именно он выслеживал для Ордена. Он до посинения внушал себе, что Обито спас именно он, неважно — как, но если бы он ничего не сделал, сидел и смотрел, как остатки жизни вытекают из сочащегося тела друга, то Обито умер бы еще тогда; бесполезно.
Бесполезно внушать себе что-либо, зная правду.
Харуно Сакура спасла Обито. Знала ли она, кого спасет? Что речь о лучшем друге человека, своими руками подтолкнувшего ее к гибели?
Взгляд, блуждавший по площади, против воли приклеился к неприметной нише, образованной выступами в стене собора, в которой он последний раз встретился с Орочимару.
***
— У жизни отличное чувство юмора, — говорит Орочимару, плотнее запахивая плащ на шее, чтобы не было видно лица.
Какаши молча смотрит; он не знает, что ему ответить. Их сделка вчера состоялась: Какаши получил кристалл, Орочимару — Харуно Сакуру.
Но сегодня это не имеет никакого смысла для Орочимару.
Какаши хочет спросить, почти спрашивает,
где они, но потухшие янтарные глаза Орочимару останавливают его: он не ответит, даже зная ответ.
Какаши и сам слышал, знает, что Саске вместе с Сакурой поймали на выезде из города; знает, что утром был самый большой костер из еретиков в истории S.
И никто не может с полной уверенностью сказать, взошла ли на него Сакура. Кто-то утверждает, что видел ее своими глазами, кто-то твердит, что именно ее там не было — розовые волосы приметны даже в предрассветном мареве.
Про судьбу Саске Какаши знает только то, что на него был подписан приказ о казни.
— Мой друг выжил, — говорит Какаши тихо, на середине фразы понимая, что алхимик уже знает.
— Этот город — тоже, — туманно откликается Орочимару.
Какаши ждет объяснения, но алхимик не собирается больше ничего говорить; скорее, из вежливости, чем из реального интереса:
— И что дальше?
— Подальше отсюда, — обескровленные губы кривятся в горькой усмешке, и Какаши на мгновение кажется, что он знает ответ на вопрос, который так и не задал, вместо этого пытаясь подтвердить догадку:
— Вы любили ее?
— Я ее
ценил.
Пронзительный взгляд заставляет неуютно поежиться; Орочимару с ним одного роста, примерно одного возраста — но от этого взгляда Какаши ощущает себя ребенком перед учителем.
Орочимару уходит, не прощаясь: разворачивается, придерживая плащ у шеи, и уверенно идет в сторону выхода из города; на улице день, охрана бдит, и как он собирается покинуть город, Какаши не имеет ни малейшего представления.
То, что он это сделает, Какаши не имеет ни малейшего сомнения.
***
Форменные плащи охотников давали некоторое преимущество перед обычными горожанами — охрана на воротах не задавала вопросов, да их и не могло быть: у Какаши с собой была только небольшая поясная сумка с деньгами и полголовки сыра с хлебом. Чтобы добраться до соседнего поселения, хватит.
Шел долго, сначала считая шаги, потом сбившись и начав, наконец, оглядываться по сторонам — полосы леса по краям от дороги были густо припорошены снегом, нетронутым и чистым; деревья, не успевшие избавиться от пожухшей листвы, казались сделанными из стекла, так много сосулек висело на ветках. Редкий щебет птиц, скрип снега под ногами и собственное тяжелое дыхание, увлажнившее прилегающую к лицу маску — все, что он мог слышать, укрытый тяжелым капюшоном плаща.
Позволил себе обернуться только тогда, когда солнце коснулось горизонта; он взобрался на холм, с которого было видно весь S. с близлежащими хозяйствами, находившимися за стенами города. Отсюда, если постараться, можно было разглядеть и казармы охотников, и богатые районы, и доки — далеко-далеко, у самого горизонта, прямо перед черной полосой моря, — только громадина собора возвышалась над всем, без труда угадываясь на фоне остальных мелких зданий.
Вспомнились слова Орочимару.
«— Мой друг выжил.
— Этот город — тоже.»
Холодный ветер, на возвышении став совсем лютым, беспощадно раздирал открытую часть лица, хлеща по щекам наотмашь. Воспаленные глаза пришлось закрыть, крепко зажмурившись.
Именно теперь слова Орочимару приобрели смысл — мистический, тайный, от которого раньше Какаши бы отмахнулся, не веря во всю эту чепуху, но видеть своими глазами искалеченный город с многочисленными черными язвами погребальных костров, пытающийся вопреки Мору и Инквизиции жить обычной жизнью — а отсюда казалось, что все в порядке, не считая этих пятен, — и вспоминать изувеченное лицо и тело Обито, тянущему улыбку со стороны здоровой щеки…
Обито и есть S.
Побывавший на смертном одре и все равно нашедший в себе силы встать. Со временем Обито станет легче, шрамы зарубцуются, болезнь покинет его тело, оставив о себе только вот эти уродливые напоминания. Со временем жизнь в городе вернется в привычное русло, оставив в памяти страшный период Мора, ведь теперь у его жителей есть надежда на спасение.
Надежда на шанс, как оказалось, вполне может себя оправдать.
Какаши знал это из личного опыта.
