Деталь альбедо

Дождь влил где-то на полпути, тяжёлый и частый, и они оба промокли до нитки. Эрен, конечно, не мог бежать, но даже шёл размеренно, не торопясь, то и дело останавливаясь и оглядываясь, будто запоминая дорогу. Зик подстраивал шаг под его размашистые полупрыжки и молчал, но в голове почему-то вертелась нелепая мысль, что Эрен ведёт себя так, будто его похитили и теперь, завязав глаза, ведут во вражеский лагерь, а он считает шаги и запоминает повороты. На мгновение Зик подумал было высказать её, чтобы разрядить странное напряжение, но дождь тут же усилился, дробно стуча по мостовой и заливаясь за шиворот, и говорить что-то подобное показалось неуместным. Он снял залитые водой очки и положил их в нагрудный карман. Немногочисленные прохожие пробегали мимо, прикрывая головы пиджаками и портфелями. Кто-то от раскатов грома тормозил и бросал настороженный взгляд в небо, словно опасаясь, что следующая молния непременно ударит в него. Зик посчитал секунды между вспышкой и догнавшим её грохотом. Шесть. Всего два километра — а ведь буквально только что виднелись на горизонте. Молнии разрубили узел духоты, затягивавшийся несколько дней, и дышать стало легче. Под тротуаром уже бежал поток воды, мутный и тёмный, как тучи над головой, и несущиеся экипажи поднимали фонтаны грязных брызг. Зик думал было нанять один, но не было ни одного свободного. Потянуло ветром — капли полетели в лицо, а холодом пробрало до костей, и Зик, вздрогнув, ускорил шаг, заходя за последний поворот. Камень мостовой и горчичные стены его дома, потемневшие и шершавые, выглядели враждебными. Небольшая табличка с надписью о том, что пятьдесят лет назад здесь жил и работал какой-то крупный физик-теоретик, от воды блестела ярко, как новенький медяк. Зик дёрнул на себя дверь подъезда, развеивая мимолётное предчувствие, что она не поддастся, и почувствовал знакомый запах открытого проссанного подвала. Какая прелесть. Он оглянулся, придерживая тяжёлую дверь. Эрен стоял в паре метров от козырька, запрокинув голову и закрыв глаз, полностью подставившись дождю. Костыли зависли под его расслабленными ладонями, и в своём светлом кителе и рубашке он напоминал какую-то промокшую диковинную цаплю, поджавшую вторую ногу аж вовнутрь. Мокрые волосы теперь окончательно склеились в сосульки и облепили лицо, бинты потемнели и ослабли, а тяжёлая от воды рубашка пятнами прилипла к коже. Зик подождал несколько секунд, но брат не шевельнулся. О чём он мог думать? Представлял такой же дождь, но в другом месте, в другое время? — Пойдём, Эрен. Эрен тряхнул головой и открыл глаз. Слизал воду с губ и закачался маятником между костылями, проходя в прохладный тёмный провал подъезда. Внутри он демонстративно смерил взглядом широкую лестницу и оглянулся на Зика, приподняв бровь. — Четвёртый, — сказал тот с извиняющейся улыбкой, и Эрен цокнул языком. — В лечебнице у меня второй, — с полусерьёзным упрёком сказал он, перехватывая оба костыля под одну руку и на пробу хватаясь за железные перила второй. Зик уже открыл было рот, чтобы предложить посильную помощь, но вовремя опомнился. Такая абсурдная и наивная идея — но он искренне пожалел, что не мог осуществить её. Не сейчас. Не сегодня. Возможно, не в этой жизни. Словно издеваясь над собой, он ещё раз взглянул на перекошенные плечи брата и поджал губы. Всё и сразу будто снова обвинило его в малодушии: первый тяжёлый шаг, страдальчески скребнувшие по камню деревянные ножки костылей. Второй, третий. За дробным шумом с улицы вода с одежды капала на пол беззвучно. Возможно, он мог бы… — Лучше иди вперёд, это надолго. Возражение завернулось у Зика в горле, но он тут же вспомнил, как сильно сам ненавидел задерживать других. Доставлять другим неудобства. В выходящих на колодец окнах сверкнула молния, и память моргнула чередой полустёртых эпизодов из прошлого: первые армейские марш-броски на детские пять километров в полном обмундировании, на которых от усталости и истощения он к концу едва волочил ноги и, упав на колени, блевал на жухлую траву, тут же заставляя себя бежать дальше непонятно зачем. Как товарищи пытались сбавить темп, чтобы хоть как-то помочь ему, а он из последних сил орал им, чтобы отвалили. Вскоре они перестали беспокоиться о нём. В каких рядах на таких тренировках бежал Эрен — в первых или в последних? Судя по подробнейшему, но крайне, будто нарочно, сухому отчёту Райнера, тот был среди лучших, хотя и вынужден был брать скорее голым усердием, чем врождёнными талантами. Что ж, Зику никогда не хватало ни того, ни другого. — Я оставлю дверь открытой, — сказал он, проходя мимо. Эрен кивнул ему, продолжая подъём. Воздух в квартире был влажный и пах дождём — его нанёс ветер сквозь открытые по утренней жаре окна. Зик оставил свет в прихожей включённым, бросил взгляд на часы — почти семь — и подавил мимолётное желание прибрать разбросанные вещи, как будто они вдруг могли создать какое-то неправильное впечатление. Несколько забытых на подоконнике бумаг пропитались водой, и Зик с досадой закрыл окно — дробный шум дождя сразу стал глуше и начал убаюкивать — и отложил теперь бесполезные документы на край стола. Больше не было необходимости корпеть над ними до рассвета: нужное решение уже дожидалось первых утренних часов, чтобы достичь ушей Адзумабито. Только бы ветром не оборвало провода. Нахлынувшая нервозность погнала его дальше по квартире: та вдруг показалась слишком необжитой и неуютной, и Зик, по-солдатски быстро переодевшись и выудив из кармана очки, потратил несколько минут, развешивая мокрую форму на сушилке как можно ровнее. Включил почти везде свет, поставил полный чайник греться и встал рядом, изредка мелко вздрагивая: домашняя одежда пока грела плохо, а с мокрыми волосами полотенце справилось не до конца. Бычки рядом с переполненной пепельницей бросились в глаза, и Зик поспешно выбросил их, попутно смахнув крошки со стола. Ладонь чуть прилипла к нему, и Зик поморщился. В последние несколько недель он действительно пренебрегал уборкой, хотя и выдраил после возвращения с войны всё до блеска, пытаясь избавиться от ощущения грязи под кожей. Рагу, которое ему отдала утром соседка, всё ещё пахло аппетитно, но он не был голоден. Доносившиеся с лестничной площадки удары подошвы о ступени стихли. Зик выглянул в прихожую и увидел замершего перед открытой дверью Эрена. Тот гипнотизировал взглядом порог, будто край обрыва, с которого собирался шагнуть. Лестничная клетка за его плечами зияла чернотой. Давно пора было вкрутить там новую лампочку. — Чего ты стоишь? — улыбнулся Зик, обнимая себя за локти. — Заходи, не стесняйся. — Это их квартира? — спросил вдруг Эрен как-то по-особенному, и Зик сразу понял его. Проследил за взглядом, пытливо впившимся в предметы интерьера, пытавшимся прочитать скрывающуюся за ними историю. — Нет, — сказал он тихо и почувствовал, как натянутые улыбкой мышцы щёк ослабли. — Собственность врагов народа всегда переходит государству. А эта — подарок за службу. (Отобрать, чтобы потом вернуть кусок от отнятого жалкой подачкой. Почти основа марейского государства.) Эрен кивнул каким-то своим мыслям и переступил через порог, осторожно прикрыв за собой дверь. Попытался повернуть ключ в замке, но тот не поддался. Дверь тоже надо было бы наконец починить, но всё никак не доходили руки. После четырёх лет войны Зик и не замечал таких мелочей на фоне общего комфорта. — Потяни на себя, она заедает. Эрен предпринял ещё пару попыток, но ничего не получилось — неудивительно, из всех его редких гостей делать это научилась только Пик, и то далеко не с первого раза. Зик вздохнул и подошёл к двери, дёрнул за ручку и привычным движением провернул ключ. Эрен посторонился, насколько позволяли размеры комнаты, и Зик даже не подумал о том, что едва не задел его руку. Зато вдруг слишком явственно ощутил исходящую от брата тяжёлую вонь пота, грязных волос и давно не стиранной одежды, усиленную дождём и лишь щекотнувшую его ноздри в подъезде. Конечно, на передовой даже ему не всегда удавалось должным образом следить за собой, что уж было говорить о рывших окопы рядовых, но теперь они всё же не были на войне. Зик отступил на пару шагов, формулируя предложение. — У тебя не будет сухой одежды на смену? — спросил Эрен, выпутываясь из мокрого кителя, будто сросшегося с нижней рубашкой, и пытаясь не потерять при этом равновесие. — И горячей воды, если уж совсем обнаглеть. Как будто мысли прочитал — или неужели понял по выражению лица? — Найдётся даже шампунь и бритва, — усмехнулся Зик, забирая китель, и Эрен приподнял бровь, как-то презрительно взглянув на его растянутый домашний кардиган. — А как насчёт не бабских шмоток? Зик закатил глаза. Он-то думал, что только Порко ничего не понимал в комфорте и ценности тепла. — Ранишь меня в самое сердце, — тихо сказал он, проходя в ванную. Эрен заковылял следом, и Зик буквально затылком почувствовал, как тот оглядывается в незнакомом месте. Повесил китель на сушилку и выкрутил вентили воды, погнав её в ванну. — Ты первый меня ранил, — пожал плечами Эрен, опираясь о раковину и всматриваясь в своё отражение в зеркале над ней. — Намекнул, что мне не идёт борода. Он провёл рукой по своей редкой щетине и, тряхнув волосами, потянул за почти развязавшийся бинт на голове. Тот скользнул в раковину длинной серой змеёй и свернулся, выжидая, когда снова придёт его время уполовинить чьё-то лицо. Пустоту под веком скрыли мокрые патлы. Эрен поймал его взгляд в зеркале и на секунду показал жёлтоватые зубы, веселясь. — А я, между прочим, хотел больше походить на тебя, братец. — Для этого надо почаще мыться, — с улыбкой ответил Зик. Вялые пререкания доставляли ему какое-то странное удовольствие, успокаивая сознание, нервничавшее от чужака на своей территории. Это Эрен, это всего лишь Эрен. Успокойся. Как же он здесь не к месту. Как же это место ему не к месту. Как же это всё… и руки деть некуда. — В дурке с этим проблемы, — Эрен оперся бедром о раковину для равновесия и расстегнул манжеты на рубашке. — Но всё, конечно, проще, если тебе доставляет удовольствие холодная вода из шланга и общество голых психов. Картинка перед глазами возникла красочная, и поэтому самое обидное во всём дальнейшем было то, что Зик абсолютно точно придумал какой-то ответ — вот только тот тут же зашипел на языке, как затушенный о него бычок. Почему-то он был уверен, что у него ещё есть время, чтобы не слишком надоедать собиравшемуся раздеться брату; что тот ещё вечность будет расстёгивать прилипшую к телу рубашку и отвечать на его подколы. Но вместо этого Эрен одним быстрым движением закинул руки за плечи и стянул рубашку через голову. Наверное, любой бы так сделал на его месте. На первом импульсе Зик чисто машинально сравнил брата с собой: такого же роста и комплекции, с телосложением солдата с малых лет. Разумеется, ни единого шрама, только гладкая кожа, несущая на себе отпечаток загара; широкий плечевой костяк, торчащие ключицы и подвздошные кости — в глаза бросилась неожиданная худоба, до этого скрытая просторной одеждой. Прежде Эрен казался Зику более грузным, похожим на него самого, из-за походки одноногого и униформы по стандарту, но по итогу оказался сухим и жилистым, как марафонец. Впрочем, неудивительно: хозяева мобильных титанов редко могли набрать мышечную массу, теряя порой до нескольких килограммов за интенсивный бой (залоснившийся на Парадизе Райнер даже на офицерской кухне за первые месяцы войны усох едва ли не вдвое). Возможно, дополнительными выступающими рёбрами Эрена наградили ещё и скудные армейские и больничные пайки. Не то чтобы они его сильно портили — скорее наоборот. Лет в пятнадцать Зик как раз не мог перестать засматриваться на таких: поджарых, загорелых, только-только вылезших из моря и изнемогающих от жары на раскалённом гальке геттовского пляжа, понятия не имеющих о… Эрен хрустнул шеей, вытряхивая кисти из вывернутых рукавов, а потом приподнял редкую бровь и бесцветно спросил: — А тут можно уединиться? Зик не сразу понял вопрос — на секунду завис, пытаясь понять, действительно ли предплечья брата были на несколько тонов темнее груди и живота или это была игра тусклого света. Он спохватился только тогда, когда Эрен бросил рубашку на пол и принялся неторопливо расстёгивать ремень. Зик заморгал и оторвал взгляд от широкого разворота его плеч, с некоторым усилием переводя его на дверь. Вдруг окатило жаром от набирающейся воды — Зик вспомнил, что стоит рядом с ванной. — А, конечно. И рванулся к выходу, будто Эрен вдруг мог попытаться ему помешать. Дёрнул ручку на себя чуть сильнее, чем следовало, и уже переступал порог, когда брат снова подал голос. — Да я пошутил! — вдруг рассмеялся он, почти угрожающе звякнув ремнём уже за спиной Зика. — Какое уединение, я полжизни в казармах живу. Останься, давай о… Как раз в эту секунду на кухне засвистел вскипевший чайник, перекрывший шум наливающейся воды, и милостиво избавил Зика от необходимости отвечать. — Чай, кофе? — облегчённо выдохнул он, переводя тему. — У меня только растворимый, но он хороший, и… — Чай, пожалуйста. — Хорошо. Зик закрыл за собой дверь и едва подавил соблазн прислониться к ней спиной. Раздававшийся из-за неё шум воды перекрывал все остальные звуки, но ему всё равно почудилось, как звонко ударилась о кафель пряжка ремня, и он поспешно сбежал в прохладу и уединение кухни. (А ведь он почти успел забыть о том, что это дерьмо так и не прошло.) Долгие годы в казармах, где общим было абсолютно всё, научили Зика двум очень важным вещам. Во-первых, превыше всего на свете ценить отдельную комнату и личный комфорт. Во-вторых, мастерски удерживаться где-то на безопасном островке между двух поводов быть обвинённым в пидорстве: слишком много пялиться и слишком много отводить взгляд. Этим тонким искусством он действительно овладел в полной мере. Зик невесело усмехнулся, заваривая кофе. Судьба определённо точила на него зуб, иначе как ещё можно было объяснить то, что, едва вступив в пубертат, он, всё ещё дико нервный из-за груза ответственности перед семьёй и Ксавьером и страха не оправдать их ожиданий, был ввергнут в настоящий ужас чередой мокрых снов и навязчивых мыслей, в которых с одинаковой частотой фигурировали знакомые ему сослуживцы обоих полов. И если дрочить на девчонок было ещё нормально, хотя он в силу природной застенчивости умудрялся стыдиться и этого тоже, то с парнями всё обстояло совсем плохо. Специфическая среда из постоянно пытающихся самоутвердиться и выслужиться пацанов пугала и манила одновременно, но стоило Зику представить, что могло произойти, если бы он позволил втянуть себя в одну из шуточных потасовок перед отбоем, как он тут же в ужасе прятался за учебником. Читал одно и то же предложение снова и снова, не улавливая смысла, лишь бы не видеть лишний раз внезапно похорошевших за несколько месяцев сверстников. Те его отстранённость толковали иначе и считали высокомерным ублюдком, возомнившим себя лучше них из-за чуть большего шанса получить Звероподобного, но Зик был этому даже рад. Всегда было проще, когда люди сами про себя решали, что он думает о них, избавляя его от необходимости ступать на эту зыбкую и такую ненавистную почву объяснения своих настоящих чувств и мотиваций. Садясь за пустой стол с пустой пепельницей и грея руки о кружку, он с тоской подумал о том, что действительно всю жизнь мог бы довольствовался обществом книг и самого себя. Ксавьер заменил ему и отца, и друзей на долгие девять лет, и пусть между ними не всегда всё было гладко, любые конфликты быстро разрешались. Том всегда приходил мириться сам — такой резкий контраст с Гришей, от которого вряд ли кто-то хоть раз слышал «прости меня, я был не прав». Ну что за мудак. (Порой Зика посещала уродливая ледяная мысль о том, что его деформированное травмой детское сознание запомнило отца человеком гораздо худшим, чем он был на самом деле. Приписало ему другие черты и сгустило имеющиеся, будто пыталось как-то оправдать своего хозяина, подгоняло вынужденный донос под заслуженный. Так ему и надо. Ты всё сделал правильно. Он заслужил это, заслужил.) (У него было такое лицо, когда его уводили. У них обоих. Зик видел их даже сквозь ладонь Ксавьера, которой тот закрыл ему глаза. Видел бы их сквозь свой затылок, если бы нашёл в себе силы отвернуться. Параличный демон на его груди до сих пор носил две эти маски одну поверх другой.) Но даже Ксавьер не смог исцелить Зика полностью. Годами вскармливаемый страх разочаровать не уплыл на Парадиз за своим кормильцем, он остался здесь, с Зиком, в его лёгких, на его одежде и в волосах. Том часто удивлялся его недетскому спокойствию и рассудительности, но на самом деле тот просто не знал, как перестать прятаться за этим фасадом. Не знать, как что-то сделать, было так же постыдно, как и бежать последним на тренировках, но не знать, как общаться с другими людьми, было постыдно вдвойне. Все живут в обществе, все как-то вертятся, только с тобой вечно какие-то проблемы, что за ребёнок! Насколько проще было бы никогда не рождаться. Ни от кого не зависеть. Ни к кому не привязываться. Никого не разочаровывать. Зик отхлебнул кофе и невесело усмехнулся, закуривая. Три четверти жизни он баюкал чувство вины, как попавшую в капкан лапу (достаточно долго ему казалось, что он отгрыз её, но на самом деле она затянулась вместе с капканом — старым, ржавым, дребезжащем при каждом шаге), и пытался понять окружавших его людей, постоянно обжигаясь на этом. Его презирали, его опасались, его не понимали, а он не мог объяснить себя должным образом. Иногда ему банально не хватало слов, иногда он просто не мог рассказать правду. Рассказать правду о своих родителях другим детям, сначала считавшим его ничтожным слабаком, а потом про себя возненавидевшим как лизоблюда, продавшего родных, чтобы выслужиться. На словах они тоже восхищались чудо-ребёнком, ставшим настоящим рупором марейской пропаганды, но образы их собственных семей всё равно стояли у них перед глазами. «Если этот выскочка продал отца с матерью, то что вообще от него можно ожидать?» — думали они про себя. (Зик тогда думал об этом тоже. Думал о том, где теперь пролегает граница недопустимого для него. Пытался нащупать её, когда убил своего первого человека — своими руками, а не своим доносом. Продолжал попытки, когда убил первую сотню, первую тысячу; перебил целую дивизию, разрушил немаленький город почти до основания — и всё равно не почувствовал этого ломающего кости и рассудок чувства вины. Он не получал от этого ни малейшего удовольствия, но осознавал, что это было необходимо. Такой уж жребий он вытянул при рождении.) Впрочем, хотя чужое презрение, ненависть и зависть померкли на фоне всего, что было после, да и с годами Зик всё-таки научился вызывать симпатию у окружающих, но детство всё равно было местом, в которое он особенно ненавидел возвращаться в своих снах. Так же сложно было кому-то признаться во влечении к мужчинам. Дедушке с бабушкой? Даже звучало абсурдно. Ксавьеру? Ни за что, невыносима была одна только мысль о том, чтобы хоть как-то разочаровать его, обмануть его доверие. Кому-то из сверстников? А кому, друзей у него никогда не было. Он очень рано понял, что хорош собой, но это никак не помогло ему; даже сосед по комнате, с которым они почти полгода дрочили друг другу по ночам, задыхаясь от вседозволенности и того, как хорошо это было, днём едва ли смотрел ему в глаза, и Зик научился ничего не ждать от подобных отношений. Со временем и опытом это вошло в привычку. Девушкам он нравился тоже — высокий, статный, наследник Звероподобного, — и спустя пару лет после смерти Ксавьера Зик позволил втянуть себя в пару интрижек. Тогда боль утраты уже чуть поутихла, а первый порыв лихорадочной продуктивности прошёл, разбившись о категоричный отказ командования отправить его на Парадиз. Зик тогда чуть не спился в уединении свеженькой квартиры, раздавленный мыслями об упущенных возможностях и том, что взял на себя слишком много, пообещав Тому исполнить их мечту. Он даже вяло надеялся на то, что Маре ввяжется в очередную войну, чтобы хоть на что-то отвлечься; убийства претили ему, но уже слишком давно стали частью его рутины. Изредка приходившая проведать его Пик смотрела на него с тоской, и Зика тошнило от себя. Ценой невероятных усилий Сара вытащила его с этого дна, отдала ему всю себя, и он был счастлив ответить ей тем же. Казалось, что год, проведённый с ней, исцелил все его старые шрамы, разгладил их, вернув ему кожу безгрешного младенца. Он подошёл невероятно близко к тому, чтобы открыть ей свою самую страшную правду: их с Ксавьером мечту о тихой, полной достоинства смерти. Это желание росло и зрело в нём, наращивало кровоток в себе и билось размеренным сделай-сделай-сделай. Однажды Сара спросила, о чём он мечтает больше всего на свете. Зик воспринял это как знак и рассказал ей почти всё: что он мечтает попасть на Парадиз и отыскать там Прародителя, чтобы с его помощью освободить элдийцев от их проклятия. Она мало что знала о титанах, и он не вдавался в подробности, но на середине своего рассказа вдруг почувствовал, как что-то в нём снова начинает робко тлеть, и был счастлив, что впервые после смерти Ксавьера может разделить это с кем-то. Только спустя несколько недель Зик понял, что она хотела услышать совсем не это. Что это пустило первую трещину, в которую он потом со всей силы вогнал клин, развалив всё на куски. Тот вопрос не был праздным. Она была… — Что с лицом? Голос Эрена выдернул его из сосредоточенного гипнотизирования полупустой чашки, и Зик перевёл взгляд на его обладателя. Брат подпирал плечом дверной косяк, держа под другой рукой только один костыль; в узком тёмном коридоре он смотрелся почти сюрреалистично, как галлюцинация. По всей видимости, Эрен успел не только помыться, но и удивительно тихо дойти до спальни и вытащить из шкафа Зика старые брюки и рубашку с коротким рукавом, купленную в лето перед войной. Застёгивать её он не стал, и Зик видел, как странно холодно, как выделанная, блестит кожа груди и живота. От мокрых волос, лежащих на плечах, вниз ползли пятна от воды. — Ты взял мою одежду, — как-то на автомате сказал Зик. Просто как факт, без упрёка или вопроса. Эрен усмехнулся, и взгляд Зика скользнул к его рту. Он побрился, вот что ещё изменилось. Побрился и убрал мокрые волосы с лица — Зик не без удовольствия отметил, что был прав насчёт его лица: даже асимметрия от пустой глазницы не слишком портила его. Не так уж он и был похож на Гришу, если так посмотреть. Видимо, мать сгладила его острые черты. — Разве младшие не должны донашивать за старшими? — показал зубы Эрен, подскакивая на одном костыле к табуретке и садясь на неё. Зик улыбнулся и покачал головой, признавая поражение. Эрен наверняка взял и его зубную щётку, и бритву, но мысль об этом не вызывала сильного отвращения. Это был Эрен, вот и всё. Возможно, даже хорошо было, что Зик не стал заносить одежду в ванную: на одно неловкое взаимодействие в его жизни меньше. Смотреть в глаза было проще, чем в сторону. — Ты не сделал мне чай, — с шутливым упрёком сказал Эрен, и Зик тут же поднялся, виновато улыбаясь. — Сейчас всё будет. * Пока чайник закипал снова, Эрен сточил полторы тарелки рагу. Зик увидел, как тот принюхивается и косится на закрытую сковородку, и с радостью предложил ему еду. Брат даже отказался от предложения разогреть её и съел всё жадно и быстро, будто опасался, что Зик может в любой момент передумать. Зато сразу же вцепился в чашку с почти крутым кипятком, в которую Зик едва успел бросить листья. Ему обожгло язык от одной только мысли, что кто-то может в принципе это пить, но у Эрена явно не было с этим проблем. Он даже прикрыл глаз от удовольствия, наслаждаясь своим кипятком с четырьмя ложками сахара и грея лицо в пару. Зик внимательно наблюдал за ним, запоминая привычки. Чисто выбритым Эрену шло гораздо больше: тот сразу помолодел лет на десять, да и вообще выглядел более свежим и расслабленным. От него пахло мылом и теплом, а горячая вода загнала в его кожу здоровый румянец, омолодив ещё больше. Брат вдруг впервые показался Зику уязвимым: без защитного слоя одежды, бинтов и грязи, открытым и распаренным. Мягким, как глина. — Спасибо, — сказал Эрен, отставляя пустую чашку, и Зик снова улыбнулся ему и сам почувствовал, как поплыл от тепла его взгляд. Было хорошо просто смотреть на него вот так. Не просто видеть его — видеть его дома. Эрен неловко поёрзал на стуле: ему явно стало не по себе от этого взгляда. Он облизал губы и обвёл взглядом небольшую холостяцкую кухню, пытаясь зацепиться за какой-нибудь повод нарушить молчание, которое всё ещё дробил не собиравшийся стихать дождь. — О чём ты думал? — наконец спросил он. — Ну, когда я зашёл. Ты выглядел весьма… — он взмахнул рукой, пытаясь подобрать нужное слово; вокруг обкусанных ногтей больше не было грязи. — Как будто ты был совсем не здесь. Зик стиснул пальцы на чашке и уставился в темноту коридора за плечом Эрена, придумывая ответ. Можно было, конечно, просто отмахнуться от вопроса или соврать, но брат выглядел таким… таким открытым, таким тёплым впервые за много дней, словно между ними не осталось ни одной непреодолимой пропасти, и он пришёл к нему, хотя мог легко отказаться, поэтому Зик решился. — Я думал… — медленно сказал он и облизал губы. — Я думал о своей дочери. Эрен прищурил глаз: вмиг посерьезнел и как-то подобрался, будто перед броском. Повисло недолгое молчание, но он явно ожидал продолжения, поэтому Зик нервно улыбнулся и снова уставился на чашку, что-то высматривая в густых остатках на дне. — Не смотри на меня так вопросительно, — тихо сказал он, — я сам почти ничего не знаю о ней. Даже имени. Только то, что в этом октябре ей должно исполниться семь лет. Эрен нахмурил брови, явно пытаясь выбрать какой-то один из множества вопросом, вспыхнувших в его голове, и Зик вдруг испугался, что он может задать не тот. — Её мать ушла от меня беременной, — поспешно сказал он. Сказал впервые за целую жизнь. — Мы любили друг друга, но у нас возникли… непреодолимые разногласия. — Слово отдало горечью на языке, и он скривился. — Она уехала к семье на другой конец страны и написала мне одно-единственное письмо, в котором просила никогда не искать ни её дочь, ни её саму. Эти строчки были навсегда врезаны в его память: …девочка, чьего рождения ты так хотел избежать, абсолютно здорова. Я буду воспитывать её сама. Моя семья приняла меня, поэтому деньги мне не нужны. Прошу тебя, если ты хоть когда-нибудь любил меня, не ищи нас. Это никого не сделает счастливее. Можешь не верить мне, но я искренне молюсь о том, чтобы ты исполнил свою мечту. Надеюсь узнать об этом из газет. С любовью, Сара. Вложенный в конверт без обратного адреса золотой локон детских волос надолго стал его талисманом. Напоминанием о том, от чего он отказался ради высшей цели. Напоминанием о всех тех жертвах, которых можно было избежать, если бы он просто никогда не рождался. Такой мягкий, такой тонкий. Крошечный. Он долго думал о том, как звали его обладательницу. Долгое время не знать даже этого было невыносимо, но вскоре началась очередная война, и все дни смазались в один. А потом пошли разговоры о том, что необходимо предпринять ещё одну экспедицию на Парадиз, и Зик воспрял духом. Хотел ли он забыть о том, что у него был ребёнок? Поэтому не рассказал никому об этом, даже Пик? Нет. Ребёнок был залогом. Мостом, который он сам сжёг. Эрен внимательно смотрел на него, шокированный такой неожиданной информацией, и Зик вдруг понял, что едва ли не впервые за целую жизнь удивил кого-то своей искренностью. Рассказал кому-то неудобную правду, не опасаясь всего и сразу. Возможно, дело было в том, что сейчас, на закате жизни, он наконец созрел до этого. Возможно, дело было в Эрене: тот каким-то неведомым образом пробивал его на честность, как будто одним только своим видом, совсем как четыре года назад в Шиганшине. Но в то же время Зику не хотелось, чтобы брат и дальше вникал в эту историю: за пределами уже сказанных общих слов её профиль расплывался, превращаясь в слишком знакомые силуэты. В его голове это поле до сих пор не было разминировано. — Позволишь мне тоже спросить? — выпалил он, не давая Эрену времени задать вопрос. Его брови дёрнулись вверх, и Зик увидел то, как неестественно двинулась кожа над пустой глазницей. Его осенило: — Как у тебя это получается? — Он тронул пальцем свой левый висок, указывая на предмет вопроса. — Как ты так долго сдерживаешь регенерацию? Эрен поджал губы и рассеянно отзеркалил его жест, коснувшись кожи без глаза под ней. На долю секунды Зику показалось, что он вот-вот раздвинет веки пальцами и взглянет на него тем, что пряталось под ними, своей красно-розовой изнанкой. Уличит его сразу во всём, вытащит из него что-то; что-то хорошее или что-то отвратительное, но обязательно то, в чём он боялся признаться себе. Что было там, в его голове? Зик мог буквально заглянуть в неё, но всё ещё не мог до конца понять то, как мыслит брат. Ему было почти жаль, что это предчувствие оказалось ложным. — Я тренировался, — тихо сказал Эрен. Его правый глаз был расфокусирован, обращён в прошлое. — Я давно знал, что мне придётся отправиться сюда, в логово врага, который знает меня в лицо. Никто бы не заподозрил титана в инвалиде. Все бы решили, что им показалось. Он хотел было почесать подбородок, но без щетины ногти просто скребнули по гладкой коже, и Эрен перевёл взгляд на свою руку, что-то вспоминая. На коже лица выступила и исчезла красноватая полоса. — Я начал с малого, — продолжил он. — Колотые, резаные раны — все они заживали, пока я спал. Ампутации держались дольше, поэтому я стал отрубать себе по пальцу каждую ночь, пытаясь понять, как сделать так, чтобы они не отрастали сами по себе. Было сложновато прятать их и всю эту кровь от остальных, но со временем у меня стало получаться держаться всё дольше и дольше. Эрен говорил бесстрастно, будто зачитывал отчёт о результатах научного эксперимента, а у Зика от его слов и тона шевелились волосы на голове. Вот так просто? Просто отрубал себе по пальцу каждый вечер, чтобы потренироваться, как будто это было так же просто, как отрезать прядь волос? (Может быть, это не были её волосы. Может быть, это были волосы давно мёртвой девочки — разве сложно умереть ребёнку?) — В чём же был секрет? — спросил Зик сквозь вдруг пересохшее горло, и пожалел, что допил свой кофе. Эрен взглянул на него своим будничным мёртвым взглядом и невесело усмехнулся. — Перестать хотеть жить, — просто ответил он. Зик почувствовал острый укол сочувствия: резкий контраст слов и молодости чужого лица ошпарил своей противоестественностью. Господи, ему не было даже двадцати, он не должен был… — Я научился это контролировать, — продолжил Эрен всё так же спокойно, и это тоже показалось неправильным. Отрезать себе пальцы, отучать себя любить жизнь, и всё это ради чего? — И спать, постоянно просыпаясь, чтобы процесс не запустился сам по себе. Это не было легко, но времени у меня было достаточно. Зик не знал, что сказать. Со своим низким болевым порогом он плохо переносил боль и с трудом наносил себе необходимые для превращения раны, поэтому представить себя творящим подобное было невозможно. Он всмотрелся в своего такого чужого брата и снова подумал о том, как далеко тот мог зайти и как далеко уже зашёл. Зик привык думать, что не хотел жить сам, но его раны затягивались сами по себе. Видимо, данное когда-то обещание продолжало гнать его вперёд, Вопрос родился сразу во рту. — Они болят? — спросил Зик, доставая сигарету из пачки чуть похолодевшими пальцами. — Твои увечья? Эрен посмотрел на него с тоской и как будто усталостью. — Да, — бесцветно ответил он и тоже вытянул сигарету. — А твои? Его слова повисли в воздухе вместе с дымом — вместо ответа Зик длинно затянулся и прислушался к себе. Трудно было разобрать, что из прошлого болело в нём сильнее: все старые раны изредка гноились, но к их зуду он за столько лет успел привыкнуть. Вот только та, которую вскрыл собой Эрен, даже не думала закрываться. Зик смотрел на то, как тот поджигает сигарету его зажигалкой, и курит длинно, взатяг, как будто нервно, и не отрываясь смотрит ему в глаза. Он всё ещё не знал, как выразить всё, что ощущал; всю ту любовь и радость от осознания того, что у него был человек, с которым он мог разделить свои мысли и мечты. Возможно, даже своё прошлое, если бы он нашёл в себе достаточно смелости. Из них двоих вся, видимо, досталась Эрену. — Почему она ушла от тебя? Зик поморщился от ожидаемого вопроса. За столько лет он научился облекать всё это в полумерные эвфемизмы, укрывать ими острые углы от самого себя, но ни разу не пытался высказать это вслух. — Сара очень хотела создать семью, — медленно начал он. — Спокойной счастливой жизни, понимаешь? Просто быть вместе весь отведённый мне срок и насладиться им сполна. Такая простая, такая человеческая мечта. Зик так хотел, чтобы между ним и ею не стояло ничего. — Но я не мог отказаться от своей цели. — Он почувствовал смутное желание оправдаться, будто Эрен мог не понять его. — Я уже предавал Тома каждый день, никак не приближая то, о чём мы оба мечтали. Я каждый день думал о том, что он вверил мне всё это, а я просто… проматываю свою жизнь. Наслаждаюсь моментом, будто имею на это какое-то право. Он спас мне жизнь так много раз, он вырастил меня, а мне совсем нечем было ему отплатить. Только так я мог вернуть свой долг ему. Зик рвано выдохнул и потушил сигарету, потянулся за второй. Эрен всё ещё курил первую, внимательно наблюдая за его лицом. — Но тогда я мало думал об этом, мне было слишком хорошо. Я не забывал о своей цели, но думал, что у меня ещё достаточно времени, что Ксавьер был бы рад тому, что я счастлив. Он хрустнул костяшками, стараясь как-то разбавить шум дождя и свой голос. — А потом она сказала, что беременна. Думала, что я буду счастлив и мы наконец поженимся, а я был в ужасе. Вдруг осознал, что сотворил: не только совершенно забыл о своём обещании, но и мог стать отцом элдийца. Продолжить род, который хотел искоренить. Эрен всё так же гипнотизировал его взглядом, ловя каждое слово. — Я пытался уговорить её прервать беременность, но как она могла понять, на что обрекала этого ребёнка? На жалкую жизнь в гетто, полном страданий и унижений, которых можно было легко избежать. Но она назвала меня чудовищем и уехала, и мы больше никогда не виделись. Зик рвано пожал плечами, будто подводя итог и извиняясь за своё косноязычие. Слова шли тяжело и оставляли за собой пересохшее горло, и он встал, чтобы налить себе воды. От волнения чуть подрагивали пальцы: он не знал, что ответит на всё это Эрен. Сам он давно не давал себе никаких оценок, иначе несмотря ни на что всё-таки покончил бы с собой. Эрен потушил сигарету о пепельницу и подпёр подбородок рукой. — Ты решил продолжить идти по пути, который выбрал, — сказал он с едва заметной улыбкой. — Что ты увидел в его конце? Зик неслышно выдохнул про себя, расслабляясь. — Я пока не дошёл до его конца, — осторожно ответил он, поворачиваясь к столу со стаканом в руке. — Но ты уже должен был что-то понять. — Эрен подался вперёд и хищно прищурился. — Неужели ты никого не узнаёшь в своём рассказе? Зик не хотел об этом думать. — О чём ты? Возможно, он не это имел в виду. Наверняка. Пожалуйста. — Да брось, — показал зубы Эрен. — Положил всю жизнь на алтарь великой цели, бросил семью, всю жизнь притворялся, лгал, манипулировал… — он буквально облизнулся, увидев реакцию брата. — Неужели никого не напоминает? бам Стакан лопнул в его руке, и ладонь прошило болью, но Зик даже не поморщился. Не мог отвести глаз от лица Эрена, как будто видел его впервые. — Кого-то по имени Гриша Йегер? В какой-то степени так и было.