sanctified

      Впервые за вечер они сталкиваются возле дверей гримёрки, в широком коридоре, где почти нереально задеть друг друга плечом, но у них получается. У Акилле Лауро широкий шаг, растрёпанные, распавшиеся на пряди волосы, и весь он небрежный, в каком-то мандраже, будто всё ещё не вышел из образа.       Впрочем, кажется, он никогда и не выходит. Он играет в персонажей своего странного мирка, как в куклы, и за ними не разглядеть личность того, кто ими управляет. Дамиано мучительно одобряет их всех, каждого по-своему, но этот, сегодняшний, особенно отзывается глубоко внутри.       Лауро идёт в длинном белом платье, безнадёжно помятом после эксцентричного выступления. Он не замечает ничего, что с ним происходит: ни как лямка медленно сползает с худого плеча, ни рукава, болтающегося теперь где-то в районе талии, ни даже взгляда Дамиано, который всегда так преданно прикован к нему одному. Внешний мир для него — вакуум, пустой и не представляющий интереса, но иногда всё-таки необходимый для существования.       А Дамиано замечает всё. К примеру, как бережно Акилле стискивает в руках юбку, то и дело погружая пальцы в воздушное облако перьев. Наверное, держит, чтобы не споткнуться, думает Дамиано, но в голове мелькает мысль, что на сцене длинный подол вовсе не мешал ему ходить. Лауро сейчас выглядит, как недоразумение, как дитя любви панка и рок-н-ролла, как смерть, которую зачем-то обрядили в это неуместное, слишком уж светлое и женственное одеяние. Однако Дамиано смотрит и не видит никакого противоречия. В его голове это, пожалуй, самый логичный и целостный образ, который только мог бы напялить на себя Акилле Лауро. Собранный из сплошных несоответствий и оттого ещё более привлекательный.       Его давно не смутить липким, слегка насмешливым взглядом — единственным видом взаимодействия, который им доступен. Его не пугает жадность Акилле до всего, будь то внимание, награды или любовь. Ему даже почти не грустно, когда Лауро в очередной раз вешается на Эдоардо, не замечая окружающих. Он верит, столь же наивно, сколько и фанатично, что сможет с этим справиться.       Подол из белых перьев струится по полу, собирая с него пыль и грязь. Вокруг снуют люди, много людей, и посреди бардака такой невинный образ выглядит ещё комичнее. Однако Лауро он подходит, даже слишком, и кажется, что его движения становятся мягче, нежнее, и взгляд он слегка отводит, что на него совсем не похоже. Но это только кажется, успокаивает себя Дамиано. И ему вовсе не хочется смотреть ещё.       В конце концов, нет ничего особенного в женской одежде, которую он и сам надевал не раз. Всего лишь один из множества способов самовыражения, не более того.       Акилле Лауро вечно себе на уме, он такой же шумный в жизни, как и на сцене, и его всегда слишком много. Так много, что поневоле хочется выяснить, можно ли его хоть как-то заткнуть, заставить сбросить ту шелуху, которую он называет образом. Она приросла к нему — в виде бесконечных татуировок, экстравагантных костюмов и показательного презрения ко всему происходящему. Это бесит. Бесит, ведь Дамиано собирает каждое минимальное проявление внимания от Лауро по крупицам, просто потому, что следующего может и не быть.       Дамиано кажется, что из всех людей Акилле признаёт только Эдоардо. Ведь он снисходительно принимает все жертвы, что ему приносят. Он делает Лауро одолжение, хоть и старается этого не показывать. Он молча позволяет себя любить. А Акилле, в свою очередь, притворяется, что любить умеет. Обычная ситуация. Всё это только от слабости, от нежелания открываться людям. Есть вещи, которые не под силу скрыть даже таким искусным лицемерам, как Акилле Лауро.       Он упорно делает вид, что такое положение вещей его абсолютно устраивает. Просто потому, что оно устраивает Эдоардо, который даже не подозревает, что давно, а точнее, с самого начала живёт по чужим правилам. Лауро не возражает против того, чтобы подыграть, если это развлечёт его или сделает Эдоардо счастливым. До тех пор, пока ему окончательно не надоест ломать комедию.       У Дамиано в этой постановке роль статиста, молчаливого наблюдателя. Он и в самом деле ещё чересчур молод, чтобы играть в эти игры. Но разум требует обличать, самоутверждаться, найти хоть какое-то подтверждение того, что он лучше. Что он никогда не станет таким, не будет плевать в душу тем, кто его любит, пусть даже эта любовь ему ни к чему. Пусть даже она скорее похожа на помешательство.       А ещё в глубине души он свято верит в собственную исключительность. В воображаемых сценах в его голове Акилле Лауро тоже принимает жертвы. Ведь все знают, что обрести награду можно только пройдя через лишения. Наверное, именно поэтому он почти смирился с присутствием Эдоардо.       Выходки этих двоих давно уже никого не удивляют. Все настолько привыкли видеть их вместе, что невозможно и представить, когда бывало по-другому. Однако каждый раз, с упорством, достойным лучшего применения, Дамиано старается докопаться до подтекста. Он хочет знать причину. Он хочет знать, почему Акилле и Эдоардо спелись настолько, что практически стали одним целым. Почему Лауро то и дело склоняет голову ему на плечо, целует на концертах и вообще, кажется, не разлучается. И всё ради того, чтобы не принимать одну простую истину: возможно, Акилле Лауро действительно именно тот, кем кажется.       Возможно, он искренне наслаждается происходящим. Такими разными, но одинаково бесполезными видами любви. Тихим помешательством Дамиано и испорченной, расчётливой, но удивительно бережной привязанностью Эдоардо.       Дамиано кажется, что он знает, так хорошо знает Акилле Лауро. Он не пустышка, не заносчивый и вообще не такой, каким пытается быть. Ему кажется, что он познал жизнь, как, впрочем, и любому человеку его возраста. Но также люди его возраста невероятно упёрты. Вот главная из причин, почему Дамиано до сих пор не отступил. Есть и другие. Простые, понятные чувства, от которых он не хочет и не может избавиться. Желание доказать, что он примет Акилле таким, какой он есть, со всеми причудами. Если только он когда-нибудь снизойдёт до того, чтобы заметить его, Дамиано, страдания.       Но Лауро, кажется, просто смеётся над ним. Для него это пустая болтовня, словесный мусор, потраченное зря эфирное время. Он привык выбирать совершенно по другим критериям. Глаза Акилле в смазанной дымке яркого макияжа делают его похожим на кошку, которая только что играла с тобой, а теперь вот-вот вцепится в руку. Он смотрит кругом, как слепой, не отделяя людей от предметов. На свету его глаза сменяют все возможные оттенки. Одна ассоциация — непостоянство. Дамиано кажется, что ему нечем привлечь Лауро, не говоря уж о том, чтобы удержать того рядом с собой. Да и предложить ему, в сущности, тоже нечего.       Поэтому он с Эдоардо, зло думает про себя Дамиано. Потому что ему всё равно, что подумают люди. Он не устанавливает никаких рамок и сам получает извращённое удовольствие от процесса этой игры. Он живёт одним-единственным моментом, тем, который есть в настоящем. Говорят, что если один любит, а второй позволяет любить, когда-нибудь они поменяются местами. И смотря на Акилле, который то и дело потерянно оглядывается по сторонам, Дамиано понимает: так и есть.       Он снова раздражается, не имея на то ни единой причины. Он хочет поймать Лауро за эту многоярусную юбку, остановить, поцеловать, пусть даже это всё испортит. Попытаться объяснить, зная, что слушать его никто не будет. Он лишний на этом празднике жизни, и даже победа не стоит ничего в разноцветных глазах Акилле Лауро. Он просто посмеётся над этой речью, которую станет толкать Дамиано, над этим признанием, полным всевозможных клише, которое он уже почти готов произнести вслух.       Но вместо этого Дамиано молча пропускает Лауро вперёд, и тот проходит мимо.       Он давно уже не помнит себя без глупой, никчёмной ревности, без нездорового помешательства, без точно такого же выдуманного мира, как и у Акилле Лауро.       И он незаметно касается перьев рукой, чтобы убедиться, что сегодня мир настоящий.

***

      — Поздравляю. Хотел сказать это лично, — произносит он медленно и совсем чуть-чуть ядовито. Губы привычно кривятся в лёгкой усмешке, но это не зависть. Совсем не она.       Дамиано неловко прислоняется к стене, мечтая с ней слиться, и не отвечает. Его глаза широко, удивлённо распахнуты, он не делает какого-либо пригласительного жеста, а только смотрит пристально. Так, будто не верит ни единому слову, но всё же тайно любуется. Платье на Лауро наспех приведено в относительно приличный вид. Татуировки снова проглядывают из сетчатого треугольного выреза. Очевидно, внимание окружающих доставляет ему столько удовольствия, что он даже и не думает переодеваться. И внимание Дамиано ему, кажется, льстит тоже. Иначе непонятно, зачем приходить и высказывать свои пожелания лично.       Акилле проходит вглубь комнаты, почти бесшумно открывает бутылку шампанского, разливает по бокалам, хотя никто его сюда не звал. Ведёт себя так, будто находится дома. А ведь Лауро вовсе не считает сегодняшний вечер хоть сколько-нибудь важным событием. Ему совершенно плевать, чего это стоило победителю. Кажется, он появляется на Сан-Ремо лишь для развлечения: как приглашённая звезда, как талисман, как личное недоступное божество Дамиано. Тому хочется сказать вслух, чтобы Акилле Лауро перестал обесценивать его достижения, чувства, в конце концов, существование, но в очередной раз он малодушно молчит.       Дамиано мнётся, не зная, прогнать или смириться. Прогнать — значит упустить шанс прикоснуться к своему идолу. Смириться — значит стерпеть очередное издевательство. И оба варианта сейчас одинаково неуместны.       Лауро подходит ближе, протягивает второй бокал. Смотрит внимательно, цепко, испытующе. Пытается распознать причину недоверия. Сам он уже слегка пьян. Едва заметно, до мокрого блеска в глазах. И Эдоардо почему-то нет рядом с ним.       — Где он? — безразлично спрашивает Дамиано и сам удивляется своему внезапному равнодушию.       — Где-то. Не слежу.       Акилле вытаскивает из пачки сигарету, изящно опускается в кресло и осматривается в поисках зажигалки, когда пальцы Дамиано вдруг сами находят её на столе и подносят к кончику огонь. Лауро замирает на секунду, прикуривая, и поднимает на него глаза, шумно выпуская дым.       — Почему ты спрашиваешь? — добавляет он сквозь мутное рассеивающееся облако.       Дамиано пожимает плечами и крутит в руках зажигалку. Он хочет надеяться, что выглядит безучастно, но жест выходит нервным и дёрганым.       Разве можно удержаться, когда в голове и без того накапливаются сотни вопросов? Хочется задать их все, да только непонятно, с какого начать. С Акилле Лауро всегда так сложно. Что он хочет услышать? И стоит ли вообще отвечать?       — Ревнуешь? — роняет он тем временем безобидную реплику.       Настолько заметно?       Дамиано молчит, не в силах отвести взгляд от крупных воланов на рукавах, которые топорщатся, слегка переливаясь на свету, с каждой новой затяжкой Акилле. К счастью, кроме них двоих здесь нет никого, и он разрешает себе смотреть, залпом допивая шампанское, надеясь, что это мизерное количество хоть немного поможет ему опьянеть.       — Скажи уже что-нибудь, — раздражённо бросает Лауро. — Или мне уйти?       — Нет, — отвечает Дамиано так поспешно, что выглядит жалким.       — Тогда говори со мной.       — Спасибо за поздравление.       Акилле рывком поднимается с кресла, сравниваясь с Дамиано ростом, и вдруг неожиданно проводит татуированными пальцами по скуле. Даже ногти и глаза у них накрашены одинаково, чёрным. Так делают многие исполнители, но у Дамиано есть на то своя, особенная причина.       Сигарета всё ещё тлеет в его губах, и пепел осыпается на пол.       — Так почему ты не празднуешь с группой?       — Нет настроения, — Дамиано отворачивается, не по своей воле, а, скорее, вопреки ей. Это глупо: протест обычно только увеличивает желание. Однако подсознательно, следуя интуиции, ему хочется увернуться от прикосновений. Лауро спокойно возвращает его голову в прежнее положение, стискивая пальцами подбородок, почти как на сцене, с ним.       — Плохо. Такой красивый, — задумчиво продолжает он, ведя рукой по шее, цепляя полоску чокера на ней. Дамиано вздрагивает, как от пощёчины. — Не мешай мне восхищаться.       Ты врёшь, хочет ответить он, но смелости, чтобы испортить момент, не хватает. Это, наверное, самый длинный разговор, который когда-либо был у него с Акилле, и, совершенно точно, самое близкое взаимодействие. Лауро поправляет ему волосы, трогает пока ещё осторожно, не задерживаясь нигде, словно забавляется. Он неожиданно спокойный, медленный, гипнотизирующий и, совершенно очевидно, осознающий всю свою власть над Дамиано. С которого и взять особо нечего, кроме его дурацкой любви.       Я ведь тебе не нужен, думает он с тенью бессилия.       — Никто никому не нужен, — непринуждённо отвечает Акилле и тушит сигарету в пепельнице. Так он сказал это вслух? — Неважно. Как считаешь, ты заслужил что-то особенное сегодня?       — И что на это скажет твой... парень? — Дамиано поднимает взгляд, в котором впервые проскальзывает злорадство. Он знает, что Лауро опять идёт на поводу у своих мимолётных пьяных желаний, знает, но не может им противиться.       — Ничего. У нас особенные отношения, понимаешь?       Дамиано упорно смотрит прямо в глаза, выдерживая снисходительный тон. Нет, конечно же, он не понимает и не хочет понимать. Акилле разговаривает с ним, как с ребёнком, хотя разница в возрасте не настолько уж велика.       — Когда-нибудь поймёшь, — резюмирует он, не дождавшись ответа.       Дамиано не сопротивляется, когда чувствует, как его голову аккуратно задирают вверх, когда целуют, раздвигая губы языком, не давая отстраниться. Пусть всё случится так, как должно. Он закрывает глаза, надеясь, что происходящее — не плод его неуёмной фантазии. Затем, отступив на пару шагов назад и упираясь поясницей в стол, наконец машинально кладёт руки на талию Лауро, сминая пушистую отделку.       — Так нравится? — спрашивает Акилле с насмешкой, а после расстёгивает его рубашку и проходится пальцами по рёбрам. — Это Гуччи.       Нравишься ты, хочет сказать Дамиано, но прикусывает губу, чтобы не позволить себе этого. А ещё он хочет хоть на секунду перестать чувствовать, как Лауро вжимает его в поверхность стола, как смыкает зубы на шее прямо возле чокера, в котором сразу становится трудно дышать, как, в конце концов, приятно и правильно ощущается мягкая ткань под ладонями. Впечатления обостряются, захлёстывают, он вдруг тонет в них с головой. То раскрепощённое поведение, которое так легко даётся ему на сцене, сейчас почему-то исчезает в момент.       — Сними, — просит Дамиано, не открывая глаз.       Он откидывается назад, вцепляясь обеими руками в край стола, когда Акилле касается его сосков сначала холодными пальцами, а потом и языком. Он знает, что завтра, возможно, пожалеет об этом. Или нет. Вряд ли он сможет серьёзно пожалеть о том, что Акилле Лауро остановил на нём свой выбор, пусть даже только на один вечер.       — Сними сам, — слышится в ответ.       Дамиано старается не обдумывать свои дальнейшие действия. Он просто опускается на колени. Неожиданный порыв, кажется, шокирует Акилле, потому что на секунду он всё-таки меняется в лице. В тишине ткань трещит по швам, когда Дамиано рвёт подол снизу вверх. Редкие выпавшие перья осыпаются ему на бёдра. Это хороший дорогой пошив, и приходится прилагать усилия, чтобы нитки разошлись.       Дом Гуччи, чёрт возьми, хорошо делает свою работу.       Лауро смотрит сверху с выражением всё той же презрительной жалости, но его глаза томно, слегка возбуждённо поблёскивают. Он даже с некоторым интересом наблюдает за происходящим. Дамиано, устав возиться с платьем, берёт со стола кухонный нож, которым, видимо, должен был разрезать праздничный торт, и одним движением вспарывает белое облако до самой талии.       Мысль о том, что можно было бы просто задрать подол, ни на секунду не посещает его голову. Зато, как назло, именно сейчас он крепко задумывается, почему в него влюбляются все, кроме того, кто действительно нужен.       — Осторожнее, — нарушает тишину Акилле, шумно сглатывая.       Он чуть дёргается, когда лезвие холодит обнажённый бок где-то под рёбрами. Дамиано ведёт плоской частью ниже, как бы примеряясь. Он проклинает этот сложный костюм с кружевными колготками, но одновременно боготворит, потому что полупрозрачная ткань почти не скрывает очертания вставшего члена.       — Вот это фетиши, — комментирует Лауро. Он снова пытается глумиться, но голос нервно дрожит. — А по тебе и не скажешь.       — Замолчи.       Дамиано слышит себя будто со стороны, не осознавая, что и в самом деле произносит эти слова. Он чувствует непонятное, необъяснимое удовлетворение с каждым движением ножа, краем глаза подмечая, как Акилле старается не делать резких движений.       — Хватит, — раздражается тот. Дамиано слегка надавливает на лезвие, заворожённо наблюдая, как тонкая струйка крови стекает возле тазовой кости и капает на белое кружево. — Блять, вообще-то это больно, ты...       Мне явно куда больнее, думает Дамиано, когда чувствует, как два пальца проникают между чокером и его шеей, лишая воздуха, притягивая ближе. Нож с глухим звуком выпадает из руки, заставляя вздрогнуть. Возможно, он мазохист, но ему это нравится. Нравится привычка Лауро крепко сжимать челюсть, заставляя смотреть на себя, придушивать и почти нежно убирать выбившиеся пряди длинных волос за ухо. Может быть, ему даже правда нравится это холодное, своенравное поведение.       Но никому не обязательно знать о его странных предпочтениях.       Когда Дамиано расправляется с кружевом, чтобы обхватить губами член, оборванная часть платья накрывает его плечи, как саваном. Из-под него он силится разглядеть хоть что-то живое и понятное в глазах Акилле Лауро, но не видит ничего, кроме руки, которая гладит его по волосам каждый раз, когда он пытается взять глубже. Вторая держит его за шею — без усилия, но не давая вывернуться. Дамиано пробует быстрее двигать головой, и к собственному удивлению, у него почти получается. Кажется, держать ритм не так уж и сложно, если приложить достаточно энтузиазма. Его пальцы инстинктивно впиваются в бёдра Акилле, чуть задирая подол, пока другой рукой он продолжает надрачивать член у основания, надеясь, что не слишком очевидно давится.       Лауро трогает его острые скулы, выделяющиеся ещё сильнее на фоне втянутых щёк, обводит челюсть большим пальцем. Он даже не язвит — не хватает самообладания, —только смотрит в потолок, хрипло вздыхая и прикрывая глаза, когда Дамиано проводит языком по стволу. С непривычки немеет челюсть и горло саднит, когда он выпускает член изо рта, напоследок облизав головку. От неё к пухлым губам тянется слюна, которую Акилле, недолго думая, размазывает по подбородку. Дамиано кладёт голову на его бедро и слизывает капельку крови.       — Иди сюда, — говорит Лауро суетливо.       Дамиано поднимается на ноги и тут же оказывается прижатым к чужому телу. Верх платья сползает наполовину, пока они мокро, глубоко целуются, и вдруг Акилле легко подсаживает его на стол, раздвигая ноги, пробегая пальцами по бёдрам.       — Мне не нравится твой ошейник, — шепчет он перед тем, как поставить ощутимый засос на шее. — Я подарю тебе другой.       Дамиано пошло вздыхает, опускаясь на локтях назад. Его любовь к украшениям никак не связана с Лауро, но эти слова почему-то возбуждают так, что медлить уже совершенно невыносимо. Не то чтобы он серьёзно станет рассматривать это предложение, но...       — Да, — бормочет он в ответ еле слышно. — Да.       — Только представь: никто, кроме нас, не узнает об этом. Решат, что ты снова строишь из себя рок-звезду, — продолжает Акилле, нетерпеливо стаскивая джинсы вместе с бельём. — Но я буду знать, что ты мой.       Дамиано выгибается на столе, когда Лауро обхватывает длинными пальцами его член, с ходу наращивая темп. Когда он чуть приподнимает голову, свет бьёт прямо в глаза, мокрые волосы прилипают ко лбу, закрывая обзор, и он видит лишь бледное лицо Акилле и что-то блестящее в другой его руке. Прервавшись, Лауро притягивает его за колени к краю, вынуждая сесть, и Дамиано наконец различает нож, который сам же и выронил на пол.       — Холодное оружие меня не возбуждает, но ты испортил моё платье.       Кончик лезвия цепляет чокер, едва ли не касаясь кадыка. Дамиано замирает, прекращая попытки податься ближе, чтобы поцеловать. Он не думает о том, как сейчас выглядит. Вместо этого он смотрит на Акилле Лауро с потёкшим, размазанным макияжем, в порванном платье, с ножом в руке, стоящим между его широко раздвинутых ног. Это абсурдно даже по отдельности, а вместе — и того хуже, но так горячо и грязно, что почти болезненно.       — Я хочу, чтобы ты хорошо меня запомнил, — заявляет Лауро, прежде чем бархатная полоска окончательно рвётся, соскальзывая с шеи.       Как будто я смогу забыть, думает Дамиано, обхватывая ногами за талию, сжимая сильнее. Он держит в голове слишком много, упрямо возводит алтарь из своих грёз, куда, пожалуй, с радостью пожертвует весь сегодняшний вечер. На его плече расцветает пара укусов — там, где ещё недавно кожи касалось порванное украшение. Акилле льёт смазку на пальцы, распределяет по члену, торопливо, будто время у них ограничено. Дамиано наблюдает за ним, и тут глаза, до этого подёрнутые мутной поволокой, вдруг озаряет лёгкое подозрение.       — Откуда? — тупо спрашивает он, ничего не соображая.       — Скажем так... Я изначально приходил не для того, чтобы праздновать с тобой.       — А если бы я не захотел?       — Но хочешь. Получается, я угадал, — отвечает Лауро и мягко целует в висок.       Дамиано действительно хочет. Так, что не может выразить это словами. Тело впадает в ступор, цепенеет, и повод для перепалки теряется сам собой. Акилле раскладывает его на твёрдой поверхности, растягивает медленно, не спеша, хотя и сам уже явно на грани. Дамиано прикрывает глаза рукой, стонет сдавленно, тихо, чтобы никто за дверью не услышал, но одновременно ощущает себя просто отвратительно. Ему не стоит сейчас быть здесь, бросив группу, и позволять Лауро делать с собой всё это. Но он тут. И, ненавидя себя, всё-таки позволяет.       Выражение лица Акилле почти безразлично. Чувства Дамиано, конечно, тешат самолюбие, но одновременно будто бы возвращают в прошлое. Он вдруг узнаёт себя так чётко и ясно, как в зеркале. Свои слабости, свои соблазны. Свои страдания.       — Будет больно — говори, — наконец добавляет он, перекладывая ноги Дамиано себе на плечи.       — Пусть будет, — произносит тот одними губами.       Лауро входит одним тягучим движением, грубее, чем следует. Его взгляд так же пуст и равнодушен, но лишь до тех пор, пока Дамиано не начинает срывать свой хриплый голос, который несколько часов назад принёс ему победу. Белые рукава спадают с плеч, Акилле легко вынимает из них руки, склоняется над столом, задирает длинные ноги Дамиано выше, так, что колени оказываются у того за головой. А затем снова, в излюбленной манере заставляет смотреть на себя. Красиво. Эти глаза, эти слегка волнистые волосы, которые так и хочется намотать на кулак. Красиво, но безжизненно, словно картинка из журнала. И Лауро не чувствует ничего сверх положенного нарастающего удовольствия.       Он всё равно заставляет себя быть аккуратнее. Никто не виноват, что так вышло. Никто не виноват в том, что карма, в которую он не верит, кажется, воздала ему сполна. Платье окончательно сбивается на талии, мешает, но снимать его некогда. Дамиано прикусывает губу, вцепляется ногтями в плечи, вскидывает бёдра. Он даже не пытается сдержаться, и, наверное, ему так же хочется слышать реакцию Акилле — хоть что-то, неважно, слова или стоны. Только не молчание. А Лауро, толкаясь внутрь резко и размашисто, думает о том, что на самом деле, наверное, не заслуживает этого бессильно распластавшегося под ним тела, да и этих по-детски наивных чувств, пожалуй, тоже.       Но это просто стиль жизни, которому он не изменяет. Если хочешь — надо идти и брать, пока не досталось другому.       И Акилле берёт, стискивая пальцы на бёдрах Дамиано сильнее, пока тот сам пытается глубже насадиться на член. Он неразборчиво просит о чём-то, то ли ускориться, то ли не останавливаться, и Лауро дрочит ему быстрыми рваными движениями. Вид слипшихся ресниц, приоткрытого рта и звуки коротких всхлипов сейчас слишком невыносимы. Акилле знает — если придётся соврать, он сделает это легко.       — Я нравлюсь тебе, — утвердительно говорит Дамиано, прерываясь на каждом слове, чтобы глотнуть больше воздуха. Он случайно прогибает спину, обеспечивая лучший угол проникновения.       — Разве ты можешь не нравиться?       Вот и всё. Не так уж и сложно, правда? И даже не совсем ложь.       Да, кивает Дамиано в ответ. Да, ты тоже. Я люблю тебя, добавляет он мысленно. И кончает, пачкая живот, — сильно, опустошающе, так, что чуть темнеет в глазах. Следующую минуту он только часто моргает, приходя в себя. Потёкшая тушь пятнами отпечатывается на веках. Лауро кончает следом прямо в разомлевшее тело и бессильно утыкается лбом в шею Дамиано. Он опять хочет курить, но слишком уж лень подниматься. К тому же, как только оргазм окончательно отпустит, к нему сразу вернётся вечно недовольный характер.       Наконец Акилле встаёт, глубоко затягивается пару раз и отдаёт почти целую сигарету Дамиано, оценивая состояние своего платья. В помятой изорванной тряпке с трудом можно узнать дизайнерское творение. Дамиано сползает со стола на негнущихся ногах, смотрит вопросительно и начинает собирать одежду с пола.       — Не проблема, — отвечает на его взгляд Лауро и почему-то раздражается своим вынужденным оправданиям. — У меня есть и другие.       И речь идёт не только о платьях, думает Дамиано, когда он покидает гримёрку.