Геройские монологи

      Холод и одиночество тюремных застенков резко сменяются жаром огня и ярким светом факелов. Соршан не знает точно, сколько он просидел в своей клетке, слушая раздражающий плеск капающей воды, но когда конвоир выводит его в этот зал, свет больно бьёт по глазам, ослепляя его на несколько мучительных мгновений — значит, он достаточно просидел во тьме, чтобы отвыкнуть от света.       Он морщится, жмурясь и неосознанно отворачивая голову в сторону, будто пытается уйти обратно в темноту от яркого света. Но поблажки ему никто не собирается давать, и несмотря на то, что Соршан выше сопровождавшего его гнома почти в два раза, тот всё равно ощутимо толкнул его в плечо, вынуждая сделать шаг вперёд. И он открыл глаза, щурясь, глядя впереди себя, пытаясь рассмотреть происходящее.       Яркий оранжевый свет был первым, что его глаза смогли рассмотреть. Затем свет прорезали щербатые, неровные контуры тёмного камня стен. Постепенно они становились чётче, и пелена на глазах Соршана медленно рассеивалась, возвращая остроту зрения. Он моргнул несколько раз и судорожно резко выдохнул, выталкивая воздух из лёгких — он и не заметил, как напряжено было его тело, а сам он при этом почти не дышал.       Просторный зал напоминал подвал крепости — Соршану однажды довелось бывать в таком, когда они воевали с людишками. Тогда он по тайным ходам пробрался в замок одного из баронов, входя в него через подвалы и подземный этаж, где в одном крыле хранилось продовольствие, а в другом была тюрьма.       Достаточно большое помещение с низкими каменными потолками и толстыми стенами, на которых крепились горящие факела — как Соршан и предполагал, его привели в пыточную. Странные орудия, доставляющие такую боль, что крики несчастных пробиваются даже сквозь камень, стояли здесь, и пленник невольно вздрогнул, полным неподдельного ужаса взглядом скользя по ним.       Что с ним собирались делать? Какую боль ему собирались причинить?       Неизвестность пугала, заставляя нервничать. Внутри нарастала паника. Соршан боялся боли и чувствовал себя беспомощным. Животный ужас медленно поднимался из глубин его существа, наполняя его всего собой, и от одного предчувствия пыток и издевательств хотелось унизительно броситься гному под ноги и умолять его пощадить его.       И где теперь вся твоя спесь, высокомерный самовлюблённый глупец?.. — Соршан... — тихий, слабый, несчастный голос заставил его крупно вздрогнуть всем телом и в ещё большем ужасе распахнуть глаза. Резко повернуть на него голову — и увидеть измученную эльфийку, привязанную к деревянной конструкции одного из пыточных устройств. — Мама! — он узнал её сразу, несмотря на глубокие тени под глазами и кровоподтёки, изувечивающие лицо. Дёрнулся в её сторону, но каменная хватка конвоира удержала его на месте. Он сверкнул безумными глазами на него, скалясь одновременно в ярости и ужасе, осознавая, что последние крики, что он слышал в своей камере, были криками его матери. — Не дёргайся, остроухий, — гном жёстко ухмыльнулся, и в его тёмных глазах мелькнуло мрачное торжество. — У тебя ещё будет возможность проявить себя, — он отвернулся, кивнув куда-то во тьму одного из углов комнаты. — Что вам от меня надо?! — не сводя немигающий взгляд с замученной матери, нервно спросил Соршан; голос его при этом надломился и сорвался, выдавая нервозность и страх.       Гном предсказуемо проигнорировал Соршана, не обращая на него никакого внимания. Тот же продолжал не сводить глаз с матери, чувствуя, как нарастает внутри паника. Эмоции закипали, словно лава в вулкане, и Соршан был готов взорваться истерикой, криком и слезами, доводя себя не столько самими пытками, сколько терзающими голову мыслями. Предвкушением боли и осознанием, что он не сможет ей ни сопротивляться, ни выдержать.       В этот момент из противоположной стороны зала через ещё одни тяжёлые деревянные двери гном-конвоир ввёл ещё одного пленника. Высокий статный эльф, не утративший благородства и аристократичного достоинства, с гордо поднятой головой и ровной осанкой вышел на свет факелов. Он болезненно поморщился от света, а внутри Соршана всё сжалось в тугой узел, стоило ему взглянуть на спокойное бледное лицо. — Отец... — одними губами прошептал Соршан, но эльф услышал, повернув на голос голову и одарив сына прищуренным взглядом. — Вот как... — он кивнул, не теряя самообладания, рассматривая на лице отпрыска страх и растерянность, а после повернул голову в сторону, натыкаясь взглядом на полубессознательную супругу.       Его лицо изменилось на долю мгновения, и страдание вместе с бессильной злостью отразилось на нём. Однако тут же на него вернулась бесстрастность, и только взгляд серых, словно грозовые тучи, глаз выдавал всю бурю эмоций, одолевавшую эльфа. В отличие от Соршана, его отец в любой ситуации не терял хладнокровия и умудрялся сохранять собственное достоинство. Глядя на него, его сын в очередной раз испытал стыд от того, что ему никогда не дано было стать таким же, как бы сильно он ни пытался подражать. — Знаете, зачем вы здесь собрались? — из-за спины отца вышел третий гном. В доспехах и с оружием — он явно не был простым тюремщиком, и присмотревшись к нему, Соршан мысленно исправил себя, что он в принципе не был тюремщиком. — Откуда же нам знать, — холодно и отстранённо ответил отец, и на губах его появилась сдержанная усмешка. — Кто мы такие, чтобы нас извещали о подобных вещах. — С каким же удовольствием я бы вырвал язык из твоей грязной пасти, — презрительно скривился гном, на что эльф одарил его таким же презрительным холодным взглядом. — Но к моему сожалению, за вас внесли выкуп. Кажется, ваше существование не такое уж и бессмысленное. По крайней мере по мнению других остроухих.       Сказанные гномом слова принесли Соршану облегчение лишь на долю секунды. Но он всегда был достаточно умён и подозрителен, чтобы спокойно принимать хорошие новости, а потому мысленно он стал искать подвох. И к своему сожалению, он его нашёл. — Но вот беда, — гном с деланым сочувствием вздохнул, заложив руки за спину и пройдясь перед стоящими эльфами. — Денег-то там только на двоих из вас, — он остановился, сверкнув глазами, и неприятная ухмылка исказила его и без того неприятное лицо.       Соршан панически забегал глазами от гнома к отцу, а затем к матери, чувствуя, как внутри всё натягивается, а сердце начинает колотиться с неистовой силой. Он лишь смутно догадывался, какая судьба ждёт третьего, но всё внутри него вопило в агонии, что он должен пойти на всё, что угодно, лишь бы вырвать свою жизнь и выбраться отсюда. — Вот как, — отец тем временем лишь изящно вскинул бровь, никак не меняясь в лице, и гном в лёгком уважении приподнял кустистые брови. — И что ты собираешься делать с третьим? — Пытать вас неинтересно, — скучающе отозвался тот. — Девица мне уже всё рассказала, — он кивнул в сторону затихшей эльфийки, и эльф опасно прищурился. — Так что третьего ждёт смерть — и встреча со своей богиней, разумеется, — гном насмешливо посмотрел на эльфа перед собой. — Интересно только, какая из них примет вас: Силанна, которую вы предали, или Маласса, которой на вас плевать? — Это уже не твоя забота, — холодно отрезал отец, на что гном шутливо поднял руки в примирительном жесте. — Разумеется, ведь мы не меняем родителей по первой же прихоти, — он вновь посмотрел на эльфа с ядовитой насмешкой, а потом вдруг его внимание переключилось на Соршана. — Что скажешь об этом, парень? Кажется, эти двое твои родители, верно? — гном обошёл старшего эльфа, приближаясь к Соршану, и тот дёрнулся, в панической растерянности бегая глазами.       Гном подошёл совсем близко, и вытащив из ножен кинжал, перерезал им верёвки, связывающие запястья Соршана. Стоило ему это сделать, как тот почувствовал, как в спину ему упёрся острый кончик клинка конвоира, как бы предупреждая: без глупостей. — Кого из них тебе не жалко, м-м? — тот самый гном проницательно заглянул в полные страха глаза Соршана и грубо схватил его за руку, вкладывая в неё рукоять кинжала. — Выбирай, парень: убей одного из них и спасись сам вместе со вторым родителем... Ну или можешь убить себя, и тогда оба они останутся живы.       Казалось, время и пространство замерли в этом мучительном мгновении. Остался лишь Соршан, оттягивающая ослабевшую ладонь рукоять клинка и выбор, который он обязан был сделать.       Мысли хаотичным потоком проносились в голове. Сталкивались друг с другом, путались и разлетались осколками. Он оказался так слаб и жалок, и гном безошибочно распознал это, обращаясь именно к нему, а не к его отцу. Ведь отец, не раздумывая, убил бы себя, чтобы дать шанс на спасение жене и сыну. Но был ли готов Соршан пойти на такой шаг?..       Дрожащая рука медленно подняла кинжал, и Соршану пришлось обхватить её второй рукой. Слёзы застилали глаза, позорные слёзы слабости и страха. Дрожали губы, и сам он весь дрожал, пока руки двигались, наставив клинок на его горло. — Соршан... — мать пришла в себя, и от её слабого голоса несколько слезинок скатилось по бледным худым щекам. — Нет... — её страдания отбились мучительной агонией от стен его собственного сознания... и он не смог.       Он всхлипнул: унизительно и жалко. Он не хотел умирать, он боялся умирать, он не заслуживал смерти. И тело его дёрнулось само по себе, и от каменного свода потолка отбился страшный женский крик, и клинок по рукоять вонзился в мягкую плоть. Соршан не смотрел и не видел, но держал двумя руками рукоять, пробив кинжалом живот отца. — Посмотри на меня... — сквозь хрип и кровь тихо попросил он, но Соршан не смог.       Тело с глухим стуком упало на камень, и Соршан отскочил от него в сторону, как от огня. Не смотрел, но краем глаза увидел, как торчит из живота кинжал, как стремительно растекается лужа крови, как гаснет взгляд серых глаз, а на благородном лице застывает маска смирения. В ушах звенел крик матери и её плач, а в голове снова и снова крутилась одна и та же мысль: он не хотел умирать, он боялся умирать, он не заслуживал смерти.       Но заслужил ли её отец, этот благородный и сдержанный эльф? Кто из них двоих был более достоин жизни: он или Соршан?       Ответ он находит почти сразу. Гномы отпускают их с матерью, как и обещали. Но спасение не приносит никому из них ни радости, ни утешения. Скорбь доводит несчастную женщину до мучительного самоубийства — она никогда не простит сыну его поступок. Он, впрочем, сам себе его тоже не простит, и он утопает в вине, медленно сходя с ума и погружаясь на самое дно. Сожалея искренне и искренне признаваясь себе, что если кто и должен был умереть в ту роковую ночь, то это он сам.