Геройские монологи

— Мы можем исцелить тебя, если ты попросишь нас об этом.       Голос безликого распадается эхом; в одном их звучит несколько. Соршан дёргается как от огня и полным безумного страха взглядом смотрит на парящую перед собой фигуру. Делает крошечные шаги назад, качая головой, и впивается пальцами в волосы, оттягивая их. Взгляд, переполненный отчаянием, болью и ужасом, впивается куда-то в землю, и на глаза против воли набегают слёзы. Ещё никогда предложение исцеления и избавления не несло ему столько страданий.       О безликих Соршан почти не думает. Когда он и его семья бегут за Туидханой, они не слишком задумываются над тем, в чьём лице мятежная королева нашла себе союзников. Они просто спасают свои жизни, теряя всё, вынужденные начинать жизнь с чистого листа.       Он сталкивается с таинственными детьми Малассы много позже, когда мать приходит к одному из них за смертью. Сломленная и отчаявшаяся, разочаровавшаяся и одинокая — её существование становится для неё проклятием, и она выбирает мучительный и изощрённый способ умереть.       Соршан не винит безликих — он не настолько поехал рассудком, чтобы не понимать, что это был её собственный выбор. Но предпочитает держаться от тёмных созданий подальше, ведь неизменно теперь они вызывают единственную ассоциацию и воспоминания, мучительные, режущие по живому тупым кинжалом. А потом один из них находит его, откликается на полный отчаяния и боли зов и предлагает свою помощь. И Соршан ломается окончательно.       Он бежит — натурально и фигурально — и вина топит его в себе. Ядовитые воды смыкаются над его головой, через ноздри и рот заполняют его изнутри, и Соршану чудится, будто он чувствует горький привкус у себя на языке. Исцеление и избавление — разве после всего случившегося он заслужил их?..       Вина — её слишком много. Она сводит с ума, и Соршан воет, и постепенно вой перерастает в крик. Он до боли впивается в волосы, оттягивая их и вырывая клочьями, и крик меняется громкими надрывными рыданиями. Потоки слёз льются из глаз, и он кричит, срывая глотку.       Это его вина.       Всё это его вина.       Собственные крики слышатся где-то в отдалении — громко и отчётливо их заглушают голоса. Шипящие, ядовитые, как воды, в которых он тонет, они набатом бьют по вискам и затылку. Снова и снова повторяют ему, что всё случившееся его вина, вина слабого, малодушного труса, влачащего своё жалкое существование.       «Посмотри на себя, ублюдок. Мнил себя королём, а на деле оказался гадким ничтожным червём»       «Ты разочарование, Соршан. Тебе никогда не дано было стать таким же благородным и доблестным эльфом как твой отец»       «Поэтому ты убил его? Завидовал собственному отцу? Не смог оборвать свою никчёмную жизнь тогда, когда он, не задумываясь, вонзил бы себе кинжал в сердце»       «Жалкий трусливый слабак — твоя мать была права, и лучше бы ты заколол себя, чем благородного лорда, который смог бы ещё родить себе более достойного наследника»       Чёрные тени, отравляющее шипение — голоса множатся с каждым мгновением, и Соршан сворачивается в клубок, съёживаясь в бесформенную фигуру, тщетно пытаясь стать меньше и уйти куда-нибудь от незамолкающего потока осуждения и обвинений. Но тени как будто увеличиваются в размерах, их голоса становятся громче и отчётливей, и единственное, что помогает Соршану хоть немного заглушать их и удерживать в узде — алкогольное или наркотическое забытие, в котором он окончательно теряет себя.       Дурман и алкоголь несут новые галлюцинации и сюрреалистические образы. Но тени меркнут, отступают, и Соршан чувствует малую толику облегчения. Однако вина всё также пожирает его сердце, и он падает на самое дно бездны отчаяния и раскаяния, которое теперь не имеет никакого смысла. Всхлипывает, снова плача, горько и безудержно, и знает, что он заслужил.       Да, он заслужил. Он всё это заслужил. За своё высокомерие, за глупость, за малодушие, за гордыню. За трусость, за никчёмность, за слабость. За то, что он не смог принять единственно правильное решение. За то, что он убил отца. За то, что стал разочарованием матери, которая из-за него, из-за Соршана, покончила с собой, попросив безликого о помощи. И он не винил ни её, ни сына Малассы. Он винил себя и только себя — как же тогда он мог принять исцеление, если он должен был понести своё наказание и искупить вину? — Мы можем исцелить тебя, если ты попросишь нас об этом, — сознание снова и снова играет с Соршаном злую шутку, и голос безликого растворяется в искажении голосов, раздирающих черепную коробку на части.       Возможно, сын Малассы был преисполнен благих побуждений, предлагая ему свою помощь. Но голоса искажают интонацию, и теперь в ней слышится насмешка. Ты же знаешь, Соршан, что даже если согласишься, то всё равно провалишься, верно? И Соршан знает. И животный ужас ослепляет его и оглушает.       Страх, иррациональный и едва ли осознанный, парализует мышцы. Выбивает из лёгких воздух, и Соршан задыхается, не в силах вдохнуть. Ужас, неподдельный ужас читается в его глазах, и он снова плачет и кричит, сжимая руками череп, будто пытаясь раздавить его.       Он провалитсяпровалитсяпровалится! Он п р о в а л и т с я.       Он снова разочарует всех и всё сделает неправильно.       Он не сможет, он проиграет, и все усилия безликого пойдут прахом. Потому что всё, что делает Соршан сам и что касается его, заведомо обречено на провал, будто проклятие. И безликий этот тоже пожалеет о том, что связался с безумцем, утонувшем в болоте вины и страха. И Соршан не хочет в очередной раз подтверждать очевидное. И он смиряется с тем, что ему не исцелиться от своего недуга — лишь нести его как расплату до скончания своих дней. Он благодарен безликому за участие, но он бежит от него как от огня, не желая стать ещё большим разочарованием ещё и для него.       И для тени матери, скорбно парящей за его спиной.