***
Чем ближе, тем сильнее внутри завязывался узел неконтролируемого ужаса. Только бы мимо. Только бы не сюда. От каждого шага Гаара вздрагивал, вжимаясь спиной в мягкую стену до боли в лопатках, мечтая провалиться сквозь нее, оказаться в нее вшитым, так, чтобы его не нашли, но под толстым слоем мягкой обивки ощущалась твердость, а шаги, как нарочно, замерли именно у его двери. Гаара вжал голову в плечи, дыша ртом. Если начнет кричать или плакать — будет только хуже. Грохот ключа в замке не оставил даже надежды на спасение — в открытую дверь с неестественной грацией боком протиснулась необъятная фигура, снова запирая замок. Изнутри. Гаара с трудом удержал рвущийся из глотки вой. — Тише-тише, это я, — доверительно сообщили ему высоким голосом, будто это должно было его успокоить. Гаару затрясло. — Второй день дрожишь, бедный, — казалось, что под весом этой туши прогибается пол, заставляя ноги соскальзывать в его сторону; Гаара плотнее прижал колени к груди, пряча лицо. — Эта монахиня… Не понимаю, зачем ее пропустили, — голос прервался тяжелой свистящей отдышкой. — Да и мальчишка этот… Ходит туда-сюда, только беспокоит. Кушать хочешь? Пытаясь унять дрожь, Гаара осторожно повел головой из стороны в сторону; любое резкое движение может дать повод… — Смотри, что у меня есть, — он чувствовал вонь, исходящую от полной руки, сжимавшей свежую, еще наверняка теплую булку, подсунутую прямо к его коленям. От запаха выпечки рот наполнился слюной; от мысли, что эта влажная вонючая рука сминает корочку, подкатил ком. — Давай, тебе надо покушать, сил набраться. Оно всегда начиналось так. Гаара помнил. Но тогда такого подкатывающего страха и выворачивающего отвращения не было, как будто происходящее было не с ним — словно он наблюдал за собой со стороны. И он просто брал то, что ему предлагали. Набирался сил. Был послушным. Что-то точно изменилось. Но скажи об этом Гаара снова — и ему снова сделают укол, от которого немеет душа. Он медленно, плавно покачал головой еще раз, поняв, не успев закончить движение, что зря — чужая ладонь плотно прижалась к шее, вынуждая поднять голову и дернуться; одутловатое лицо напротив скривилось, нежная улыбка стала настороженной: — Это же я. Не нужно бояться. Бедный, совсем напугали… Влажные пальцы успокаивающе елозили по шее, гладили челюсть, оттягивая щеку вместе с уголком губ; Гаара задержал дыхание, через силу открывая рот, позволяя засунуть в него край булки; санитар сразу расслабился, отпустив шею — влага от пальцев осталась. — Вот так. Совсем худенький стал, так не пойдет, — ласково пожурил он, следующий кусок отламывая пальцами и кладя уже себе в рот — облизнул по вторую фалангу с причмоком, от которого побежали мурашки по загривку. — Не надо, — сдавленным писком, с набитым ртом; трижды себя проклял, что не смог жевать молча. Санитар посмотрел на него, нахмурившись. Гаара всё помнил. Но тогда он словно наблюдал за собой со стороны — не было запахов и звуков, воздух не был похож на воду; он не захлебывался. Теперь ему казалось, что он тонет. А хуже всего — стоит закричать, и сразу прибегут еще — санитары, медсестры, охранники, — и его опять обездвижат. Но даже это ему не поможет. Ему уже никто и ничто не поможет.***
Слезы противно скатывались к вискам, замирая у ушей и раздражая ушную раковину щекоткой — Наруто чуть повернул голову, сквозь пелену разглядывая высокую крупную фигуру, облаченную в черное; он был готов умолять. — Но я… не могу. Не могу так долго лежать. Мне нужно работать, Гаара… — голос шел вверх, совсем как у подростка, раздражая своей тонкой слабостью. Монахиня покачала головой; он не мог разглядеть лица из-за слез. — Ты уже не встанешь. — Я… у меня этот… инуитет. Я не могу заболеть. Я должен поправиться. — Иммунитет… — она глубоко вздохнула, будто набираясь терпения; все, кто приходил, либо игнорировали его вопросы и просьбы, либо слишком торопились, раздраженно на него шикая; эта бабуля казалась доброй. — Как же… Иммунитет тут ни при чем. Ты сломал шею. От этого не бывает иммунитета. — И сколько она будет заживать? — Нисколько. То есть, заживет, — она опять вздохнула, — но двигаться ты уже не сможешь. — Сколько? — ему необходимо было знать. Мысль, что он проведет тут целый месяц, убивала — ему будет нечем оплатить лечебницу Гааре, а еще скоро станет совсем холодно, он планировал заработать на теплый плащ — собственный, еще с приюта, совсем прохудился и не грел. — Нисколько, да чтоб тебя… Пойми — ни-ког-да. Ты вообще не встанешь больше. Вообще. Совсем. Никогда. Никогда. Он не мог, не имел права в это поверить. Хотел что-то сказать, но горло перехватило от плача, совсем не вовремя; монахиню позвали из коридора, она, не прощаясь, вышла — он снова остался один. Никогда. Как приговор — не только ему, но и Гааре. Он не имел ни малейшего представления, что будет, когда закончится оплаченный месяц; он ни разу не задерживал оплату. Приходил навещать либо каждый день, либо через день; когда он не придет несколько дней подряд, неделю, две недели — что тогда? Не могут же они выставить Гаару просто на улицу. Он болен. Болен тяжело и очень давно — хотя еще неизвестно, что хуже: улица или бесплатная лечебница. Гаара всегда жаловался, но это в идеальном мире Наруто мог сам ухаживать за ним. В реальности же — он возвращался с работы каждый раз с внутренним содроганием, что именно сегодня брату стало хуже, и он весь день бился головой об стену: обычно это происходило по ночам, но и днем могло однажды случиться. Или резал себя: их единственное маленькое мутное зеркало Гаара однажды разбил, осколками вырезав на себе странные фигуры, пришлось бинтовать его по самые глаза. Или ел — вообще все, что видел: однажды Наруто пришлось вытаскивать гвоздь, вогнанный Гааре в нёбо почти наполовину, попутно выколупывая крупные куски дерева из кровоточащих десен. Гаара жаловался, но за стенами приюта жизнь заставила принимать трудные решения — и Наруто, ненавидя себя каждый раз, когда игнорировал мольбы брата забрать его домой, уходил, закрывая за собой дверь очередной лечебницы, оставляя Гаару либо скулящим под дверью, либо апатично смотрящим в угол — смотря, что и какой тяжести ему давали. А теперь он не то, что не может сам за ним ухаживать, он вообще не может встать. Одно дело — набраться терпения до выздоровления, и совсем другое — понять, что никогда выздоровления не будет. Из тяжелых мыслей вывел шум, и в палату с грохотом въехала тележка; медсестра, не глядя на него, наполнила миску чем-то дымящимся, бульоном или супом, присела на кровать и все так же, игнорируя его, приказала: — Открой рот. От горячей ложки обожгло губы — Наруто не мог сглотнуть, ошпарив язык, замычал, выпуская бульон изо рта: обжигающие жирные струйки потекли по щекам и шее, заставив медсестру недовольно нахмуриться. — Оящо, — он зажмурился, широко открыв рот и задышав, пытаясь остудить обожженные слизистые, пока медсестра, недовольно цыкнув, все же дала ему продышаться, несколько раз подув на следующую порцию бульона в ложке. Может, она почувствовала себя виноватой, или нет, но больше в рот ему горячее не засовывала. Поторапливала, приговаривая, что у нее полно работы и без него, и возиться с ним времени нет, и он давился, стараясь проглотить быстрее, чтобы ее не задерживать. Сильно давился, пока жирная жижа стекала по обожженному горлу.***
И все же закашлялся — носоглотку обожгло, защипало до рези в глазах, но выбор был невелик: либо задохнуться, либо глотать. И он глотал. Первый глоток воздуха, пропитанного запахом пота, мочи и чего-то еще, не менее мерзкого, показался самым желанным на свете. Он сморгнул навернувшиеся слезы, отвернувшись, чтобы не видеть, как тяжело дышащий санитар приподнял брюхо, чтобы натянуть штаны. Челюсть ныла, отдавая болью в уши, наполняя их шумом, избавляя от этого высокого гнусавого голоса, ласково приговаривающего: — …хорошо. Ведь все же хорошо, да? Будет, как раньше — а то напугали, бедный, сам не свой теперь. Никого к тебе пускать не будут, я позабочусь. А то совсем уже, беспокоить тебя. Ходят тут… Казалось, что сердце встало — в груди разлилась жгучая боль, и он выдавил: — Брата. Хочу брата. — Не нужно тебе, — убежденно прогнусавил санитар, окончательно поправив форму и довольно улыбнувшись — от удовольствия у него выступила испарина на лбу и над верхней губой, от чего лицо жирно блестело. — Ты волнуешься сильно, а тебе нельзя волноваться, помнишь? Из-за него испугался, вот и пусть не ходит сюда. А я о тебе позабочусь… Он говорил, и говорил, и все — так ласково, что у Гаары сами собой наворачивались слезы бессилия. Он же помнил, всё помнил — так почему сейчас это так больно и отвратительно осознавать? Что-то точно изменилось, и он искал в себе то, чего не хватало — то, что отделяло его толстым слоем воды от реальности, застилало разум и забирало контроль над телом; этого не было. И страшно не то, что он не ощущал это в себе. Страшно, что он увидел это же в глазах Наруто. Этот страшный красный отсвет в глазах он ни с чем не мог спутать; глаза из его кошмаров, из-за которых он не мог нормально спать, сколько себя помнил. Глаза, которые он видел в зеркале, когда уродовал себя. Или когда нападал на других детей в приюте — он знал, что они такие. Кажется, у него были зеленые глаза. Или синие. Он не помнил, какими были его собственные глаза. Санитар сказал что-то, ласково потрепав его по волосам — Гаара отшатнулся, как от удара; это вызвало еще один горестный вздох: — Бедный. Ничего, страх пройдет. Все будет, как раньше. Сейчас мы тебя помоем, да? Не бойся… Он не хотел. Мысль о том, что эти потные руки будут его трогать, протирать, сжимать — в каждом движении было что-то мерзко-грязное, отвратительное. Он не желал этих прикосновений. Слиться бы со стеной. Врасти в нее, раствориться в камне под мягким покрытием — санитар потянулся, чтобы снять с него рубашку, но Гаара не смог вытерпеть, снова отшатнулся; обреченно потянулся к полам, потащив ткань наверх. Лучше уж сам. Хоть что-то сам. Так или иначе, этот будет его трогать, а перечить нельзя — будет только хуже. Его покорность вызвала широкую, добрую улыбку; губка была пропитана чуть теплой водой — она успела остыть, пока… Прикосновения к шее, спине, животу, груди — Гаара стиснул зубы, постарался представить, что его здесь нет, пытался представить Наруто на месте этого жирного мешка; стало легче дышать. Уже довольный, санитар не пытался касаться его так, будто пытался сделать ему приятно — просто мыл, и если закрыть глаза, то можно было убедить себя, что это правда Наруто — касания брата всегда были осторожными, чтобы не бередить многочисленные синяки и шрамы на теле. Брат его любил. Под веками защипало — красный отсвет в синих глазах Наруто не давал ему покоя. И то, что он не приходит уже… сколько? Два дня? Время в окружении мягких стен и происходящего безумия текло иначе. Губка подобралась к животу, толстые мокрые пальцы потянули короткие завязки на себя, спуская его штаны вниз, к щиколоткам.***
Не так, ох не так он должен был впервые оголить шишку перед девушкой. Он ничего не чувствовал, кроме резкого запаха дерьма и пробирающего до затылка стыда; откинутое в сторону одеяло и медсестра, без всякого выражения на лице натянувшая высокие перчатки по самый локоть, отжала тряпку в ведро и принялась за дело, привыкшая к такого рода действиям; Наруто было дико. Такого сокрушающего стыда он еще не чувствовал. Чтобы ему жопу мыли — лучше бы он умер. Это теперь — его будни? Он даже не ощутил, что обосрался — тело ему не принадлежало совсем. Вонь стояла жуткая — в нужниках так не воняло. Медсестра действовала методично, быстро, но без спешки; залился краской по самые уши, когда она, стянув перчатки, наклонилась над ним, к самому лицу, и обхватила — видимо, за грудь, — потянув на себя, садя его с опорой на стену. Голова повисла вбок, как у мертвого куренка, и попытка выпрямиться ничем не увенчалась — привыкнуть было сложно. Зато стало видно, что она делает: вид испачканных простыней в желто-черных разводах вызвал еще больший стыд, как и собственные ноги — внезапно такие же, как всегда. Ему казалось, что что-то должно выглядеть не так, но тело казалось абсолютно целым. От этого стало только больнее. Крепко зажмурился, задышав через нос, чтобы не расплакаться опять; не проходило ни дня, чтобы он не плакал. Совсем расклеился. Но себя было по-настоящему жалко — что он теперь увидит в этой жизни? Все мечты, все планы, что они с Гаарой строили… Больше ничего не было. — Эй, — он приоткрыл глаза, заметив, что медсестра вглядывается в его лицо; она была миловидной, даже симпатичной, если бы не глубокие темные круги под глазами от усталости. — Все нормально? Нигде не болит? Лучше бы болело. Хоть что-то болело, доказывая, что он сломан. — Нет. — Сколько тебе лет? — Девятнадцать. — Блин, — девушка снова почти вплотную приблизила лицо, придержав его за затылок, укладывая обратно, на чистые простыни, — молодой совсем. Жалко так… Она ведь грудью своей к нему прижималась — осознание пришло уже позже, когда она опять что-то делала с ним, чего он не чувствовал и не видел. Накрыла его одеялом, пробурчав себе под нос, что у нее какое-то хозяйство пропадает, и вышла, оглянувшись в дверях — Наруто робко улыбнулся, не рассчитывая на ответ, и тихо прошептал: — Спасибо. И внезапно смутилась уже медсестра. Она была, наверное, как Сакура, может, немного старше, но вспыхнула очаровательным румянцем, как девчонка, и улыбнулась в ответ. Даже собственный стыд немного отступил от такой непривычной реакции. А еще он вспомнил, что невольно обманул ее — ему уже исполнилось двадцать. Более того — ему совсем скоро двадцать один. Как быстро летит время. К нему иногда заходила бабуля-монахиня, пару раз в день — медсестры, одна даже завалилась на соседнюю койку, как будто его не было в палате, и заснула, во сне сбив одеяло. Наруто было не по себе от созерцания голых коленей, бросало в жар и вообще мысли были не самые приличные, но перестать смотреть он так и не смог. Сакура не приходила. И та молодая монахиня, которая обещала проведать брата, тоже ни разу больше не пришла. Нехорошие предчувствия сменяли одно другое, но сделать он ничего не мог, а те, кто отвечал хоть на какие-то его вопросы, игнорировали все, что он спрашивал про Сакуру. Как спросить про монахиню, тоже не знал — он имени ее не помнил, а узнавать про молодую девушку в рясе с большими грудями как-то стыдно было. Он считал дни по приходящим два раза в сутки медсестрам. Прошло всего четыре, а казалось, что он заперт в этой палате, в своем теле, вечность.***
Мерзкое жирное существо с женским голосом, видимо, добилось своего, и брата к нему не пускали. От Наруто не было никаких новостей; еще теплилась надежда, что он его отсюда вытащит, после того, как от брата пришла монахиня, но… Уже прошло четыре дня. Гааре казалось, что он умирает. Остатки характера требовали вопить, биться о мягкие стены, царапаться, кусаться — что угодно, только чтобы любыми способами выбраться на свободу. Остатки рассудка вынуждали к спокойствию, молчанию и покорности. От него осталось совсем мало. Лекари к нему не приходили, медсестры — тоже. Как будто про него забыли, но не все. Лучше бы все. Горячий шепот в ухо с признаниями, какой он красивый, пускал бешеную дрожь отвращения и бешенства по телу; зажавшись, напрягаясь каждой жилой под блуждающими по больничной рубашке влажными руками, он стискивал зубы, что есть мочи, чтобы не закричать. Если бы был шанс, что это поможет, он бы умолял к нему не прикасаться — гордости у него уже совсем не осталось, — но это не помогало. Он уже умолял. Силой он не отличался никогда, в детстве брал яростью и отсутствием страха боли, но теперь у него не было и шанса — санитар, несмотря на по-женски высокий голос и непохожую на мужскую походку, все же был обучен обращению с буйными пациентами. Гаара был ниже на полголовы и в несколько раз легче, а санитар не хотел его бить. Лучше бы бил. От его слов казалось, что мир выкручивает грязной тряпкой в несколько слоев — или у Гаары в голове что-то ломалось, потому что не получалось себе объяснить, зачем это мерзкое жирное существо говорит ему эти нежные, полные искренности слова, если все равно потом делает с ним то, что делает. Попытка отстраниться, не чувствовать, не реагировать ни на что встречала резкое сопротивление в груди, заполняя все по самое горло пустотой — он не мог терпеть. Его буквально разрывало от бешенства и отвращения. Ему приходилось слушать чужое надрывное дыхание, ощущать пот на чужой коже, чувствовать, как колышется вся эта масса за ним, укладывая тяжелое брюхо на его поясницу. Гааре казалось, что он умирает. Телу больно не было — это мерзкое жирное существо не хотело, чтобы ему было больно; он старался быть осторожным, внимательным — какая разница, что Гаара не раз плакал и умолял не трогать его, если он все равно трогал, считая, что ему-то это позволено — он ведь не желал Гааре зла. Изнутри ломалось и крошилось, внутри билась истерика, но разве есть разница, если снаружи — никаких увечий, синяков, следов? А душа… Гаара уже душевнобольной. Чуть больше, чуть меньше — разница несущественна. Его мучитель понимал, что ему ничего не будет. Гааре с самого детства было понятно, что он — обуза. Обуза для отца, любившего пинать его, если он попадался ему на пути — даже если сидел в углу. Обуза для Наруто — мальчика с добрыми глазами и раздражающей жизнерадостностью, которого сначала он люто возненавидел, а потом полюбил — насколько вообще он мог любить; больше, чем друга — как брата. Обуза для учителей в приюте — они не знали, что делать с его буйным нравом и приступами агрессии: он был очень жесток. Он сам себе был обузой. Жизнь была милосердна к нему лишь раз — свела его с Наруто, а всё, что до, всё, что после… Даже молиться он не мог. Пытался, но в глотку словно насыпали песка, а глаза начинали неистово чесаться; стоило только подумать о молитве, как ему становилось плохо, в глазах темнело, а дальше — он приходил в себя уже размазывая по разбитым губам кровь из носа, удерживаемый Наруто, пока жертву его ярости успокаивали взрослые. Ему пришлось научиться сдерживать себя не только физически, но и в мыслях. Нельзя лишнего говорить, думать — тоже; страх, что после очередного помутнения он придет в себя над бездыханным телом брата, был очень силен. Хрипы сзади сопровождались мучительными ощущениями в животе; когда все закончилось, Гаара уже заранее знал, что услышит: — Никто не должен узнать о нас. Иначе… Приоткрытый рот с влажной полоской над верхней губой прошелся у виска, оставляя мокрые следы у уха; иногда это мерзкое жирное существо плакало, представляя, что их разлучат. Или что Гаара умрет — то, чем лечили его недуг, сильно отражалось на физическом состоянии. Впрочем, делать все эти вещи с ним он не прекращал, в такие моменты удобно забывая о всех его болезнях, вызванных лечением. — …никто, вообще… Понимаешь?..***
— Я умру? Вопрос повис в воздухе, оставшись без ответа. Бабуля-монахиня смотрела на него непонятным взглядом, а ему, кажется, было уже все равно; хотелось услышать, что да. Потому что жить вот так для него невыносимо. — Я знаю, что не могу двигаться. — С каким-то необъяснимым удовольствием признался в том, против чего восставало все в нем. Сколько он лежал так? Неделю? Больше, меньше? Время не ощущалось совсем, оно тянулось мучительно медленно, а он не мог ничего. Даже книжку, принесенную той симпатичной медсестрой с хозяйством, не мог читать: как перелистывать страницы? — Другая монахиня проверяла — я ничего не чувствую ниже шеи. Она ничего не сказала, но… я не дурак же. Разве так жить можно, не двигаясь? Деньги не заработать, и Гаара… что будет с ним теперь… Он чувствовал, что слезы снова текут из глаз, но голос оставался ровным — не срывался, как в первые дни; наверное, он все же смирился. Мысли о Гааре — вот, что терзало больше всего. Собственная немощь приравнивалась к гибели брата — он без него совсем никак не выживет. Он всегда нуждался в нем. Когда у Гаары были периоды спокойствия, он казался здоровым: он мог сам сварить что-то нехитрое на ужин, мëл полы в их двух крошечных каморках, даже мыл их — Наруто был так счастлив, что не расстроился, поняв, что тряпкой стали его совсем новые штаны, которым двух лет еще не было. Пробовал шить, но не вышло — пару рубашек искромсал до маек, зато в них было удобно работать, не так жарко, и рукава не нужно было закатывать. Из-за этого было еще сложнее приучить себя к мысли, что болен Гаара неизлечимо. Может, какие-нибудь великие лекари и смогли бы исправить его душевный недуг, но кому есть дело до нищих сирот, не способных платить за такое лечение? Так что оставалось только слепо верить, что брата однажды отпустит само собой, и тогда… Никогда. Теперь точно. Яркий свет вырвал его из мыслей, заставив зажмуриться и с трудом приоткрыть один глаз — свечи так не светили. Зеленоватое сияние в его руках, сложенных на груди, выглядело знакомым, как и руки — темные, почти черные, накрывшие его безвольные пальцы, сжавшие их вокруг этого свечения — оно было горячим, но не обжигающим. Скорее, покалывающим. Покалывающим. Горячим. Наруто едва не задохнулся от осознания. Он чувствовал. Отец Великий, он на самом деле чувствовал что-то в пальцах! На него накатила такая бешеная тоска, что подбородок затрясся сильнее; сильнее сжались черные пальцы. Свечение слабело очень быстро, теперь пекло и кожу на груди — точно под тем местом, где светилось. Грудь он тоже начал чувствовать. Дернулось под горлом; плечи онемели до боли, но это была самая приятная боль в жизни — он чувствовал боль. Свет ослабел настолько, что Наруто смог распахнуть глаза, вгрызаясь взглядом в это нечто, что жгло и возвращало жизнь; последние мгновения свечения были похожи на угасание свечи — стремительное и плавное, а после не осталось ничего. Пальцы едва-едва сжали остывающий камень — совсем немного, но уже этого хватило, чтобы разрыдаться, в голос зареветь, через икоту и всхлипы благодаря за хотя бы эту призрачную возможность почувствовать еще раз. У монахини была очень мягкая кожа рук — нежная, как у девушки, тонкая, с выступающими неровным рельефом венами, и черная, как уголь. Когда она взяла одну его руку в свои ладони, вытянув ее наверх и резко отпустив, Наруто смог только слабо дернуться и зажмуриться, когда собственная ладонь со звонким хлопком ударила его по лицу. — Слишком мало, — посетовала бабуля, убирая из его пальцев холодный камень с острыми гранями, пряча куда-то в складки рясы и, воровато оглядываясь, быстро натянула перчатки, дотягивая их до локтей. — Я предупреждала, что ничего не обещаю. Мы просто попробовали. — Что попробовали? — Неважно. Забудь об этом. И никому, запомни. Ни единого слова об этом. Казнят обоих. Зуд в кончиках пальцев, в плечах, в груди — как будто под кожей кололо иголками, — казался самым потрясающим ощущением. Он сжал правую руку в кулак: пальцы едва заметно дернулись. Он попробовал снова: еще одно слабое, еле заметное движение, но монахиня нахмурилась, заметив, видимо, как сильно он напрягся — от старания заболело лицо. — Еще раз, — потребовала она, и он изо всех сил сжал кулак — пальцы дернулись. — Хм. Может, и получится что-то. — Я смогу выздороветь? — надежда, уже почти угасшая, вспыхнула с новой силой; монахиня покачала головой: — Про полное выздоровление забудь, это невозможно. Но если будешь постоянно тренироваться — кто знает. А левой? Давай, еще пробуй. На левой руке пальцы сжались сильнее — ненамного, он и сам видел, но все же движение было очевидно. Он пробовал снова и снова, пока от напряжения не заболели глаза, но это ощущение собственных пальцев не давало возможности успокоиться и отдохнуть; монахиня убрала стул, которым подперла дверь, и предупредила, что придет утром, а пока — ему нужно отдохнуть. То, что ему удалось хотя бы немного пошевелить пальцами рук, при его травме, уже само по себе было чудом, так что обольщаться не стоило, и перенапрягаться — тоже, чтобы не потерять и этого. Наруто радостно согласился, и стоило двери закрыться за ней, как он продолжил пытаться сжать кулаки; бесконечно долго он сжимал и разжимал руки, пока от усталости не пропали и эти едва заметные подергивания, но бесконечное счастье глушило любые доводы разума, что это — ничтожная малость. Думать о том, что именно она сделала, он не пытался; ему было все равно, как она его исцелила. Понятно, что лекарское искусство или молитвы к этому не имели отношения, он же не дурак, но если и так — что с того? Кому станет хуже, если он поправится, хотя бы немного? Только лучше будет. Особенно ему и Гааре. Ничего плохого в этом нет. Даже грохот в коридоре не мог его отвлечь от радостных мыслей о том, как он вернет себе руки: выучиться работать руками и зарабатывать неплохие деньги, скажем, плотником — уже похоже на план. Или вырезать игрушки из дерева. Да, это тонкая работа, но у него не было ни малейшего сомнения, что упорство и терпение способны преодолеть что угодно… А потом в коридоре стало тихо, и в палату бесшумно открылась дверь.***
Грузная фигура бочком просочилась в щель, привычно провернув ключ изнутри, чтобы их точно не побеспокоили. — Я принес тебе… Слова застряли в горле. Подбородки затряслись. Горящие радостью встречи глаза в ужасе округлились, заметив, что палата пуста. А потом сверху что-то упало, резко ударив в плечи — не удержав равновесие, санитар коротко взвизгнул, заваливаясь вперед. Уши прострелило болью — с двух сторон по голове ударили ладони, хлопком загоняя воздух; в голове что-то лопнуло, заставив истошно завизжать от невыносимого… Перед глазами всплыло бледное лицо, искаженное чудовищно широкой улыбкой, в которой, казалось, слишком много зубов. — Соскучился, бедный? — прочитал он по губам. Короткую шею болезненно потянуло. Оскал стал шире. Упершись ногами ему в плечи, потянул голову на себя, одним коротким движением ломая позвоночник и вытягивая дальше, пока не треснула кожа, за ней — жилы, повинуясь невообразимой силе. — Это же я. Не нужно бояться. На лицо полилась горячая, резко пахнущая струя. Последнее, что видел санитар, прежде, чем мир померк — как Гаара с широкой улыбкой стряхивает с конца капли, поправляя штаны. Как в замке повернулся ключ, он уже не слышал.